Разговоры с Кейджем

Там [в Милане] творилось полное безумие. Я читал третью часть "Пустых слов" и начал не раньше, чем зал взревел. Из зала никто не уходил, а народу было много, тысячи три человек, и они не уходили из зала, а стали, так сказать, участвовать в перформансе вместе со мной. Они протестовали против моих действий, другим, наоборот, всё очень нравилось, а остальные делали что хотели. И это продолжалось два с половиной часа. Не ушёл никто. Некоторые демонстрировали шум и ярость, желая разбить слайд- проектор и убрать рисунки Торо, что очень печально, они ведь так прекрасны. Хотя парень, который отвечал за демонстрацию слайдов, был энергичен и проектор отстоял. Кто-то подошёл ко мне и сорвал очки, чтобы я перестал читать, и разбил электрическую лампочку ; кто-то другой тотчас вкрутил новую лампочку, а я посмотрел на юношу с очками, и, видимо, что-то в моём лице было такое, что заставило его вернуть их мне на переносицу. Так что я продолжал все это дело два с половиной часа. В конце я подошёл к краю сцены и не выказал гнева, а распахнул руки как бы в объятии, а портом поднял их вверх. И тут раздался шквал аплодисментов. Потом мне сказали, что это был успех. Не знаю, о каком успехе моего сочинения можно говорить, поскольку невозможно было ничего расслышать; но это безусловно было общественное событие.

Как бы вы реагировали, если бы кто-нибудь во время исполнения вашей музыки уснул, или закричал, или стал протестовать? Вас это уязвит, заденет, обескуражит?

Нет, каждый ведёт себя, как ему свойственно. Ведь даже когда человек слушает, он слушает по-своему. Поэтому нет причин чувствовать себя задетым, мы ведь, так сказать, воплощаем собой множественность центров.

Ваше первое замечание - о человеке, засыпающем на концерте, - приводит на память одно хайку: "Я задремал и вымолотил рис". Что означает: кто-то дремлет, а кто-то молотит рис.

Меня часто спрашивают, что я думаю о новом компьютере, а я не особенно его люблю. Хотя и говорят, что для меня было бы совершенно естественно хотеть на нём работать. Для меня было бы естественно пользоваться компьютером, и если я этого не понимаю, то я старомоден. Но в какой-то из своих книг Маклюэн процитировал современного физика, который пересказал одну древнюю китайскую притчу. О крестьянине, который не покладая рук орошал своё поле, и кто-то объяснил ему, что если он изменит метод, то сможет сделать гораздо больше за гораздо более короткое время, а китаец ответил, что ему стыдно менять метод, чтобы сэкономить время.

Именно время должны мы использовать. Мне не надоедает девять месяцев подряд подкидывать монетки. Мне интересно этим заниматься. Сомневаюсь, что компьютер будет делать то, что делал я, хоть я и знаю, что у него есть кнопочка для алеаторической организации информации.

Вам безразлично, что о вас говорят?

Конечно. Чужое мнение не предмет моих забот. Я очень рано научился не обращать внимания на критику. Рецензия на мой концерт в Сиэтле сводилась в одному слову - "смехотворный". А я абсолютно точно знаю, что нет. Поэтому критика мне неинтересна. В сущности, она научила меня тому, что если людям нравится то, что я делаю, - это повод насторожиться. Мне важно жить так, как я жил до того, как общество заинтересовалось моим творчеством.

Вас раздражает общество?

Я считаю, общество мешает художнику больше всего. Думаю, Дюшан бы меня поддержал. Когда я был молод и нуждался в помощи, общество мне её не оказало, потому что не верило в то, что я делаю. Поскольку я упорно гнул свою линию, общество заинтересовалось и захотело, чтобы я не двигался дальше, а повторял то, что сделал. Каждый раз общество не даёт тебе делать то, что ты должен делать.

Я думал, пьеса встретит одобрительный отклик, как и подобает произведению, написанному к двухсотлетнему юбилею страны. Я удивлён, почему люди не чувствуют, насколько это добрая вещь. Но ведь многие, слушая печальную музыку, смеются, а слушая весёлую - плачут. Мне кажется, на самом деле музыка не коммуницирует со слушателем. А если и коммуницирует, то очень, очень индивидуально.