Loe raamatut: «ЛЯДЬ»

Исаак Ландауэр

Font:

Лядь

Куш, Теренций

Лион Фейхтвангер «Лже-Нерон»

Она проснулась от острой боли в животе. Ощущения знакомые, хотя, порой, и не лишённые едва уловимой новизны. Сегодня был именно тот случай: распластанная среди опустошённых и потому даже во сне исключительно довольных тел истерзанная юность замерла, не давая боли распространиться, но при этом задышала часто, дабы не позволить ей угаснуть совсем. Потому как всякий раз она являла собой неоспоримое доказательство очередного волнующего, полного наслаждений вечера – традиционно в компании случайных, но теперь уже близких друзей, как оригинально именовались ею заглянувшие на выставку доступной красоты весьма требовательные покупатели. Приятно будоражило сознание, что этот ноющий зуд не оставит весь день, напоминая о наиболее ярких моментах ушедшей ночи. А таких оказывалось довольно. Хотя, связанные законами унылого прейскуранта, они, по логике, должны были со временем приесться, опасное насыщение не приходило, и рутина ночной службы неизменно уступала обаянию опасной интриги.

Мужчину можно воспринимать по-разному. Как дойную корову, владетельного князя, жалкого влюблённого на службе у неожиданно нахлынувших гормонов, принца или принцессу. Просто мразь; не просто мразь, но нечто с претензией на отталкивающее, зато безусловно полезное великодушие ночного горшка. Да мало ли ещё вариантов для разбушевавшегося не на шутку воображения. В природе не найтись двум идентичным песчинкам, так что и поганая фактура ян может, при наличии острого желания, породить что-нибудь стоящее.

И мужчины любили. Они и агрессию-то проявляли исключительно в заявленных ею рамках, не так уж много было случаев, когда границы эти нарушались – отчасти вследствие того, что оказывались существенно шире ограниченной фантазии пользователей. Их профессии не чуждо было насилие, но слишком умело превращалось оно в жестокую, но соблазнительную игру, когда за дело бралась профессионалка такого уровня. Богатый опыт в сочетании с богатой фантазией обеспечивали ей первенство и над самыми отъявленными, неизменно подводя фабулу повествования к требуемому развитию и, конечно, финалу. Последний, собственно, ещё не наступил, в окне только брезжило утро, предстояло вновь пройти по очереди, а лучше всех разом, пока что мирно посапывавших вполне себе породистых самцов, но законы жанра – её жанра – гарантировали заслуженный выходной всему, что ниже шеи, тем паче, что немногое оставшееся легко переплюнуло бы и средних размеров гарем.

Многие, пожалуй, слишком даже многие предлагали ей уютный комфортабельный плен под вывеской содержанки, в поверхностности своей не понимая очевидной природы страстного увлечения. Именно так, ни о какой работе не шла речь там, где каждый второй грезил владением, а каждый третий – законным браком. Парадокс, но такого рода предложения часто следовали непосредственно за общим, так сказать, актом удовольствия, и какой-нибудь наивный бесхребетный дурак обязательно шептал ей потом наедине, что бросит всё, порвёт любые контакты с приятелями – вот этими сволочами, которые только что… Кретин, лучше бы он, в самом деле, порвал ей рот. Или хотя бы попытался. Проблема состояла в том, что рано или поздно всякий грубый любовник – ещё когда ей грезилось втиснуть наслаждение в узкие рамки морали – превращался из похотливого хозяина во влюблённого идиота, чем тут же убивал всякую мотивацию продолжать до краёв заполненный сопливой нежностью роман. Она тоже умела любить и делала это охотно, предпочитая всё же упиваться надругательством сильного, нежели покладистостью добровольного слабака.

Один такой до сих пор согревал ей постель, мучаясь то угрызениями совести, то ревностью, не по годам старея и получая за весь этот кошмар редкие, по настроению, сеансы «актуализации». Он был программистом, и, дабы окончательно его растоптать, вдумчивая девушка окрестила именно этим термином смесь шаловливого подчинения, затем наигранного бунта и, под занавес, откровенного уже помыкательства тем, что и в ярчайших своих фантазиях не смело подняться до хотя бы иллюзии мужчины.

Ибо презирать она умела не хуже. Как всякая женщина, умело драпируя нелицеприятное чувство подчёркнутой нежностью, слегка чрезмерной требовательностью и железобетонной приверженностью идеалам равенства полов. Трагедия состояла в том, что она была настоящей личностью, а потому и доказательства последнего в виде неустанного самоутверждения за счёт партнёра ей совершенно не требовалось. Компромисс в подобной ситуации немыслим: он, наплевать, как его там звали, или утверждал примат вожака стаи, или отправлялся на свалку бывших воздыхателей, годами забрасывая яркую вспышку прошлого безликими поздравлениями с Новым годом, 8 Марта, днём рождения и ещё каким-нибудь Днём Парижской коммуны. Тоска по «простому женскому счастью», безусловно, в её собственном понимании, сначала заставила перебрать десяток-другой сожителей, покуда с презрительной ясностью не встал во весь рост – к несчастью, в переносном смысле – непробиваемый факт: мужчина, покуда накачанный до предела тестостероном, ещё мог худо-бедно соответствовать ей в постели, но, избавленный от переизбытка семени, превращался в мягкотелую аморфную массу без признаков манящей решительности. Эти несколько часов, а случалось, и дней, покуда градус похоти не возвращался на желанный максимум, становились нескончаемой пыткой бытом, родительской заботой, до смешного не имевшей ничего общего с нежностью, жалобами и претензиями. Лишённые эмоции вожделения, этого предвестника страсти, пустые до колокольного звона к заутренней обороты стрелок на массивных наручных часах она не готова была отдать, и начиналась операция «второй-третий».

Источающей обаяние молодой привлекательной девушке найти их не проблема, что уж говорить про буквально дышащую сексуальностью стройную насмешливую стерву, возбуждающую единственно уместное у окружающих желание: ударить, взять за волосы и отомстить. За красоту, за власть, за унижения, которые требуется проглотить, чтобы заполучить её… Таких она распознавала сразу и тут же отправляла в небытие – хуже нет возни с трусливым ребёнком, по воле случая удостоившимся чести подержать игрушку взрослых. Те, что делали вид, будто её не замечают, заслуженно отправлялись на скамейку запасных – на случай, если день окажется совсем не рыбным. Далее шли изнеженные матёрые сволочи, чересчур инфантильные, но всё-таки достаточно избалованные, чтобы брать, не размышляя об ответной милости, и, венец развития особи, чуть флегматичные бесчувственные твари, для которых женщина каким-то чудом не сделалась номером первым в списке мечтаний, стремлений и грёз. Последних уж совсем было наперечёт, но зато и вариаций любого психотипа с избытком. Оставленные мужья, стремящиеся запоздалым цинизмом наверстать упущенное, неудачные любовники, просто некрасивые или неловкие в общении, безответно влюблённые, безнадёжно больные – не цветком Венеры, естественно… Да мало ли их, жалких, раздавленных жизнью подростков, рождалось заново, торжественно обесчещивая укромности ненасытного тела, вспоминая, после многолетнего забвения, что такое на самом деле жизнь.

Ибо женщина не должна быть рутиной. В этом беда любого брака и сколько-нибудь моногамных отношений. Бесконечной сменой партнёров она достигала этого результата, с одной стороны, оставаясь притягательно редким наслаждением для мужчин и не скучая притом сама. Ей не чужды были любовь и нежность, наоборот, расцветая параллельно, в отрыве от плоти, достигали своего расцвета те давно уже позабытые качества, ради которых, надо думать, мы порой и связываем себя некими узами. Как никто прочий, она умела быть другом, именно потому, что с друзьями спала. Отбросив вечную натянутость полового вопроса, теперь можно было говорить прямо, шутить искренне и смеяться от души – не грезя её обнажённым телом в душе.

Откровенность с ней дорогого стоила, ведь, давая ответы на вопросы, в иных условиях потребовавшие бы для разрешения целой жизни, помогала им существовать. Она никогда не называла их мужчинами, подсознательно ощущая какой-то недобор. То ли воли, то ли воображения, но вакуум пустовал, разве что степенью заполненности невостребованного пространства – восемь десятых пустоты или девять, это, знаете ли, большая разница для человека понимающего, разделяющего их на троечников и закоренелых тугодумов. Имелась и своя низшая каста, составлявшая, к несчастью, большинство, – тех жутковатых псевдоромантиков, искавших повода гнуть спину даже перед шлюхой. Они юлили, извинялись и спрашивали, всё ли ей нравится, – естественно, наедине, ведь малейшая конкуренция немыслима для обагрённого страхом эго глупца. Обратная сторона такой медали – унижать, причём не в постели, где такое отчасти естественно, но за накрытым столом, компенсируя недостаток смелости на территории спальни, если подобное излишество вообще имелось в наличии. С такими приходилось брать на себя инициативу, не спрашивая, разве что опасаясь перегнуть палку, ведь новые технологии позволяли легко установить местонахождение сошедшей с эротических небес богини, и всегда имелся риск получить в довесок по уши влюблённого в её промежность очередного сморчка.

Но дело спорилось. Репутация – вещь несгибаемая, вскоре она сама назначала время свиданий, рассылая давним знакомым приглашение в календаре. Первый, или первые, откликнувшиеся получали возможность провести вечер куда интересней, чем могла обещать любая реклама, ведь обладать раскрепощённой сексуальной женщиной есть удовольствие особенное. Тут не просто физиологический акт, но нечто сродни той самой любви, разве что сильнее и искреннее. Недостижимая, ещё вчера глядевшая лишь с экрана красота. Лишённая всякой защиты, готовая на всё, разрываемая сильными руками, будто тёплый, неестественно ароматный хлеб. Картина их детства, той давно погребённой вседозволенности, что будоражила периферию сознания годами, заставляя ползти, карабкаться и унижаться во имя права, а на деле – лишь дозволения, её взять. И они брали: неумело, страшась, испытывая навязчивый трепет перед совершенством – распластанным и поруганным; доходя в эйфории до исступления, бросались друга на друга с кулаками, раззадоривая внутри забытую потребность побеждать. Не высиживать, будто курица, но рвать или хотя бы завоёвывать. Не потому что моё – а вообще без «потому что».

Впрочем, это вряд ли походило на кровавую драку. Стиснутые в пространстве одной комнаты, где и развернуться-то всем разом в тягость, они скорее боролись, катаясь по полу, как почти умерщвлённые в них дети, и, потирая ссадины, ещё долго потом смеялись над столь очевидно приятным ребячеством. Либидо оказывалось последним, что связывало их с миром, в котором хотелось бы жить. Где эмоции востребованы, осторожность смешна, а мысли о завтрашнем дне походят на рассуждения о загробной жизни – очевидно неизбежной, но фантастически далёкой и почти оттого нереальной. И не бывало между ними большей искренности, когда, искупавшись всласть во всепрощении, они завершали действо красочным примирением, щедро подставляя товарищу лучшее, что могла подарить эта феерическая женщина, будто Боймер и Кат накладывали друг другу сочные куски зажаренного под покровом ночи гуся.

Образ жизни римский гетеры, холёной и мудрой, снискал ей чрезмерную популярность, и, как это часто бывает, особенно среди тех, в чьей благосклонности нужды не имелось. Унылые разбогатевшие клерки из госкорпораций стремились заполучить столь чистый бриллиант на корпоратив, сладострастные толстосумы жаждали её участия в оргиях имени самих себя, надеясь, что пример маэстро научит хоть чему-нибудь фригидных спутниц из модельных агентств. Даже чёрные автомобили с характерной серией прознали, со временем, о её успехах в деле абсолютного ублажения. И началась охота. Ведь ничто не объединяет лучше новых бизнес-партнёров, чем совместное «испробование» столь заветного нектара. Ни одна породистая вешалка, пожираемая смесью комплексов и самолюбования, не сравнится с оголённой, будто электрический провод, притягательно опасной страстью. Великолепие форм, кошачья плавность линий, это испуганное, жаждущее немедленной агрессии лицо. Каждый из них, исторгаясь, шептал беззвучно «моя», с ревущим потоком эндорфинов получая и каплю смертоносного яда, имя которому – невозможность повелевать ею за пределами измочаленных простыней.

Ибо, отдаваясь целиком там, где это предназначено самой природой, она оставалась несгибаема во всём остальном. Её «нет» отдавало приговором революционной тройки, обжаловать который теоретически возможно, но практически затылочная область получит свою дозу свинца куда раньше, чем сможет осознать первую строчку апелляции. Чёртов контраст, пожалуй, возбуждавший ещё больше, но поделать что-то с которым оказывалось всякий раз невозможно. Здесь был не какой-то слабохарактерный вызов в ответ на готовность подчиняться в сексе, не самодурство излишне популярной девочки, но просто здравый смысл и естественное желание сохранить за собой абсолютную свободу. Насытившиеся, лишь только ощутившие первозданную власть завоеватели вдруг понимали, что рабы в этой причудливой связке именно они, а ошейник с кольцом на аристократически худой шее – лишь предмет интерьера, антураж комнаты, что следует вскоре покинуть. Потому как негласные законы помещения утверждали право оставаться там хоть бесконечно, но лишь покуда присутствующие занимались делом – разве что с незначительными перерывами. Ироничный парадокс сверх меры насытившегося прогнившими устоями мировоззрения: шестеро мужчин на службе одной женщины, твёрдо уверенных в том, что в этой щедро оплаченной великолепной семёрке выгодоприобретатели именно они. Сколь ни грустно, но даже простейшая аналогия с обратной пропорцией – впрочем, и впрямь мало где виданная, – не заставляла их задуматься, сколь как минимум противоречиво подобное распределение ролей.

Речь, таким образом, давно шла не о приоритетах, эмансипации или ещё какой поверхностной мишуре; она, быть может, первая заглянула в корень проблемы. Вовсю, полным ходом, со скоростью чуть ли не света шло тотальное вырождение мужского начала – по крайней мере, в так называемом цивилизованном обществе. Те, кому самим мирозданием назначено было брать, умели теперь только просить, да и то – заискивающе глядя в глаза. Раскошелившиеся на сеанс постельной магии, они искренне радовались, когда оплаченный инвентарь получал от процесса удовольствие, и охотно жертвовали ради последнего собственными желаниями, находя какую-то поистине мазохистскую радость в добровольном преклонении. Мимолётный комментарий шлюхи об их способностях любовника оказывался куда важнее собственного мнения. Пошлый комплимент неутомимости заставлял вкалывать не хуже голодного дятла, а порождённые неблагодарным трудом стоны наслаждения оправдывали потраченную сумму куда лучше, нежели итоговое количество излияний. Здравый смысл извратился до неузнаваемости, а жертвовать ради этой странной эволюции пришлось самой что ни на есть силой – уникальным собранием всего лучшего, чем одарила мать-природа столь бестолково разбазаривших этот священный огонь людей.

Без неё скучно стало всем, но особенно пострадала именно красота, лишённая по глупости самомнения величайшего признания – бескомпромиссной принадлежности сильному. Где вариации на тему последнего поистине бесчисленны, начиная с ответной привлекательности и заканчивая властной кистью художника, жадным пером поэта или твёрдой рукой завоевателя. Ведь победитель, разучившийся обращаться с трофеями, скоро перестанет и побеждать. «У женщины в постели не может быть иных желаний, кроме как ублажить мужчину, – с грустью думала та, чей опыт в этой сфере перевесил бы все изданные когда-либо пособия о сексе. – Но попробуй ты такого мужчину найди. Чтобы каждое его движение отзывалось сладостной теплотой подчинения, той абсолютной гармонией двух начал, где веление одного каким-то всякий раз непостижимым, магически-притягательным образом становится неодолимой потребностью другого. Разве это не счастье: выказав предпочтение лучшему, отдать ему себя на поругание». Поистине мудрый взгляд на проблематику, рождённый диктаторской риторикой либидо, однако бескомпромиссно устаревший в условиях, где мужественность ценится ниже кропотливой усидчивости, не говоря уже об умении адекватно реагировать на повседневные вызовы, перманентно глотая обиду и унижения в надежде на мастерство пищеварения. Не так давно из-за любой безделицы принято было стрелять друг в друга с одиннадцати шагов, а теперь дорожная перепалка с необременительным рукоприкладством считается верхом то ли смелости, то ли варварства – смотря по обстоятельствам, конечно.

Её личной предтечей был тамбовский вокзал, который, впрочем, менее всего походил на ворота новых эмоций, представляя собой типичный образчик дореволюционной основательности и изящного практицизма. Вытянутое в линию здание, главный вход, перед ним – круговое движение с какими-то гипсовыми останкам в центре и удаляющийся вдаль проспект. Улица Московская, насквозь прошивающая всякий уважающий себя провинциальный город, мелководная речка, по контрасту массивные дамбы – на пологой равнине не редкость приличные разливы, областная администрация и район элитных квартир приближённых коммерсантов вокруг. Более, следовало с грустью признать, ничего примечательного не имелось. Это и город-то был как бы по недоразумению, так что даже жители его поголовно носили на лице какое-то извиняющееся выражение. Мол, народ мы простой, без претензий, нам бы корову да поросям с утра давать, а тут – на тебе, понастроили хрен знает чего вокруг, картоху посадить негде.

Так ей, по крайней мере, казалось, а скорее, хотелось верить, что попала именно в оазис домостроя, с грубыми мужланами и запуганными жёнами. Безусловно, здесь будет недоставать липовой изысканности накокаиненных столичных бездельников, дорогих шмоток и настоящих, а не купленных на толкучке, мужских трусов приличной брендовой марки; но лучше уж терпеть китайский ширпотреб, чем концентрированное вырождение целой нации. Она сняла приличную по местным меркам квартиру, наняла на уборку помещения и сопутствующие услуги парочку страждущих обогащения малолеток, подключила сигнализацию к вневедомственной охране и начала осваивать контингент.

Лучший атрибут невинности – сама женщина. Бездонное скопище порочных благодетелей, страждущее признания, а не опыта. Она могла быть невинной всякий раз, когда истраченные годы страсти пыталась вложить в единственный момент близости. Искренней в своей продажности. Какая женщина не сможет такое полюбить! Для каждого из Них рождался, взрослел и торжествовал свой образ, а вместе с ним имя. Ведь сколько бы ни участвовало в действии – уже в названии она скрывала желанный импульс происходящему, мужчина всегда один. Тот, что задаёт атмосферу и лейтмотив безграничного торжества. Желания, трагедии или страсти. Ещё лучше – всего разом. Остальные – всего лишь скудно оплачиваемые статисты.

Мама была женщиной, как говорят, своеобразной. Первые микроволновки в настырности своего примитивного алгоритма издавали каждые тридцать секунд препротивнейший трёхкратный писк, возвещавший о долгожданной степени готовности пищи. В их с бабушкой маленькой двухкомнатной квартире подобный концерт мог продолжаться сутками, что говорило о характере родительницы куда более, нежели весь психоанализ разом. Глава семьи, то есть старшая женщина в доме, по случаю счастливой глухоты в эксперименте не участвовала, но юная внучка порой терпела эту какофонию до той умилительной степени, покуда эмаль на верхней кромке зубов не стиралась от скрежета. Первый же урок насилия над собой оставил в сознании отчаянную бессмысленность сопротивления как верный признак борьбы. Именно оттого, повзрослев, она закономерно предпочтёт сразу побеждать.

Отца, конечно же, не было. Не на горизонте, а как-то вообще, хотя он и появлялся регулярно, чтобы оформить пятнадцатилетней дочери очередное нотариальное разрешение на выезд в сопровождении умудрённого опытом воспитания и числом лет покровителя юных дарований. Иногда в составе группы, но чаще одной – дочурка умела прельстить талантами и тонких ценителей. Ей как-то сразу – первый опыт пришёлся на чёртову дюжину – понравились насилие и власть, и причинно-следственная связь между первым и последним. Равно как и наоборот. Безропотная в руках взрослого любовника, порой рыдавшая от боли, она владела им безраздельно, в то время как он всего лишь наслаждался моментом недолгого торжества. Единственная зависимость – первая любовь – ушла для пущего удобства вместе с первым, оставив чувственность не изгаженной примесью того едва заметного, но столь пошло-сокровенного, что и спустя два десятка лет заставляет женщину искать во всяком желанные черты.

Итого в духе классика не вышло, детство сразу как-то перескочило в половозрелую юность, спеша завещать истории трепетные в своём нелепом трагизме эпизоды. Что-то, конечно, осталось, лёгкие проблески фигуры вожатого в юношеском лагере на море, его загорелое тело в плавках не по размеру и запах водорослей под навесом лодочной станции. Изощрённый в ремесле ускоренного взросления, Паша прошёл с ней за двадцать дней смены все этапы посвящения – от девственности до анонсов кассовых порнофильмов.

По возвращении домой она легко могла дать фору ночным бабочкам с пятнадцатилетнем стажем, к тому же подходя к исследованию позывов собственного тела с детским ещё восторгом и неугасающим интересом. Так девушка повзрослела – не в строгом соответствии с уголовным кодексом, а ровно тогда, когда сказала ей об этом природа, оставшись без нажитых воздержанием комплексов и увечий. Ведь мужчина ограничен в этом возрасте лишь обстоятельствами – мало кто снизойдёт до покрытого буграми отрочества пацана, в то время как на женщине висят кандалы общественного мнения, старческой морали и недоступной сладости порока. Первый – не может, вторая – себе отказывает, закономерно получая в нагрузку чувство вины всякий раз, когда в официально взрослой уже жизни отдаётся чувству без оглядки на… Что угодно, по сути: приличия или нормы, погоду и обстоятельства, менструацию, дурной знак свыше или отсутствие кондиционера в номере. В битве с природой лучше проиграть, ведь чем очевиднее будет победа, тем злосчастней дальнейшее существование.

Уже много позже она поймёт, узнав от новых подруг, впервые разделивших ложе с супругом на излёте второго десятка, что есть для женщины безвкусный запах мужской плоти, с тошнотворно-кисловатым привкусом пота и хриплым зловонным извержением. Каково это, воспринимать акт любви не иначе как испражнение одного участника грубой возни в другого. Быть виноватой и повинной, не знать иного соития, кроме как по необходимости. Мудрая уже в юности, впитает как губка атмосферу безнадёжной закрепощённости коллег по новому волнующему ремеслу, превратив чужие слёзы в ярчайшие по силе фантазии унижения, подчинения и безраздельного господства, неизменно основанного лишь на праве силы. Станет еженощно тонуть в марафоне дозволенного насилия вседозволенности, не играть, но становиться жертвой – до тех пор и покуда образ ей интересен. И тогда, отвергнутый, но всё ещё обязательный в силу неумолимой логики рыночных отношений, становился он по-настоящему волнующим.

К семнадцати годам она сделала поразительный по силе очевидности вывод: «Роль проститутки… Роль, никак не профессия, и непременно качественной проститутки. Так вот, есть лучшее применение сексуальности молодой женщины. Здесь и очевидность мотивации: чем лучше выглядишь и за собой следишь, тем выше компенсация и, что куда более важно, антураж, кровать, количество и чистоплотность любовников. Ведь чем более мужчина богат, а следовательно, властен, тем меньше требуется ему самоутверждения, гниловатой потребности возвыситься самому, вместо того чтобы лучшим на свете орудием достойно унизить распластанную во славу его желаний красоту». Стиль изложения с головой выдавал увлечение Тургеневым – его чувственная проза слишком прямолинейна, чтобы быть рождённой вне границ борделя, и ещё – парой нетребовательных с виду классиков, сосредоточившихся на чём-то поистине достойном, вместо того чтобы копаться в грязном белье провонявшего фанатизмом студенчества. Шутки ради она угадывала по первым десяти страницам романа, каково было с интимной жизнью у очередного затвердевшего в камне истории литератора, и не ошиблась ни разу, когда речь шла о соотечественниках. С иностранными оказывалось сложнее, хотя, как правило, всё упиралось в качество перевода. Иногда, впрочем, и пары абзацев взращённого на розовых лепестках пешеходного светофора для обездвиженных хватало, чтобы пересказать дословно жизнь автора одним лишь словом: не дала.

Весело. То есть действительно это хорошо. Пройдя экстерном обряд посвящения и обзаведшись в три месяца дюжиной «постоянников», энная доля которых могла при случае защитить от неспровоцированной грубости, юная леди сделалась абсолютным лидером по части ценника, заодно приобретя священное право решать, с кем ехать, а кого перевести «на ассортимент». Коллеги-путаны названию не обижались, тут, как ни крути, имела и ещё раз имела место быть настоящая сука – в том неподдельном, искреннем и великолепном смысле слова, которое понятно лишь женщине. Талант, умение и, главное, желание получать удовольствие, попутно и естественно раздаривая его другим. Божий дар, поди с таким поспорь. К тому же, интимная жизнь на широкую ногу старит лишь ту, что отдаётся партнёру без страсти – хотя бы и единственному мужу или уважаемому любовнику. Если же симпатия взаимна, то чем её больше – хоть разом семеро по семь раз на дню, – тем пуще расцветает обаяние молодости, да так, что не страдает даже девичья упругость – аргумент в бизнесе окончательный, как полнотелая могильная плита.

Салоны и прочие наполненные терпеливым функционалом гадюшники ей не нравились. Прейскурант, дополнительные услуги, одноразовые тапочки и застиранные махровые полотенца. В пору завыть от эдакой тоски, не говоря уже про стены, к слову, одни и те же, отсутствие интриги и более-менее устоявшийся набор посетителей – слишком ленивых, чтобы поискать действительно стоящего удовольствия. В постели такие – что импотент у ладанки: святые поневоле. В силу отсутствия характера, куража или юности, но всякий раз гнусно-вежливые и обязательно трусоватые – как-никак у постоянного гостя не стащат, надо думать, бумажник, медикаментами не накачают и не проломят впопыхах голову. Уж коли идёшь за продажной симпатией, действуй по праву силы, а не штудируй Интернет, вздрагивая от шороха за углом. Девки – уменьшительно-ласкательное от слова «ассортимент» – такие заведения, наоборот, ценили, и все поголовно стремились туда попасть. Тепло, сухо, не надо никуда ездить, и никто ничего не порвёт. «Как-то чересчур отрицания для единственного предложения», – презрительно бросала в ответ поклонница на тот момент Шолохова, спеша возвратиться к сцене расстрела Петра.

Желание, эротизм угадывались ею безошибочно теперь всюду, не исключая и печатное наследие, коего только на языке Брокгауза и Эфрона лет так на пять с лихвой непрерывного досуга. «А уж кобели они все, от мала до велика», – имея в виду классиков, ставила в глазах коллег неистребимый диагноз всей мужской братии. К мнению Мало^’й, так уважительно, дабы подчеркнуть юный возраст – при прочих равных первейшее достоинство шлюхи – охотно прислушивались, ибо оказалась она удачливее, мудрее, образованнее остальных. И даже физически сильнее. Поначалу случился рядовой в коллективе конфликт, и нежная пугливая нимфетка, вдруг превратившись в фурию ростом метр восемьдесят два, так отработала по почкам и сопредельным площадям зарвавшуюся старожилку, что та затем ещё трое суток боялась пить, столь адскую боль причиняло пострадавшей банальное мочеиспускание.

Она их как могла просвещала, но привитой воздержанием апатии сломить уже не могла. Рассказывала, описывала яркие сцены, добавляя красочные подробности, которых не хватило накануне. Собственно, именно это и служило мотивацией, ведь в пересказе как нигде лучше рождаются упущенные детали, но пробить брешь в исстарившейся плеве уже невозможно. Запрет проникает с ней в глубины подсознания, выбирает тёмный уютный уголок и селится там навечно. Хозяйка же бесценного артефакта до конца дней будет стесняться, краснеть, возмущаться и отрицать. Ведь «нет», сказанное женщиной, есть куда более суровый приговор ей самой, нежели адресату. «Уйди, исчезни, ты мне опротивел, не хочу и не желаю тебя больше – слова потерявшей, истратившей, да хоть разбазарившей чувства, но всё ещё способной любить – другого, другую или других. Всё остальное: компромиссы, ужимки и прыжки – лишь приговор фригидной бабе», – и девки, наслушавшись, шли пить горькую да подвывать в унисон ласкающей тоске. Рыдать об ушедшей досрочно чувственности, похороненных неизведанными восторгах и стрелках на циферблате почасовой… «Да хоть какой, – вздыхала бессильно жестокая менторша, – не всё ли равно, за деньги, за приданое, за ласку или за зависть подруг перед красивой свадьбой – в беспрестанных поисках причины вы извратили, затоптали в грязь первопричину, желание».

«Ну тебя в баню с этой филосо… как бишь её… логией, – устало реагировали уже подвыпившие послушницы. – У тебя стоит даже на мерина, легко такой рассуждать». Перед лицом столь невыразимо крестьянского простодушия любые доводы – что русский бунт, бессмысленны и беспощадны. И, как всё тот же бунт, бесполезны.

Ответ скрывался, конечно же, не в эрекции, хотя и у так называемого слабого пола сей полезный инструмент во всяком порядочном хозяйстве наличествует, а то и в нескольких видах, только что не ипостасях. Как в бизнесе есть понятие perception – восприятие клиентом результатов деятельности поставщика, составляющее половину работы последнего, а часто и вовсе играющее решающую скрипку, так и у женщины есть восприятие. «И не надо убеждать себя, что происходящее хорошо, отнюдь. Вся прелесть именно в том, чтобы всякое мгновение сомневаться, не знать, пытая себя, что это. Радость или унижение, насилие или робость, боль или наслаждение. Страсть. Только потеряв грань, можно страсть прочувствовать, но никак не избавившись, – именно следует продолжать впотьмах искать, метаться и, конечно же, страдать. Нет большего наслаждения, чем сознавать себя используемой – здесь и сейчас, в этой постели и в эту минуту. Но чтобы в следующую уже забыть. И тогда следующая может не приходить часами, днями, превращая действительность в нечто, перед которым полёты к звёздам во сне – кряхтящая радость старика, запускающего бумажный кораблик».