Loe raamatut: «Высокие ступени»

Сборник

Font:

Составители сердечно благодарят Бориса Левита-Броуна и Ирину Соловей (Италия), Дину Дронфорт (Германия) и Владимира Делбу (Россия) за существенную помощь в издании этого литературного ежегодника.

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ ФОРУМ

P O E Z I A. U S / A L L F O R U M S

Ответственный редактор Татьяна Ивлева (Германия)

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Лестница в небо

И лестница всё круче…
Не оступлюсь ли я,
Чтоб стать звездой падучей
На небе бытия?

В.Я.Брюсов

Идите и идите по лестнице, которая называется цивилизацией, прогрессом, культурой – идите, искренно рекомендую, но куда идти? право, не знаю. Ради одной лестницы этой стоит жить.
А.П.Чехов

«ВЫСОКИЕ СТУПЕНИ» – это новый литературный проект. Издание, которое вы держите в руках, является литературным ежегодником – первым номером проекта. В номере представлены произведения современных литераторов – поэтов, писателей, журналистов. «Путь в тысячу ли начинается с первого шага», – сказал китайский философ Лао Цзы. И создатели данного сборника полны надежд на то, что сделанный шаг станет началом долгого пути. Необходимо признать, что сей трудный шаг был сделан в непростых условиях, в смутное время – время глобальных потрясений, в «эти огненные годы», в «эти пламенные дни», в тревожную эпоху нарастающей ненависти, вынужденных массовых переселений, ломки традиционных ценностей, усиливающейся нестабильности, возрастающего неравенства и непрмиримых противоречий. Все эти обстоятельства, конечно, не могли не отразиться в произведениях авторов, являющихся свидетелями «пламенных дней» нашего – XXI века. «Inter arma silent musae», – говорили древние, – «когда гремит оружие, музы молчат». Но не всякое молчание – золото. «Мир раскололся, и трещина прошла по сердцу поэта», – признался когда-то великий Генрих Гейне. Участники презентируемого сборника с горечью откликаются на боль мира. Именно поэтому настоящая книга, по сути, есть не только собрание литературно-художественных произведений, но и документ наших «огненных лет», а сами авторы – летописцы этой, полной драматических событий, поры.

Итак, книга представляет собой коллекцию прозы и поэзии современнных писателей и поэтов, живущих в разных странах и пишущих на русском языке. География авторов обширна: Германия, Голландия, Италия, Франция, Россия, Украина, Литва, Израиль, США, Аргентина.

Среди имён, давно ставших легендой в истории русской современной литературы, читатели встретят прославленные и любимые имена поэтов и писателей времён советской эпохи: Евгения Рейна, Александра Кушнера, Ильи Эренбурга (1891–1967), Самуила Галкина (1897–1960), Виктора Некрасова (1911–1987)…

Вровень с этими знаковыми именами стоят имена широко известных, пользующихся у читателей заслуженным вниманием, поэтов и прозаиков, посвятивших себя служению русской литературы середины XX начала XXI веков: Бахыта Кенжеева, Евгения Чигрина, Евгения Витковского, Бориса Левит-Броуна, Михаила Синельникова и многих других.

Московская художница Дарья Шварц, чьё творчество было отмечено высокими международными наградами, разместила на страницах предлагаемой книги несколько примечательных картин, поэтически ею же прокомментированных. В дальнейшем на страницах ежегодников будут предоставлены к публикации работы других – самых разных – художников и фотографов нашей современности.

Таким образом, цель нашего проекта ясна: объединить творческих людей – писателей, поэтов, философов, журналистов, художников, фотографов, предоставив им возможность публиковаться на страницах последующих изданий.

Возможно, читатель спросит, почему названием сборника послужили именно «ВЫСОКИЕ СТУПЕНИ»? Скорее всего, потому, что в данном словосочетании заключены знаковые понятия и символы, в которых есть всё, что нужно творческому человеку: высота, устремлённость, восхождение, преодоление, духовный труд, творческий подъём… Лестница в небо, то есть, вверх, ввысь – это и сама жизнь, и духовное становление, и ступени творческого процесса, и преодоление новых высот.

Хотелось бы поблагодарить авторов, принявших участие в данном проекте, за предоставленные к публикации произведения и желание поддержать в столь критическое время родной язык и единокровное русское слово.

Всем авторам и читателям ежегодника «ВЫСОКИЕ СТУПЕНИ» желаю добра и мира, творческих восхождений и новых вдохновений на высоких ступенях лестницы жизни, ведущей вверх!

Татьяна Ивлева –

автор проекта, редактор, поэт,

24.02.2024 – Эссен, Германия.

Евгений Рейн / Россия /

Рейн Евгений Борисович – поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. В 1959 г. окончил Ленинградский Технологический институт, в 1964 г. – Высшие сценарные курсы.

В 1950-1960-е годы принадлежал к близкому окружению Анны Ахматовой, которая оказала значительное влияние на творчество поэта. К этому же времени относится и начало дружбы с Иосифом Бродским.

В советское время книги Евгения Рейна не издавались, его стихи не публиковались. В этот период его стихи появлялись в западных журналах «Континент», «Грани», «Синтаксис». В 1979 г. Евгений Рейн принял участие в неподцензурном альманахе «Метро́поль» (составил поэтический раздел альманаха), за что подвергся политическому преследованию, был лишен возможности работать, занимался документальным кино, лишь в 1982 г. смог вернуться к литературной деятельности, главным образом, переводческой. Несмотря на высокую оценку творчества Евгения Рейна поэтов старшего поколения – Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Бориса Слуцкого, Леонида Мартынова, Павла Антокольского, Арсения Тарковского и других, первый сборник стихов вышел лишь в 1984 г., когда поэту было 49 лет.

С началом перестройки в России книги Евгения Рейна начинают активно издаваться, он выпускают несколько сборников стихов, а также две книги мемуаров и эссе. В настоящее время Евгений Рейн профессор Литературного института им. А.М.Горького (кафедра творчества), член Союза писателей, член Пен-клуба, член Союза кинематографистов.

Полуостров
(подборка стихотворений)

«Запомни день – второе сентября…»

Запомни день – второе сентября,
Холодный свет на подмосковной даче.
И то, что ты, судьбу благодаря,
Его провел вот так, а не иначе.
Был долог путь, и «Красною стрелой»
В ночь разделен на долгие отрезки,
Где бушевал разболтанный прибой,
Бесстыдно задирая занавески,
Где спутница сулила под коньяк
Блаженство в обтекаемом вагоне,
Но это пролетело кое-как,
Я был тогда в надежной обороне.
Но здесь, сейчас, в прореженном лесу,
Мне жаль ее, да и себя, пожалуй,
Я слово дал, что смерти не снесу,
И ворочусь к легенде обветшалой.
И выполнил. Пускай несется гром
Экспресса под ночные кривотолки.
Мы были вместе – только не вдвоем.
Стакан упал. Я подобрал осколки.

2006

На востоке

Михаилу Синельникову

Над вечерней водой,
Далеко на востоке,
Где закат золотой,
Слаще винной настойки,
Где слепят купола
Затемненных мечетей,
Ночь на все налегла
И – наркоза целебней.
Вот снотворным питьем
Темнота подступает,
И под Млечным Путем
Звездный мел рассыпает.
Засыпай же верней,
Без тоски и заботы,
Это черни бледней,
Ярче всей позолоты,
Дальше этой земли,
Больше этой печали,
Спи пловцом на мели,
Кораблем на причале,
Дальней дымкой планет
За Полярной звездою,
Спи, ведь выхода нет,
Падай в небо пустое.
Разливается всклянь,
Сон своим океаном,
Эту позднюю рань,
Подыши покаяньем,
Сон почетнее дня,
Ночь огромнее жизни,
Так возьми же меня,
Обними и оттисни.

2004

Портленд

Александру Межирову

Цементный городок был невелик,
Пыль оседала в бездне океана.
Не о таком мечтал чужой старик,
Не о таком болела ночью рана.
Как он попал сюда? И почему?
Снотворное не приносило пользы,
В сиротском обустроенном дому
Он загадал: «Что дальше будет? После?»
Под утро снился столь обрыдлый сон:
Чердак дощатый, потеснивший сосны.
Но он держался близ литых колонн —
Все сожаленья, в сущности, несносны.
Бильярд был в парке – доллар два часа,
Совсем недорого и по карману.
Но с кем играть? Дурная полоса,
И вечный аромат марихуаны.
Но после ночи утихала боль,
Он тут же добивал свои подставки,
Не получался только карамболь —
Шар в лузу падал, словно по заявке.
В неярком свете пристальных витрин
Он шел назад, раскуривая «Кэмел».
И вечера густой ультрамарин
Иную жизнь в воспоминаньях пенил.

2005

Раннее утро

Выжлятник уже поджигает пожар,
Вставай, просыпайся, Иосиф!
Засыпан снегами знакомый бульвар,
Разносится посвист полозьев.
Я здесь помолчу неизвестно о ком,
Шагая светающим Невским,
Но приторный кофе с густым молоком
По синим течет занавескам.
Я здесь постою на законном ветру
Проспектов пустых Петрограда.
Свое со стекла отраженье сотру —
Такая мне будет награда.
Волхвы не боятся могучих владык,
И княжеский дар им не нужен,
Волхва не приманишь на сочный балык,
Не втянешь в обкомовский ужин.
А утро спешит по Фонтанке моей,
И дует в железную спайку.
И вот я стою у закрытых дверей,
Где зеркало корчит всезнайку.

2005

Четыре квартала

От Обухова моста до Чернышёва
Четыре квартала, всего четыре квартала.
В эту ночь света июньского и большого
Совсем мало.

А когда-то казалась мне эта дорога длиннее жизни,
Не истоптать ее, не запомнить,
В пору было писать с пересадки письма,
По пути ночевать на скамейке в полночь.

По пути попадались мне знаки, намёки, приметы,
Открывались ларьки, запирались склады.
На Гороховой рупор орал куплеты,
И томились купеческие аркады.

А теперь этой ночью, одним залихватским шагом
Одолеть это можно, но толку мало.
Потому что я также как раньше лаком
До всего того, что по совести не хватало.

Потому что время сжимает реки,
Побережья, улицы, двери, стены,
Но стакан лимонада и чебуреки
Остаются целы и вожделенны.

Ну, а то, что уходит, навсегда остается
В необъятном зрении, в свете давнем,
По копейке оплачивается, как банкротство,
Задыхается в жизни немым рыданьем.

2004

«Закованный залив заснежен до Кронштадта…»

Н.

Закованный залив заснежен до Кронштадта,
о, слабосильный день!
И только ты одна, одна не виновата…
А в чем? И думать лень.
Зима пуржит с утра, мерцает север дикий,
томит Гиперборей,
не прекословь, не плач, печали не накликай,
не трогай якорей.
Теперь за нас январь на лыжах по торосам —
туда или сюда.
И если мы теперь друг друга не забросим,
тогда – когда?
Полярной этой тьмой накрыты серп и молот,
орел, единорог,
Нас ждут на берегу алхимик и астролог,
безумец и пророк.
Проворное лицо у ангела Господня
с кровинкою стыда,
На почте тарахтит еще
междугородняя
белиберда.
А наша тень идет за нами по пороше
и обгоняет нас,
Побудь еще со мной, ты мне зимы дороже
в смертельный час.

2008

Петропавловский шпиль

Темное золото Петропавловки
Было мне, инженеру, вместо опалубки,
И пальто небрежно на плечи наброшено,
Но ведь я и не ждал ничего хорошего,
Кроме дальней дороги в лучшие странствия,
Кроме единорога, ручного и страшного,
Кроме женщины в черном белье, где так много прозрачного,
Кроме нового века, чудного и мрачного.
Вот и прошло сорок лет, все случилось, и, все-таки,
Знаки и зодиаки оказались пустыми красотками,
Я выхожу к Адмиралтейству и целую гранит на набережной,
Хватит мне маргарит в этой партии клавишной.
Вот этот лев у моста с мордою Аракчеева,
Все это неспроста, да кто же ловчей его,
Вот этот всадник на медной кобыле и змея его,
Но всегда-навсегда это уже несменяемо.
Бей и убей, повали в этот снег, нет мне спасения,
И, наконец-наконец, истинное воскресение.
Да, я останусь, вернусь, выброшу деньги и слухи я,
Вместе с Милосской мы оба такие безрукие,
Бьем вам челом, полным числом, кровью и подданством,
Если сегодня на слом, мы равнодушны к почестям.
Я ведь ваш блудный сын и вот обнимаю колени я,
Незабываем, необходим, вот уж и все моление.

2010

Красильников

Красивый дылда с бледной рожей,
На Маяковского похожий,
Во сне является ко мне,
За пазухой – бутылка водки,
В запасе – правильные сводки,
Он в прошлом греется огне.

Он – футурист, он – будетлянин,
Бурлюк им нынче прикарманен,
Он Хлебникова зачитал,
Он чист, как вымысел ребенка,
И чуток, точно перепонка,
Что облепила наш развал.

Зачем-то Кедрин им обруган,
Он нетерпим к своим подругам,
Одну он выгнал на мороз,
Он отсидел четыре года,
Пьян от заката до восхода,
До Аполлинера дорос.

Он говорил, а мы внимали,
Он звал нас в сумрачные дали,
Где слово распадется в прах,
Где Джойс и Кафка лишь начало,
Где на колу висит мочало,
Туда, туда на всех парах.

Работал в «Интуристе» в Риге,
Влачил не тяжкие вериги,
И сбросил их и – утонул,
В истериках, скандалах, водке,
Посередине топкой тропки,
Смешав величье и разгул.

2011

Дом архитекторов

Памяти отца

Где Штакеншнейдер выстроил дворец,
На Герцена (теперь опять Морская),
Меня туда водил еще отец
В год довоенный, за собой таская.
В сорок шестом я сам туда ходил,
В кружок, где развлекались акварелью,
Но никого вокруг не восхитил,
И посейчас я чувствую похмелье.
««Эклектика»», – сказал искусствовед,
когда спросил я через много лет,
а он махнул рукою безнадежно.
Эклектика… Ну как это возможно?
Ведь мой отец погиб в сорок втором,
А я мешал здесь охру и краплаки,
И это был не просто детский дом,
А способ жизни на сырой бумаге.
Отец и сам неплохо рисовал,
И на меня надеялся, быть может,
Но если я войду в тот самый зал,
То догадаюсь, что меня тревожит,
Ведь я не сделал то, что он велел,
Что завещал – искусство для искусства.
Мой бедный дар обрушился в раздел,
Где все так своевольно и не густо.
Теперь здесь ресторан, голландский клуб,
И только по краям – архитектура,
Но, расспросив, меня пускают вглубь,
Быть может, узнают, но как-то хмуро.
Эклектика! Но не согласен я,
Досада быть эклектикой не может,
Печаль отца, потемки осеня,
Карает сына, узнает и гложет.

2012

Красная площадь

Оглушенная массой парада,
Лобным местом и ГУМом впотьмах,
И летательного аппарата,
Над тобой неуемный размах.

Головой Пугачева и Стеньки
Огрызавшейся злее и злей,
Сапогом, перешедшим ступеньки,
По которым войдем в мавзолей.

Стылым утром под траками танка,
Перепачканных трупами глин,
Семафором того полустанка,
От которого марш на Берлин.

Перемятым букетом младенца,
Поднесенным у Спасских ворот,
Конвоира, стрельца, диссидента,
Скоро взятого здесь в оборот.

Не скудеет твоя дешевизна,
Искаженный твой голос не стих,
Косоротым лицом большевизма
На прохожих портретах твоих.

Пятипалой звездой из рубина,
Перебоем курантов и снов,
Ты воистину неистребима
И ушла в эту крепь до основ.

2012

Полуостров

Виктору Гофману

Полуостров, похожий на череп,
На расколотый грецкий орех,
Виночерпий в овечьем меху,
Ублажающий всех,
Ботанический короб на лаве,
Остывший вулкан,
Сохранивший в раскопах
Костяк, великан.
Шлем, источенный ржою,
Веницейский узорный доспех,
Под живою паршою
Вседоступный, открытый для всех,
Перерытая галька,
Кровяной сердолик,
Может, скифский рельеф,
Набегающий из Чертомлык
И курортная прозелень,
Балюстрада, над морем балкон,
Перекошенный раструб,
Пластиночка на граммофон,
Голубая шашлычная,
С бараниной и коньяком,
И раскачка привычная,
Бьющая в нос прямиком,
Полуночная музыка,
Растворившая синус волны,
Лукоморье, вместившее
Амфоры и стаканы,
Баттерфляй для дельфина,
Жалкой юности южный загар,
Упреждающий ястреба,
Припограничный радар.
Архилох, археолог,
Я, пишущий на черепах,
Черепки собирающий ситом,
Просеявший прах,
Добирающий горстку,
По макушку ушедший в раскоп,
Отыскавший могилу вождя,
Карадаг, Перекоп.

2012

«Пейзаж в овере после дождя»

Н.

Осины, ивы около запруд,
И заросли осоки, и дорога,
Болото, кочки – все, что есть вокруг —
Великолепно, в сущности – убого.
Искусство, необъятный твой пейзаж
Нас помещает в бездну сердцевины,
Какая точная, естественная блажь,
Художник, как Адам, возник из глины.
Но если отойти в далекий зал,
Стать на границе лучших откровений,
И высмотреть, что быстро срисовал
Бродяга, сумасшедший, новый гений.
Там паровозик на краю земли,
Повозка со снопом у переезда,
Пустующая лодка на мели,
Все движется намеренно и резко.
Все вместе с ним. Отбросив свой мольберт,
Сам живописец – нищий и богема —
Спешит в Париж, чтоб выполнить обет,
Из Амстердама или Вифлеема,
Теряя тюбики, чужой абсент глуша,
Среди народных скопищ и уродов,
И соскребая лезвием ножа,
пронзительные очи огородов.

2012

У Ардовых

Когда я в эту комнату зашел,
Они сидели за столом так долго,
Что подустал и разорился стол,
Заветрелась закуска и заволгла.

А в захмелевшем воздухе густел
Осадок разговоров или шуток,
Перед прощаньем возникал раздел
Необходимой жизни промежуток.

Но было, оставалось пять минут
Еще сказать и выпить на дорожку,
Закончить миром этот страшный суд,
И вновь начать не страшный понемножку.

В передней не толпились у пальто,
А уходили прочь поодиночке.
Борис и Миша говорили, что
Нельзя остановиться на полстрочке.

Но утро обещало долгий день,
Шифрованную молоком страницу,
И одному – безбожье деревень,
Другому – бегство в желтую больницу.

А я остался ночевать, и спал
В той комнатушке старшего из братьев,
Где черновик Ахматовой мелькал,
Как снег в окне, потемки разлохматив.

И снился мне какой-то дружный век,
В котором все усядутся по кругу,
Где остановка и неспешный бег
Вдоль времени и вопреки испугу.

2012

Целков

Там, на Ивановской, на Двадцати Восьми
Панфиловцев обледенелых Химок,
Среди бубновалетчиков мазни,
Портвейна, забав и недоимок
Жил-был художник. Невеликий рост,
Штаны с пятном, ковбойская рубаха,
Но холст его сиял из-под корост,
Как кирпичом начищенная бляха.
Он силился все это объяснить,
Но опускался, как весы от груза,
И сам сбивался, обрывая нить:
«Смотрите, братцы – «Едоки арбуза».
А живопись сияла, как могла,
Зеленым и малиновым, и алым,
И краска, раздеваясь догола,
Рассказывала сны под одеялом.
И он уехал. Захлебнулась даль,
И новые холсты повисли чисто
В тех галереях, где на вертикаль
Вскарабкались кубисты и фовисты.
На улице Сен-Мор у Пер-Лашез,
Где из окна не видно нашей тени,
Он все рисует, точно в первый раз,
Ничуть не удивляясь перемене.
Все также ослепительно чудно,
Сверкая расцветающим металлом,
Гудит в ушах Целкова полотно,
Огромное – зеленое на алом.

2012

Старый солдат в Мюнхене

Я помню те аккордеоны
Немецкие, в конце войны.
А вы попрали все законы,
Нас убивая без вины.
Они «Лили Марлен» играли,
«Катюшу» или «Венский вальс»,
в атаке или на привале,
Бетховена – в который раз.
И вот опять, где Мюнхен дышит
Всей европейскою жарой,
Где «Мерседес» упрямо движет,
Все также веет стариной.
И снова на аккордеоне
играет отставной солдат,
пока на Золотой Мадонне
лучи закатные горят,
опять «Катюша» или даже
«Лили Марлен», «Собачий вальс»,
и лишь Христос стоит на страже,
к евангелистам обратясь.

2013

Кенжеев / США /

Родился в Чимкенте. С 1953 г. в Москве. Закончил химический факультет МГУ. Один из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с А. Цветковым, А. Сопровским, С. Гандлевским…). С 1982 г. в Канаде. Автор пяти романов, восьми поэтических книг, лауреат нескольких литературных премий (в т. ч. премии «Анти-Букер», 2000). Один из составителей антологии новейшей русской поэзии «Девять измерений» (2004). Лауреат «Русской премии» за 2008 год.

В настоящее время живет в Нью-Йорке.

«Ах, Вермеер, конечно, умеет, но и с Брейгелем не пропаду…»

Ах, Вермеер, конечно, умеет, но и с Брейгелем не пропаду,
Рыбаки, будто птицы, чернеют на иссверленном мартовском льду,
Деловитое братство-сиротство. Долгожданный субботний покой.
Волга-Волга – чей вздох раздается над великой мордовской рекой?

Что им Бог, безобидным, готовит? Чем поддерживает на плаву?
Для чего они вдумчиво ловят, как любовь, золотую плотву?
Не выпытывай тайны, зануда. Мы и так в этом мире кривом
только ради наскального чуда, ради чистой поземки живем.

А случится озябнуть, бедняжка, – есть на свете и добрая весть.
Есть в кармане стеклянная фляжка, в горле детская песенка есть.
Как велит нам отцовский обычай, вереницей бредем по земле,
возвращаемся с мерзлой добычей. Улыбаемся навеселе.

«Город мой – белокаменный, кованый – знай играет на зависть европам…»

Город мой – белокаменный, кованый – знай играет на зависть европам,
как граненый стакан газированной с кумачовым имперским сиропом,
и, обнявшись с самбистами рослыми, под латунь духового оркестра
орды гипсовых девушек с веслами маршируют у Лобного места.

Ни анемии, ни плоскостопия. Зря, дружок, зарекаемся мы
(лейся, песня, сбывайся, утопия!) от парадов, сумы да тюрьмы.
Ах, казенные шаечки-веники. То перловка, то кислые щи.
Мертвый труп воробья в муравейнике. Выцветай же скорей, не трещи,

не смущай, похоронная хроника. Мы ведь тоже катались в метро,
в зоопарке смотрели на слоника, ели ситники, пили ситро,
распевали частушки веселые, осушив по сто семьдесят грамм,
и стояли пред Господом голые, прикрывая ладонями срам.