Loe raamatut: «Классики жанров»

Сборник

Font:

Наталия Белостоцкая (Публий Овидий Назон)

Наталия Белостоцкая

Инженер-авиастроитель, поэт, философ, Наталия Фёдоровна родилась на Севере – в Мурманске, на берегах студеного Баренцева моря, где она с отличием окончила школу, после чего училась в Ленинградском институте авиационного приборостроения. Защитив на отлично диплом авиационного инженера-механика в ЛИАПе, трудилась на Ленинградском авиационном заводе.

Писать стихи начала с 1999 года и за это время сумела подняться от уровня обычного бытового стиха до создания произведений философского содержания. Значительное место в творчестве Наталии Белостоцкой занимают мифы, легенды, притчи, сказки, басни. Является победителем многочисленных поэтических конкурсов.

Более подробно с творчеством автора можно познакомиться в интернете – https://stihi.ru/avtor/belost.

Пандора

По мотивам одноимённого древнегреческого мифа

– Ах, что за несносный титан Прометей?!
Он сделал немало добра для людей, —
Так боги Олимпа вели разговор,
Как будто судили, —
Титан этот – вор!
Забрал он с Олимпа огонь, не спросив
На то разрешенья богов… Горделив!
– Известно Олимпу, не мне одному,
Что чтению, счёту и даже письму
Титан научил этих слабых людей, —
Решился сказать юный бог Гименей.
– Ах, боги! Поверьте, всё это – не важно…
Другое скажу: на земле может каждый
Из недр добывать в самородках металл,
Его превращая и в плуг, и в кинжал,
И даже в монеты для разных торгов! —
Взял слово Гермес на Олимпе богов.
– Назло нам людей научил он ремёслам,
Чтоб жизнь на земле стала яркой и пёстрой,
И сеять зерно, и поля боронить,
Учил Прометей смертных радостно жить.
Неужто возможно?! Утешь, Зевс, Олимп! —
Сказал Аполлон, будто спел сладкий гимн.
– Олимп! С нами Сила, и Власть, и Закон!
Титан добродетельный просто смешон:
Гефест приковал Прометея к скале,
Кто вспомнит о нём в этот час на земле?
А людям простым до скалы не дойти,
Не то чтоб титана от муки спасти…
Но, други мои, только эти людишки
Хоть смертны, но счастливы всё-таки слишком:
Почти не болеют, не стонут, в печали
Увидеть раз в год человека едва ли
Возможно – увяла ветвь зла…
– Решенье проблемы я, боги, нашла, —
Сказала богиня (жена Зевса) Гера, —
Мы счастье вернём на Олимп, смертным веры
Достаточно будет – в ней сила богов! —
Внимал ей Олимп. – Ну а план мой таков:
Когда Зевс всё зло закупорил в кувшине,
Он стал наблюдать с олимпийской вершины
За жизнью людской, просветлённой и чинной,
Что стало для действий реальных причиной:
Кувшин, опустив в олимпийский сундук,
В дар людям принёс, словно искренний друг.
А честный титан Прометей благородный,
В ответе за жизнь всех людей и народов
Считая себя, смертных так остерёг:
– Вы бойтесь даров! Чем Олимп вам помог?!
Дары не вскрывайте, оставьте как есть.
Поверьте, что боги способны на месть.
И, чтобы пресечь намерения вскрыть,
Сундук этот в доме брат станет хранить.
Но брат Прометея умом недалёк,
Доверчив, а главное – он одинок…
Подумайте, боги… под стать Афродите
Мы девушку «слепим», и… сердце разбито
У брата… А хитрые речи, свою лицемерность
Она обратит в пыл и мнимую верность
И брата титана пленит сладострастьем,
Чтоб вскрыть и сундук, и кувшин, где несчастья.
Что скажете вы: олимпийцы, мой Зевс?!
– Да, истину молвишь: все беды от дев,
Согласен! – изрёк Зевс. – А вы, олимпийцы?
– Приказывай, Зевс! Всё должно получиться!
– Она принесёт людям беды и слёзы,
И зло прорастёт, как шипы дикой розы, —
Злорадствовал Зевс. – Справедлива затея.
Ишь, люди живут на земле, не болея!
За дело, Олимп! – …И руками Гефеста
Из смеси земли и воды, как из теста,
Она появилась на радость богам.
– Я ей красоту бесподобную дам, —
Сказала богиня любви Афродита, —
Для женщин земных красота как защита
От грубости, хамства, пред ней все немеют:
Обидеть красавицу вряд ли посмеют…
Из слов обольстительно-лживую смесь
Ей дал, как микстуру, лукавый Гермес.
И многие боги вносили свой вклад
В создание девы. Прекрасный наряд
Соткала богиня Афина Паллада.
– Девица для смертных не зло, а награда! —
С ухмылкой сказал Посейдон о твореньи. —
А явится к людям она в день затменья…
– Готово творенье! О боги, коль скоро
Мы все потрудились на благо – Пандорой
Уместно назвать этот дар для людей, —
Сказал Зевс, довольный затеей своей…
В назначенный день и в назначенном месте
Пандора явилась титану невестой.
И брат Прометея, забыв осторожность,
Влюбился в неё и, не зная, что ложной
Бывает любовь, стал от чувств сам не свой,
Её в дом привёл, называя женой.
Пандора играла в любовь и словами,
Желая исполнить свой долг пред богами.
Узнав, где сундук, ночью, словно воровка,
Пандора вскрывает уверенно, ловко
Замок сундука – там заветный сосуд…
Доволен Олимп: «Не напрасен наш труд!
До цели осталось всего лишь мгновенье…»
И вскрыт был кувшин осторожным движеньем.
И вмиг чем Пандора была – снова в грязь
Она превратилась, ни с кем не простясь…
Титан, подбежав к сундуку, обомлел:
– Ох, зло разлетелось! Но брат мне велел
Дары охранять! Не послушал я брата…
Ох, горе, мне горе! А людям – расплата…
Увидел титан, как за скопищем бед
Надежда людская летела во след.
Отпущено зло, и летает свободно
Над грешной землёй, и творит что угодно:
То в омут ведёт, то направит к обрыву
Несчастных людей в смертоносных порывах.
Болезни, несчастья (увы) бессловесны…
И люди не знают, когда в дом «невестой»
Вдруг явится кто-то из них, чтоб остаться…
С тех пор олимпийцы на смертных не злятся.
Люд в бедах теперь, как в заплатах одежда,
И просит в мольбах: «Не покинь нас надежда».
Но зло всех невежд подстрекает к отмщенью…
И всё же победа над злом в просвещеньи,
И стали понятны труды Прометея:
Людей просвещал он, себя не жалея.

13 апреля 2006 г.

Арахна

По мотивам одноимённого древнегреческого мифа

У вод журчащего Пактола
Пришедшие с вершины Тмола
Полубогини-ореады
Вплетали в золотые пряди
Цветы и, ощутив покой,
Вели беседу меж собой:
– Трудиться должен каждый смертный —
Богов вердикт простой и верный.
Пусть человек, забыв про спесь,
Доволен будет тем, что есть…
Иначе, не успев и ахнуть,
Познает он судьбу Арахны —
Ткачихи, жившей здесь, в низине,
И ткавшей (так же как богини)
Шедевры, не смыкая век…
– А разве может человек
Хоть что-то делать как богини?
Он часто слышит зов гордыни
(Не всякий сможет устоять)…
Умеет кто-то так же ткать?
– О да, беспечные подруги
Свободы, грёз, любви и скуки, —
Сказала старшая из них, —
В природе есть её двойник…
Арахна мастерством гордилась…
Я расскажу, что с ней случилось:
Арахна в творческом стремленьи
Пришла к вершине… Достиженья
Подобного и свет не знал,
Оно достойно всех похвал,
И в состязаниях недавних
Ей не было в искусстве равных.
Она в нехитрый ткацкий стан
Вбирала утренний туман…
Лучи зари вечерней алой,
Но мастерице было мало,
И луч клубка-луны она
Вплетала в нить веретена…
И дева ткала полотно,
Как в грёзы отворив окно:
В плетеньи тонком воздух синий
Был схож с дыханием богини,
Цветы нежны, казалось, пахнут…
Кудесницей была Арахна!
Но возгордилась! Это ж надо:
Дочь Зевса – мудрую Палладу —
Вслух позвала на состязанье:
«Приди, Паллада! Упованье
Моё на мастерство и нить!
Я всех сумела победить
Здесь, на земле… я жду, Афина!
Ткать – это труд! А ты – богиня…
Грубеют пальцы рук от пряжи,
И в монотонном ритме даже
Начнут и очи уставать…
Лишь я одна умею ткать
И выразительно, и ловко!
Нить пряжи – это не верёвка!‥»
Гордыня свойственна успеху…
Ткачиха будто ради смеха
Палладу позвала надменно.
Но боги – вечны, люди – тленны:
Жизнь отдаёт их Смерти в руки…
…Афина в облике старухи
Явилась к лучшей мастерице,
Чтоб, образумив, примириться…
В старухе видя попрошайку
И став надменною хозяйкой,
Арахна крикнула: «Что надо?!»
– Ты ткать умеешь как Паллада?
– Ну я!‥ Не преступай порога!
Поди прочь! Скатертью дорога!
Старуха ей в ответ: «Ох, ныне
Не уважают за седины…
Жить творчеством – подобно песне…
И старость – это не болезни,
А опыт всех прошедших лет
И мудрость… Дам тебе совет:
Арахна, попроси прощенья
В мольбе к богине, к примиренью
Взывай и укроти надменность…
Смиренье – путь людской и ценность…
Поверь, что боги – не враги».
«Советы дочкам сбереги!
Назад я слов не стану брать!
Ступай… И нечего болтать!»
Тут попрекнула мастерица
Афину: «Всё же не годится
Богине вызов не принять…
Наверно, разучилась ткать!»
Старуха, прошептав: «Невежда!» —
Себе вернула облик прежний.
«Не предавайся вновь хуле!
Давай сразимся в ремесле, —
Уже сказала вслух Паллада
Ткачихе. – Ты, видать, не рада?!»
Богини шлем, копьё, решимость,
Воинственность, неуязвимость
Не охладили пыла пряхи,
Готовой в бой вступить без страха:
– Турниру между нами быть!
Оружье – мастерство и нить!
Народ собрался. Ждал исхода…
И замерла вокруг Природа…
Лишь день, устав трудиться, сник;
Тут вечер, взяв пример с ткачих,
Упорно ткал, и вскоре он
Зарёй украсил небосклон.
А на земле богиня ткала,
Арахна ей не уступала…
Ох, смертный люд! Он одержим,
Когда гордыня рядом с ним,
В поступках проявляет вздорность —
Олимп не терпит непокорность…
И вот – готовы две картины,
У мастериц промокли спины
От состязанья и азарта,
Где честь поставлена на карту.
Картины будто супостаты:
Одна – воинственной Паллады —
Звала к покорности богам,
Дающим людям пропитанье,
И мастерство в труде, и знанье…
Другая – гордой мастерицы,
Трудом сумевшей научиться
Пленять полотнами весь мир.
И обе – рядом. Шёл турнир…
По мастерству одна работа
Не отличалась ни на йоту
От супротивной… Это – перлы!
Но у ткачихи чувство меры,
Несущей людям красоту,
Перешагнуло за черту…
И полотно у вод Пактола
Явилось страшною крамолой…
Да… тема та же, только боги
Не положительны и строги,
Скорей, совсем наоборот:
На полотне Арахны – сброд,
Который снял Олимпа маски…
Изобразила без опаски
Богов, охочих до страстей
И тем похожих на людей:
И страсть, и хитрость, подчинённость
Диктату Зевса, изощрённость,
И вакханалии, и сплетни…
Ещё соткала вечер летний,
Пленивший взоры к полотну…
Турнир переходил в войну,
И зрительский азарт притих…
Все ждали действий от ткачих.
– У каждой правда, но своя! —
Шептались люди, убоясь
Богини гнева. – Для Паллад
Не нужен наш свободный взгляд.
Богиня, громко крикнув что-то,
Порвала дерзкую работу,
Добавив: «Получи урок!» —
В Арахну бросила челнок.
Позор публичный…
«Ну дела!‥»
Верёвку для себя свила
Арахна, плача: «Я повешусь!»
Итогом дел богиня тешась,
Узрела петлю и уход,
Дав делу новый поворот:
Арахну видя неживой
И окропив её водой,
Сказала так богиня: «Впредь
На нитке будешь ты висеть
Иль ткать немыслимый узор,
Забыв турнир и свой позор».
Тут прикоснулась к телу бренной
Копьём волшебным, и мгновенно
Арахна сжалась до пятна —
Неузнаваема она:
Не распознать ни ног, ни рук —
Живой комок, лесной паук…

«Когда в таланте есть гордыня…»

Когда в таланте есть гордыня,

Зовущая с небес богиню

На состязанье в ремесле

(Не видя равных на земле

Своим уменьям благородным),

Тогда случится что угодно…

Так, превращённая богиней

Арахна чудо-паутины

Теперь плетёт среди ветвей,

Оставив страсти для людей.

26 июня 2007 г.

Виктор Булгаков (Александр Блок)

Александр Александрович Блок

(1880–1921)

Выдающийся русский поэт и мыслитель начала XX века. Его поэзия характеризуется глубоким лиризмом, символизмом и философскими размышлениями о судьбе России и человеческой судьбе.

В его стихах глубокая философия, размышления о смысле жизни и смерти, а также любовь и религиозность. Одним из известных его произведений является поэма «Двенадцать», посвященная событиям Русской революции. В ней поэт выражает свои переживания в условиях революционного переворота и гражданской войны, представляя Россию как великую мученицу и жертву политических изменений в стране.

Поэта по праву считают классиком русской литературы ХХ столетия и одним из крупнейших представителей русского символизма. Поэт, писатель, публицист, драматург, переводчик, литературный критик – все эти звания он заслужил своей неустанной деятельностью и талантом, оставив неизгладимый след в русской литературе. Его стихи продолжают вдохновлять читателей и исследователей.

Классики идут туда, где трудно

…После того, как бомба-полутонка разнесла Сенной рынок напротив Второго ГПЗ и вышибла окна в нашей пятиэтажке, маме со мной и племянником Женей пришлось на время переехать в бабушкину многосемейную коммуналку на Арбате. Она была попросторнее нашей, населена многими людьми и всегда пахла нехитрыми обедами и непрерывной стиркой. Как только давали газ (саратовского газа в Москве тогда еще не было), из кипящих баков на бельевые веревки перекочевывали дымящиеся и пахнущие щелоком полотнища серых простыней, рубахи и подштанники, дамские и мужские халаты; на плитах доваривались постные щи и закипали соседские чайники…

Но главное – в маленькой комнате были КНИГИ.

Григорий Воскресенский, отец бабушкиного мужа, нашего любимого дяди Димы, погибшего в сорок втором, оставил сыну библиотеку, превращающую комнатку в кабинет энциклопедиста эпохи Просвещения, в мир таинственно светящихся минералов и захлебывающихся магмой вулканов.

Здесь я впервые прочел восхитительные слова «Кракатау», «Игуанодон», «Смарагд», «Виктория Регия», «теория Канта-Лапласа», «Повесть временны́х лет», «Триас», «Мел», «Альфа Большого Пса». Ясное ночное небо превращалось в завораживающую до ощущения падения бездну, где летящий над великой рекой Млечного Пути Лебедь теряет очертания и его звезды распределяются в третьем измерении непредставимых глубин космоса.

Веками наполнялись чинные книгохранилища в кельях, кабинетах и усадьбах. Переписывались «Правдивые сказанья», и в них застывала, готовая открыться потомкам, многосложная и великая история.

Но история эта была не только сурова, она любила внезапно и круто менять приоритеты.

Темп развития наук, искусств и ремесел нарастал. Знания и убеждения, передававшиеся веками от поколения к поколению, совершенствовались и менялись. И книги теперь все чаще покидали привычные полки, шкафы, начинали спорить друг с другом, приходили в движение.

Сословная структура человеческого общества, стремясь к совершенствованию, порождала неравенство, и общество переставало быть стабильным. Книги усилиями их авторов и проповедников старались всё упорядочить, поспевая и в монастыри, и в школы, и в мудрую тишину кабинетов Фаустов, и в пеструю периодику.

Но наступала пора крутых перемен и социальных катастроф. Жизнь перекраивалась повсюду. И череда потрясений не могла не коснуться мира Книг.

Мир этот оказался неожиданно удивительным. Волна поспешной эмиграции состоятельных и не склонных менять образ жизни граждан оставляла в России не только недвижимость, но и тысячи книг…

Как ни странно, расходясь по России, они становились доступнее массовому читателю. Да, хранилища делались скромнее и проще. Да, их иногда сжигали люди, которым они казались обязательным атрибутом власть имущих.

Об этом, в частности, вспоминает Маяковский.

«Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: “Нравится?” – “Хорошо”, – сказал Блок, а потом прибавил: “У меня в деревне библиотеку сожгли”.

Вот это “хорошо” и это “библиотеку сожгли” было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме “Двенадцать”…»

Иногда книги конфисковали у владельцев, и, как правило, в этом случае в целом или по частям книги попадали в читальни, в библиотеки казенных учреждений, в частности – в лагерные и тюремные, где не редкостью были дорогие и даже уникальные издания.

И долгие годы после этого книги – художественные, профессиональные, научные – поддерживали самых разных людей, потерявших привычный образ жизни.

Удивительное дело! Книги приходили в движение и как будто шли искать читателей к тем и именно тогда, когда жизнь оборачивалась суровой, а то и мучительной стороной.

Какая бы суровая доля ни испытывала Россию, русского человека всегда притягивал Север. Север дарил нам Ломоносова и первые успехи российского флота. Север заставлял наших предков участвовать в полярных экспедициях. В самый тяжкий период блокады Ленинграда именно Север посылал интинский и воркутинский уголь и ухтинскую нефть.

После Гражданской войны Север лежал в хмурой неподвижности и молчании. Его богатства были уже изучены первопроходцами. О месторождениях угля было уже известно, а ухтинская нефть, месторождения которой были расположены южнее, была обнаружена и понемногу использовалась еще в XVI веке.

Но уголь Инты и коксующийся уголь Воркуты сторожили тундряные болота, особый режим рек: незащищенность их от равнинной жары на пике краткого (иногда пять-восемь дней) и яркого лета…

Добираться в верховья против течения даже до открытого уже месторождения нужно было начиная с ранней весны, когда просыпались речные извилины, перетаскивая поклажу (а когда начиналось освоение – то и оборудование) и переводя людей через отмели и перекаты. Одной из удивительных особенностей природы в тех местах была краткая и обнажающая местами речное дно трех-пятидневная жара, в которую травы за полсуток вырастают на ладонь, а речные суда в неосвоенных местах терпеливо, а иногда и томительно, стараясь экономить припасы, ждут. Краткое северное лето быстро уходит – и русла рек заполняются настолько, что дно судна уже не чиркает по камням. Добраться первопроходцу или рабочим до месторождения первое время удавалось только к осени…

Теперь там – поезда… На широких трассах – грузовики и легковушки. Но мы помним:

…Закачает вагоны серые
Паровоз, закричав тревожно.
Передайте привет мой Северу,
Без него мне жить невозможно —
Без ночей, когда травы тихие
На ладонь торопятся вырасти,
Без очей, что навек затитхли
В темноте и в болотной сырости…
Путь наш верен, и утра ясные
Встретят нас, хоть и были неласковы…

Вот почему в тех местах так любили стихи: их проще запоминать, а терпение и ожидание с ними легче.

Это было суровое время. Но Книги, вырвавшиеся или изгнанные из респектабельных хранилищ, шли за каждым из нас по пятам, хотим мы того или нет. И начинало казаться, что они, их создатели знают и стараются пробуждать в тебе именно то, что должно случиться в следующий миг…

Даже из тюремных хранилищ молчаливый библиотекарь приносила в камеру картонную табличку с названиями, на которой можно было пометить выбранные три книги (на неделю, а то на десять дней). Но любители чтения выпрашивали пять, иногда прося просмотреть не одну, а две-три таблички.

И в замкнутость и одиночество проникали Мефистофель, прикинувшийся черным пуделем, – благо пентаграммы над дверью не было, – неудержимый Эвфорион, громкий и беспомощный Марк и болезненный, стальной Юджин из «Кандиды» Бернарда Шоу. Шелестели страницы Истории древнего Востока, возникала из пыли и песка, клубившихся над столиком, и мчалась на фоне зеленовато-синей стены персидская конница, и пятнадцативаттная лампочка меркла, как солнце в самум; ты набирал на всю жизнь впечатлений и быстро терял зрение.

Смесь жестокости и вдохновения, свойственная тому времени, вопреки всему, хотим мы того или не хотим, наполняла нас мужественным оптимизмом и готовностью к самопожертвованию.

Часто говорят, что без этого мы не выдержали бы войну.

Я думаю, что без этого мы не выдержали бы и эту гражданскую драму, которая, думаю, стоила нашему народу не дешевле войны…

Лихое время снова и снова охватывало массы людей, и быстро развивающийся Север перемешивал оказавшихся рядом переброшенных за тысячи километров.

Место для поселения «Инта» в северной области Приуралья было выбрано там, где изгиб Уральского хребта открыл возможность Сибирским траппам (породам, образованным выброшенной на поверхность магмой) в северо-западной части трапповой провинции Сибири прорваться между побережьем Карского моря и северными отрогами гор.

Именно в этом месте когда-то гигантский пузырь магмы, иначе – «мантийный плюм», простершись на западе до среднего течения Печоры, прожег себе путь на поверхность планеты.

А миллионы лет спустя в поисках подземных богатств России сюда с юго-запада, преодолевая тысячекилометровые заболоченные пространства, пересыхающие в июле реки, северо-восточные ледяные вихри, пришли геологи и открыли месторождения каменного угля. Интинский уголь вместе с коксующимися углями Воркуты и ухтинской нефтью стал поступать через Ладогу на предприятия блокадного Ленинграда.

Именно здесь, в тогда еще небольшом шахтерском «поселке городского типа» мы однажды заговорили о сходстве и различии разноплеменного множества людей, которых собрал российский Север.

Молодой, но многое уже повидавший Олекса говорил:

– Наверное, наш взгляд на окружающее определяется тем, как и чем встречал каждого из нас реальный мир. Иногда эта встреча бывает жестокой и даже неправдоподобной. Дед рассказывал, что, когда он первый раз спустился в шахту, им навстречу под руки вывели к двери шахтной подъемной клети человека с лицом, израненным раздробленным углем, перемешанным с кровью.

– Бурильщик он. На отпал наткнулся… Не взорвался у запальщика один патрон… – видя растерянные взгляды новичков, хмуро пояснил его товарищ.

Профессия шахтера недаром считается самой опасной (говорят, правда, наряду с профессией журналиста…).

Разговор был неторопливый, и вдруг совсем неожиданно Олекса запел:

– Здесь не ярки́ ни слова, ни краски,
Строги глаза из-под черной каски,
Но если беда загрохочет злая,
Шахтер свою жизнь на твою сменяет,

Шахтеры, сильные руки у вас,
Шахтеры, честные души у вас,
И как в забое глухом лампы клинок,
Нужна нам мужская суровая дружба.

Помолчав, продолжил:

– Это песня интинских шахтеров середины пятидесятых годов прошлого века. Тоже дед напевал. А бурильщик все-таки выжил. Это не случай и не исключение. И, уверяю вас, не только в России.

Я достоверно знаю такое же о жизни польских шахтеров. А четверть века назад в результате землетрясения в Китае обрушилась часть шахты, погибли больше сотни шахтеров. Рухнувшую часть шахты закрыли.

А когда через семнадцать лет решили возобновить работу, там обнаружили выжившего шахтера. Ему было уже пятьдесят девять лет.

Чунг Ваи – так его звали. Ему удалось выжить, и полтора десятка лет вентиляционное отверстие было для него единственным источником свежего воздуха.

Когда кончились запасы продовольствия, Чунг Ваи ел крыс и мох.

Но главное – он откапывал, относил в глухую выработку и хоронил – своих товарищей, которых не стали искать в свое время.

Думаю, это было главным, что помогло ему выжить.

– Я не могу привести профессиональный пример из жизни шахтеров, – заметила Линда, – но уверяю вас, что эвенкийский охотник поступает так же. Он тоже меняет свою жизнь на жизнь попавшего в беду человека. Это для него – как дыхание. Так велит ему свод заповедей – Итыл.

Отец Александр, давно уже по доброй воле приехавший на Север с Украины, оживился:

– Линда Ивановна, голубушка! Расскажите Бога ради!

– Я начну несколько неожиданно и, может быть, с краткой характеристики той культуры эвенков, к которой вы, Анатолий Анатольевич, несколько скептически, как мне показалось, отнеслись. Постараюсь быть краткой, но напомню вам аналогичные церковно-славянским духовные начала, выполняющие в эвенкийской культуре роль заповедей. Их сборник называются Итыл. Их всего восемнадцать. Вот послушайте некоторые:

«Земли и неба благословением живет человек.

Небо-родитель дает,

Небо-родитель кормит,

Противного ему не задумывай, противного ему не делай.

Все, что даруется Небом-родителем, не жалей для людей. Делись безвозмездно, соблюдая обычай Нимат. Еще ни один человек не умер от того, что накормил сироту.

По следу человека иди, не обрубая тропы его. Сокровенные мысли друг друга узнавая, душой внимая друг другу и понимая, люди жить должны.

Желание и страсть унизить человека из всех грехов греховнее, невинному вину находить – самый тяжкий грех.

И самый невзрачный из людей гордостью людей может стать».

Не хочу отнимать у вас время, доказывая, что народ, в культурном наследии которого есть такие правила, должен быть признан высококультурным.

Меня всегда профессионально интересовала проблема реанимации, восстановления самосознания и душевных особенностей. Это стремление полностью отвечает уникальному с моей точки зрения Иту: «Сокровенные мысли друг друга узнавая, душой внимая друг другу и понимая, люди жить должны».

Почему-то у нас, на Земле, даже годы спустя после реального и неоднократного применения высокотехнологичной реабилитации личности реинкарнация считается понятием ненаучным.

И тут впервые в деловое обсуждение вступила жена Олексы Констанция, которая обычно была молчалива, только так поразившие когда-то Олексу зеленовато-каштановые глаза часто вспыхивали – но молчание побеждало, и она находила какие-то малозначительные одно-два слова, чтобы сгладить неловкость.

– По-моему, – сказала она, – мы о культуре говорим – «своя» она или «чужая» – удивительно просто. Вот пани Линда, opowiedzie (простите!), рассказала про эвенкийские Иты. То чужое? То – другое. Но оно нам родное. Не потому, чтобы мы принимали участие в их создании, – просто качество и уровень внутренней культуры нас соединяют друг с другом. А вот Россия и Польша. Смотрите: кроме нашествий степняков вряд ли отыщется в истории у соперников бóльшее неприятие и расхождение во всем друг с другом, чем у России и Польши… Изначально это – интерес вопреки всему, что порождает ежеминутное соперничество. Это как андалузский фламенко – танец-соперничество, несовместимость противоречий, которые слить в единое целое может только Любовь.

– Да, – задумчиво улыбнулся Олекса. – Я как-то пытался подсчитать, сколько томов книг авторы России и Польши посвятили героям и проблемам друг друга и сколько в конференциях польско-литовской философской школы участвовало российских ученых самого высокого уровня. Придется признать проявление пристального (и сочувственного, заметьте!) внимания друг к другу. Нет решительно ни одной творческой области, в которой бы это не дало заметного результата.

– Но самое удивительное, – продолжала Станя, – это самая большая поэма Блока «Возмездие», «полная революционных предчувствий». Он не захотел заканчивать ее, когда революция уже произошла, и резкие, негодующие строки об «ораве военных пошляков» в третьей главе оказались адресованными не России, а тогдашним властям.

А в предисловии он раскрывает основной смысл сравнения: «Варшава, кажущаяся сначала задворками России, призвана, по-видимому, играть некую «мессионическую» (так у Блока) роль, связанную с судьбами… Польши»; по замыслу автора трехкратное соединение русской и польской крови порождает поколение тех, кто сознательно готов к борьбе с социальным злом – русским ли, польским ли, – и ребенок этого поколения уже повторяет за матерью: «И за тебя, моя свобода, взойду на чёрный эшафот».

Блок рассматривает это именно как двуединство России и Польши. А противоречивое единство он везде ищет. Помните, в конце «Двенадцати» красногвардейцы стреляют в Христа, но идут-то за Ним! Он «и от пули невредим», ведет их куда-то…

Когда все разошлись, отец Александр подошел к Олексе и негромко сказал:

– Я не решаюсь сказать об этом вашей супруге, но я глубоко впечатлен ее сегодняшней репликой. Я уже успел без спроса (простите, Христа ради) подглядеть в третьем томе вашего собрания сочинений Блока концовку поэмы. Это удивительное прочтение. «Стреляют – и идут за Ним!» Теперь меня уже не удивляют рассуждения вашего сына Антона. Дай Бог вам всем здоровья и стойкости!

Он помолчал и добавил:

– А Книги? Что ж Книги… Они бывают и трагичны, и могущественны. Если хотите, даже когда их преследуют, кидаются, приходят два слова об одной из них. Великий и погубленный в расцвете сил Николай Димитриевич Кондратьев вывел и доказал базовый период эволюционного развития экономики, действующий во всех культурах ведения хозяйства и равный примерно сорока годам. В Пятикнижии Моисеевом, в Книге Левит окончание сорокалетнего периода развития государства именуется «День Роговых Труб». Поэтому я думаю, что вы правы: Книги, когда нам трудно, рискуя гибелью, кидаются нам помочь…