Сестры Гримм

Беа улыбнулась.

– Так что познайте свой ум и свое сердце, сестрички. Помните, что лежит позади, представьте, что ждет впереди, и делайте свой выбор тщательно и осторожно.

Не в силах больше молчать, я скосила на нее глаза.

– Откуда ты все это знаешь?

Беа небрежно пожала плечами, но я видела – она довольна тем, что пробудила во мне любопытство.

– Мне рассказала моя mama, – ответила сестра. – Она рассказывает мне всё.

– А это правда? – спросила Лиана.

Беа улыбнулась.

– Да, каждое слово.

Лео

Будучи звездой, Лео никогда не чувствовал себя одиноким, а став ребенком, испытывал одиночество почти всегда. Он жаждал дружеского общения, но без братьев и сестер, с матерью, которой часто было не до него, и сдержанным, холодным отцом, ему приходилось довольствоваться только обществом воображаемых друзей. Иногда ему представлялся озорной мальчишка, с которым он смог бы вместе шалить и который заменил бы ему брата (он знал, что братишки у него никогда не будет). В другие же дни его воображение рисовало девочку с голубыми глазами, светлыми волосами и полным пренебрежением к тем, кто имеет власть, – такой персонаж встретился ему в книге про медведей. Сам Лео не мог позволить себе пренебрегать мнением тех, кто имел власть, ибо Чарльз Пенри-Джонс был из тех людей, которые всегда требуют послушания. Мальчик надеялся, что когда-нибудь ему достанет смелости пойти против правил, установленных его отцом, но знал, что сделать это будет куда легче и куда менее страшно, если рядом с ним будет союзник.

5 октября – 27 дней…

6.28 пополуночи – Голди

Тедди в восторге от своих новых приобретений. Он кружится на ковре гостиной, ступая по неведению на то место, которое я всегда обхожу стороной, и его переполняет чистая радость. Если завтра семья этих французов еще будет в отеле, я вернусь за той полотняной курточкой. Мне не следует этого делать, ведь красть у одного и того же человека дважды слишком рискованно, но желание увидеть такую улыбку на лице Тедди опять заглушает голос разума.

– Ты хочешь есть, Тед? На завтрак у нас цыпленок, начиненный травами, полента^[22] и мини-морковь.

Каждый день мы едим то, что подают в отеле, что бы это ни было. Начав работать горничной, я несколько недель встречалась с Казом, помощником шеф-повара, и всякий раз после окончания моей смены он давал мне две порции чего-нибудь деликатесного в пластиковых банках. Мне пришлось прекратить наши отношения после осознания, что флирт ради еды совсем неуместен, но Каз все равно отдает мне остатки блюд, у него есть такая возможность.

Тедди перестает кружиться.

– Можно я буду завтракать в моей новой рубашке?

– Можно, если ты будешь аккуратным. – Иду к холодильнику, чтобы достать еду и переложить ее из временного пристанища на тарелки. По пути ненадолго останавливаюсь, чтобы погладить листья моего карликового деревца, и, кажется, от моего прикосновения по нему проходит дрожь удовольствия. Похоже, его ствол стал сейчас немного толще (как лодыжки моей мамы, когда она была беременна Тедди), и я понимаю, что скоро оно зацветет, наполняя нашу квартиру сильным и сладким ароматом, похожим на запах жженого сахара. У нас есть маленький деревянный столик, стоящий у стены рядом с кроватью брата (я по-прежнему сплю на диване), и за этим столом мы и едим. Если учесть тесноту квартиры, в которой мы живем, с нашей стороны глупо не пользоваться комнатой родителей, но никто из нас не заходил туда с того самого дня, когда умерла мама.

– Спасибо, вкусно. – Тедди подцепляет на вилку цыпленка и морщится, ощутив вкус соевого соуса. Он никогда не жалуется, не просит бургеров и картошки фри, не говорит, что я слишком мало бываю дома и ему часто приходится заботиться о себе самому. Когда я возвращаюсь домой вечером, братик либо уже заканчивает делать уроки и начинает заниматься домашними делами или сидит за столом и рисует. Когда же я возвращаюсь ранним утром после вечерней смены, он обычно еще спит.

Я вознаграждаю его, как могу. Когда в отеле бывают дети, они уезжают с меньшим количеством блокнотов и цветных карандашей, чем у них имелось вначале. За последние несколько месяцев у брата собралась уже целая коллекция принадлежностей для рисования. Обычно я беру только то, что может потеряться и без моего участия – завалиться за спинку дивана или оказаться между сиденьями машины, – так что ни дети, ни их родители ничего не замечают. Правда, на прошлой неделе я осмелела и взяла целый набор масляной пастели, со всеми цветами радуги и промежуточными оттенками. Теперь Тедди спит, положив их к себе под подушку. Он рисует такие замечательные картины, вся наша квартира увешана изображениями персонажей, одетых в красочные костюмы, придуманные им самим.

– Джи-Джи?.. – Он кладет вилку на стол.

Я чувствую, что сейчас последует какая-то просьба, и сглатываю.

– Да?

– Скоро твой день рождения…

– И что?

– В выходные я еду со школой в Лондон. – Он опять улыбается, позабыв свои опасения. – Мой класс будет смотреть «Макбета».

– В самом деле? – Мы с ним репетируем эту пьесу уже несколько недель, особенно акт I, сцену I, поскольку в школьной постановке Тедди играет Вторую ведьму. – Когда мы увидимся вновь? В дождь…

– Нет, нет, нет. – Тедди энергично трясет головой, так что копна его светлых волос ходит ходуном. – «Когда средь молний, в дождь и гром мы вновь увидимся втроем?»^[23]

– Ну да, – отвечаю ему. – Именно так я и собиралась сказать.

Брат смотрит на меня с таким видом, словно никогда еще не слышал большей лжи, затем делает глубокий вздох и говорит уже серьезно: – А еще мы поедем в Букингемский дворец. И проведем ночь в отеле.

– Ночь в отеле? – Моя улыбка гаснет. – Это абсолютно…

– Я не поеду, – перебивает меня Тедди. – Если ты не хочешь. Я могу остаться тут и отмечать с тобой твой день рождения.

Аккуратно подцепляю вилкой кусочек курицы и глотаю его.

– Нет, я… конечно же, ты должен поехать. Я… Вероятно, я все равно буду в это время работать. – У него делается такой довольный вид, что мне становится совершенно неловко задавать свой следующий вопрос. – Ну, и сколько это, э-э, будет стоить?

Тедди тыкает вилкой в мини-морковь.

– Триста сорок пять фунтов.

Я затаиваю дыхание.

Он поднимает взгляд.

– Мне нужно отдать их мисс Макнамара в пятницу.

– Хорошо, – говорю я. – Все хорошо. Никаких проблем.

– Спасибо, Джи-Джи. – Парнишка опять улыбается и засовывает в рот три мини-морковки. – Ты самая лучшая.

Киваю ему и через силу выдавливаю из себя улыбку.

Пять дней, чтобы найти 345 фунтов. Вот черт.

10.28 пополуночи – Лиана

Конечно же, девушка сразу отвергла нелепую идею своей тети. И хотя Нья о ней больше не говорила, Лиана никак не может сосредоточиться ни на чем другом. Из-за этого она не в силах думать, даже забыла позвонить Кумико, не может рисовать. Хотя теперь, когда ее учеба в художественной школе висит на волоске, какое это имеет значение?

Теперь Лиана находит утешение только в ваннах. Ей очень хочется вернуться в бассейн, но она не позволяет себе последовать этому желанию. Два раза за одну неделю – слишком рискованно, тоска, которую это вызовет, будет невероятно велика. Она уже и без того грызет сердце бывшей спортсменки.

Ана погружается в воду с головой и собирается лежать в ванне, пока ее кожа не сморщится, как чернослив, а чувства не онемеют. Она не может представить себе, как выполнит просьбу Ньяши, хотя тетя так много всего сделала ради нее. Когда Лиана была совсем маленькой, Нья профинансировала – пусть и с помощью состояния своего второго мужа – их бегство из Ганы и после этого платила абсолютно за все. В ту ночь, когда умерла ее мать, девушка пришла в спальню тети и забралась к ней в кровать. Так они и спали вместе, пока Лиана не оказалась готова перебраться в собственную спальню в новом таунхаусе на Барнсбери-стрит в Ислингтоне^[24].

Нья приходила на каждое ее соревнование по плаванью, на каждый школьный спектакль или концерт. Она привозила Лиану в школу и забирала ее оттуда, утешала всякий раз, когда другие ученики оскорбляли ее или намекали, а то и прямо говорили, чтобы она убиралась в Африку, хотя сами наверняка не смогли бы отыскать Гану на карте. Тетя была рядом, когда у племянницы выпал первый молочный зуб, и потом, пять лет спустя, когда она порвала связку в левом колене, что поставило крест на надежде поучаствовать в Олимпийских играх и погрузило в депрессию, продлившуюся почти год. В то лето тетя Нья сидела у кровати Лианы, принося ей еду, расчесывая волосы, читая сказки… Она бросила спасательный круг в тот момент, когда Ана тонула в море отчаяния, и постепенно вытянула свою любимицу обратно на берег. Она купила Лиане ее первую книжку комиксов, поощряла на написание и рисование своих собственных историй. Если бы не Ньяша, девушка вообще не начала бы думать о поступлении в «Слейд». Так может ли она отказать своей тете в этой просьбе или в любой другой, какой бы неразумной та ни была?

* * *

Лиана вытирает руки полотенцем и берет свой телефон. Она послала и-мейл председателю приемной комиссии «Слейда» в то самое утро, когда Нья рассказала ей о бедственном состоянии их финансов, и ждет ответа уже двадцать четыре часа пятьдесят семь минут. С каждым часом волна ужаса поднимается внутри Лианы все выше, выше. Выйдя из ванной, она снова попытается вопросить карты Таро. Пока они не давали ей повода для надежды, но оставлять свои попытки Ана не планирует. Она еще не спрашивала их, следует ли ей сделать то, о чем просит ее тетя. Слишком сильно боится возможного ответа.

11.38 пополуночи – Скарлет

Сегодня утром Скарлет особенно сильно сожалеет о том, что в кафе так мало посетителей, и не только по финансовым причинам. Когда она вспенивает молоко для капучино, разрезает торты или вычищает мусор из швов между половицами, то напрочь забывает про мистера Вульфа. Однако сейчас в кафе нет никого, кроме горстки прижимистых студентов, так что Скарлет приходится искать другие способы для отвлечения. Сегодня это чистка Франсиско, аппарата для приготовления капучино. Девушка купила Франсиско, не пожалев денег, после того как на шестнадцатилетие бабушка подарила ей чек на три тысячи фунтов. В то время Скарлет была вне себя от радости, теперь же она видит в этом подарке очередную веху на пути Эсме к потере рассудка.

Скарлет уже наполовину очистила Франсиско от налипшего на него кофе, когда в кафе входит мистер Вульф, так и лучащийся самодовольством. Нож, которым она вычищала остатки кофе из аппарата, скользит, оставляя на нержавейке царапину.

– Черт. – Скарлет трет царапину и гладит аппарат. – Прости, Фрэнни.

– Вы что, разговариваете с вашей машиной для капучино? – спрашивает Изикиел, подойдя к ней. – Или вы забыли мое имя?

Скарлет не удостаивает его вниманием.

Мужчина похлопывает по кожаной сумке-портфелю, висящей у него на плече.

– Я называю мой портфель Фредом. У него есть и фамилия, но я все время ее забываю.

Нож в ее руке опускается на стол, словно меч.

– Вы странный человек.

– Спасибо.

– Это был вовсе не комплимент.

Он улыбается.

– Но ведь странный куда лучше, чем скучный. Это слово говорит о глубине натуры, о том, что у тебя есть вкус.

– Ничего подобного.

Его улыбка становится шире.

– Вы не правы, оно означает именно это. Если вы со мной не согласны, вам надо проверить словарь. Я цитирую Оксфордский словарь английского языка. Возможно, вы черпаете свою информацию из менее авторитетных изданий, и они ввели вас в заблуждение.

Скарлет складывает руки на груди.

– Что вам надо?

– Так вот как вы встречаете ваших видных гостей? – Он кивком показывает на нескольких студентов, сгорбившихся над своими ноутбуками. – Наверное, именно поэтому у вас их так мало?

– К тем посетителям, которые платят, мы относимся с непомерным уважением. Однако вы пришли сюда отнюдь не за куском торта. Я права?

– Думаю, да, – говорит Илай, поставив свой портфель на стойку. – Я принес вам коммерческое предложение.

Скарлет сощуривает глаза.

– Какое?

– Оно касается вашего кафе. – Парень щелкает замком своего портфеля и достает из него толстую папку. – Я проанализировал вашу выручку, вы едва сводите концы с концами. Мы предлагаем вам передать нам право аренды вашего помещения и дадим за это щедрый бонус.

Скарлет чувствует жар в руках, как если бы она поднесла их к огню. Руки девушки медленно сжимаются в кулаки. Ей хочется схватить нож и полоснуть им этого нахала, оставив шрам на его чересчур красивом лице. Наглый ублюдок.

– Вы готовы…

Его фразу обрывает антикварная люстра в стиле ар-деко, которую Уолт только недавно заново подвесил к потолку. Она вместе с кусками штукатурки летит Изикиелу прямо на голову. Он успевает отшатнуться, и люстра разбивается на цветные осколки об пол. Студенты отрывают глаза от своих ноутбуков, затем, поняв, что им опасность не грозит, снова возвращаются к экранам.

– Какого черта? – Илай, шатаясь, подходит к стойке и хватается за ее край. Найдя салфетку, он прижимает ее ко лбу. – Черт, больно. Черт.

Скарлет смотрит на него, утратив дар речи. Осколок стекла порезал Изикиелу лоб ровно там, где начинаются волосы, по его лицу медленно течет кровь. Ему наверняка придется накладывать швы, возможно, даже останется шрам. Шрам на его чересчур красивом лице. Мысли Скарлет несутся вскачь. Нет, это невозможно. Но тогда что же произошло? Пока парень продолжает ругаться и стонать, она чувствует, как ее руки становятся все горячее.

Взглянув на них, Скарлет снова видит искры на кончиках своих пальцев.

6.38 пополудни – Беа

Беа пристально смотрит на свои ладони, лежащие на страницах «Анализа разума» Бертрана Рассела, пытаясь сосредоточиться на чтении, но вместо этого думает о своей матери, о границе между безумием и нормальностью, между фантазией и реальностью. Хотя Беа ни за что не призналась бы в том, что у нее есть слабости, она никак не может отрицать свой нездоровый страх перед потерей рассудка в результате наследования ею материнской ДНК. Буквы под ее пальцами вдруг превращаются в черные линии и завитки, а хорошо знакомые слова – в иероглифы.

Типографская краска выливается со страниц книги, проникает в ее руки и медленно просачивается в ее вены, пока они не перестают быть голубыми и не становятся полностью черными.

Девушка подносит свою левую руку к глазам. Не может быть. Она зажмуривается, затем открывает один глаз и снова видит свои черные вены, похожие на татуировки. От ужаса ее бросает в холодный пот. Надо убраться отсюда. Беа начинает вставать, но, когда она уже готова отойти от стола и броситься в ближайший туалет, страх отступает и сменяется спокойствием. Она чувствует, что безболезненно приняла свои новые черные вены, что к новому обличью приспособились ее тело и душа. Как будто Иуда шепчет ей из ада: «Не бойся. Ты именно такова, какой и была всегда».

Беа отодвигает свой стул и встает. В библиотеке сидит всего лишь горстка студентов, покорно склонивших головы к книгам. В этот момент ей абсолютно наплевать на все, она не заметила бы их, даже если те глупо ухмылялись бы или осыпали ее насмешками.

Она улыбается. Как же здорово, когда тебе все равно, что о тебе могут думать чужаки, как же это раскрепощает.

Беа ставит на стул сначала одну ногу, обутую в сапог, потом другую. Нет, еще недостаточно высоко, так что она поднимается на стол. Теперь можно беспрепятственно обозревать свое королевство. Беа медленно поворачивается, глядя по сторонам, и любуется каждым стеллажом, книгой, столом и читателем. Отсюда ей видно все, даже стол, за которым сидит библиотекарь, уставившись в свой компьютер и хмуря брови.

Как приятно возвышаться над всеми, видеть то, что недоступно другим, чувствовать себя хозяйкой всего того, что находится вокруг, ощущать единство тела и духа. Ее небольшой рост всегда казался Беа недостатком, принижал ее. Ей было противно оттого, что часто приходится задирать голову, чтобы посмотреть на кого-то, оттого, как легко другим толкать ее в толпе, как будто она какой-то долбаный ребенок. Теперь же нет всех этих неудобств. Она высока, сильна, смертоносна.

Беа просыпается в поту. Она несколько раз моргает, отгоняя образы из сна, отгораживаясь от него. Прежде девушка никогда не засыпала над книгой. Беа думает о своей mama. Мысль о том, что она, возможно, тоже сходит с ума, заливает ее сознание такой же чернотой, как воображаемая краска, въевшаяся в ее вены во сне. Это самый главный страх – утраты рассудка она боится еще больше, чем смерти.

Все еще продолжая дрожать, Беа оглядывает библиотеку в поисках своего пухлого навязчивого ухажера, внезапно пожелав увидеть его бородатое успокаивающее лицо, но она здесь одна, больше вокруг нет ни одного студента.

11.45 пополудни – Лео

После каждой убитой им сестры Гримм у Лео оставался шрам: после каждой девушки – в виде полумесяца, после каждой матери – в виде звезды. Они покрывают его лопатки, всю его спину – целое созвездие шрамов. Обычно Лео даже не вспоминает про них, но в последнее время его мысли почему-то возвращаются к отметинам все чаще. Возможно, потому что они также возвращаются и к ней.

Не так давно парень начал представлять себе, как они окажутся рядом без одежды. Если это действительно произойдет, то как он сможет объяснить все свои шрамы? Она ведь обязательно спросит. Все женщины, с которыми он спал, задавали ему этот вопрос, кроме тех случаев, когда они были пьяны и многого не замечали. Вряд ли Голди относится к тем, кто готов напиться и связаться с кем-то на одну ночь. Он, конечно, не может быть в этом полностью уверен, но окажись она такой, он бы очень удивился. В девушке чувствуется странная смесь из света и тьмы, невинности и искушенности.

Насчет своих шрамов он, разумеется, солгал бы. Ведь не может же Лео сказать: «Я получил их на поле боя, каждый из них остался со мной после последнего вздоха той, кого я убил. Кого я убиваю? О, это просто – твоих сестер, их матерей, тетушек, кузин… За некоторыми из девушек, теми, чья кровь нечиста, я охочусь просто ради забавы, из спортивного интереса, дабы не потерять сноровку и быть готовым к схватке с теми, с кем я должен драться в ту ночь, когда им исполняется восемнадцать лет. Убью ли я тебя? О, да, если смогу. Боюсь, у меня просто не будет выбора, дорогая».

Определенно, это неподходящая тема для беседы.

По идее, он, вероятно, не сможет ей солгать, точнее, она непременно поймет, если он скажет неправду. Ее способности наверняка выходят далеко за рамки простого умения отличать правду от лжи, но с полной уверенностью охотник не может это утверждать. Эти способности слишком долго оставались нереализованными, незадействованными.

И, хоть она и является его врагом, Лео испытывает легкое сожаление оттого, что Голди пребывает в неведении. Она как фейерверк, к которому так и не поднесли огонь, как цветок, который так и не расцвел, как ребенок, так и не появившийся на свет. Он чувствует желание рассказать ей все, просветить, раскрыть ее потенциал. Стать первым, кто увидит сверкающий фейерверк, распустившийся цветок, появление младенца на свет. Помимо воли Лео хочется сказать: «Ты сестра Гримм, не имеющая себе равных, самая сильная из всех, кого я видел. Ты стала бы феноменальной, непобедимой, если бы смогла узнать правду».

Но, разумеется, он ничего ей не скажет.

Это было бы глупо. Это было бы самоубийством.

11.59 пополудни – Голди

Я лежу на диване, смотрю в потолок, покрытый трещинами и пятнами сырости, и слушаю сопение Тедди. Скоро ему понадобится нечто большее, чем то, что я могу ему дать. Он будет расти, и вместе с ним будут расти расходы. Скоро триста сорок пять фунтов покажутся пустяком. Сколько времени мы еще сможем жить в одной комнате? Ему ведь захочется иметь свою собственную. Брат не станет просить, но она все равно будет ему нужна, особенно когда он станет подростком.

Мне понадобится более смелый план. Большой куш. Я начинаю думать об ограблении банков, а затем прикидываю, сколько денег Гэррик держит в сейфе отеля.

6 октября – 26 дней…

7.08 пополуночи – Голди

По пути в комнату для персонала заглядываю в ресторан. Французская семья сидит за столом и поедает высококачественный английский завтрак. Мать с отвращением на лице тыкает вилкой в кровяную колбасу, а отец и сын уплетают ее за обе щеки. Это их последнее утро в отеле, так что чемоданы наверняка уже уложены и стоят наверху. Я не могу объяснить, откуда именно это знаю. Просто у них такой вид, как будто они уже приготовились и ждут отъезда, словно их сознание уже отправилось в путь и проехало полпути до Франции. Значит, мне надо спешить.

Десять минут спустя я уже нахожусь на четвертом этаже и толкаю дверь номера 38. Действительно, еще до того, как войти, уже чувствуется, что номер вот-вот освободят. Чемоданы составлены в аккуратный ряд на огромной двуспальной кровати: один большой, один средний и один маленький. Втыкаю пылесос в розетку и вытягиваю шнур, но не включаю его – если кто-то из французов вернется в номер, шум пылесоса заглушит и звук поднявшегося лифта, и шаги. Вместо этого я беру в зубы перьевую метелку, которой обычно смахиваю пыль. Теперь, если меня застукают, я смогу сделать вид, будто просто занимаюсь уборкой. Такое уже случалось и всегда срабатывало.

Сначала подхожу к рюкзачку, стоящему рядом с зеркалом в золоченой раме. Такие не сдают в багаж, их носят с собой, положив в них самое необходимое: паспорта, билеты, путеводители, наличность. Вот тут и возникает сложность: если я унесу рюкзачок в ванную, то смогу обыскать его без помех, но в случае возвращения кого-то в номер меня поймают с поличным, отболтаться уже не получится; если же оставить рюкзак на месте, меня можно будет увидеть через открытую дверь, и оправдаться снова будет нечем. Однако так все же будет быстрее, и в случае чего я смогу услышать приближающиеся шаги из коридора.

В итоге решаю обыскать рюкзак, не выходя из комнаты, сердце бешено колотится, глаза мечутся между сумкой и открытой дверью. Я быстро нахожу наличность – пачку пятидесятифунтовых и двадцатифунтовых купюр. Более 1000 фунтов. Держу ее в руках какое-то время, сделав потенциально фатальную паузу, предавшись фантазиям, затем отсчитываю шесть купюр по пятьдесят фунтов и кладу их в карман фартука. Проходя дальше через всю комнату к чемоданам, испытываю одновременно облегчение и чувство вины. Как правило, я ограничиваюсь одной купюрой на номер, но на сей раз не смогла удержаться от искушения. Теперь мне осталось раздобыть до пятницы только сорок пять монет.

Когда я подхожу к чемоданам, облегчение заслоняет чувство вины – удивительно, как быстро это чувство ослабевает после того, как дело сделано. К счастью, из дверного проема чемоданы не видны, зато их труднее открыть, и, если меня поймают во время копания в чужой одежде, моя участь будет предрешена. Опускаю метелку для пыли на кровать, кладу на пол самый маленький чемодан и пытаюсь расстегнуть его молнию, но дергаю слишком резко, и ее заедает.

Силой заставляю себя замедлить движения и, прислушиваясь к звукам из коридора (не идет ли кто и не приехал ли лифт), открываю молнию и смотрю, как расходятся ее пластиковые зубы, и чемодан открывает свою пасть, пружинисто поднимая все содержимое.

Я начинаю рыться в нем, но чертова куртка все никак не виднеется. Поднимаю стопки одежды, нашариваю пальцами игрушки и тут слышу звон – пришел лифт. Теперь у меня есть около тридцати секунд, может чуть больше, может чуть меньше, все зависит от скорости тех, кто вышел из лифта. Надо сейчас же закрыть чемодан, уже слишком поздно. У меня нет времени. Ничего не вышло.

Но я так близка к успеху, и мои пальцы опять начинают обшаривать чемодан. Ничего. Погоди-ка. Мой большой палец нащупывает шелк, я дергаю, и полотняная курточка падает на пол, увлекая за собой еще несколько пар носков. Наскоро засовываю наконец-то найденную вещь, прихватив и носки, в карман фартука, одновременно нажимая на чемодан коленом и застегивая его молнию.

«Que faites-vous?»^[25]

Я спокойно встаю, разглаживаю выпуклость на фартуке и поправляю чемодан. Мне непонятно, что именно говорит француз-отец, но догадаться несложно. Опустив голову, я принимаю почтительно-невинную позу.

– П-простите, сэр. Ваш ч-чемодан упал, когда я убиралась. – Замолкаю, прикусив язык. Нужно иметь кураж, чтобы давать короткие ответы на трудные вопросы, ведь именно длинные объяснения тебя и выдают. Снова беру в руки свою перьевую метелку для смахивания пыли.

– М-мне выйти, пока вы будете укладывать вещи?

Он колеблется, глядя прищуренными глазами то на меня, то на чемодан.

“Non, – говорит он. – Nous partont maintenant”^[26].

Я киваю, с трудом удержавшись от того, чтобы сделать реверанс.

– Х-хорошо, с-сэр. – Подхожу к зеркалу и начинаю энергично смахивать с него пыль до тех пор, пока французская семья не отбывает, взяв с собой все свои пожитки (почти все), и номер 38 снова не становится тихим, безлюдным.

Тогда я сажусь на кровать и выдыхаю.

Во время моего длящегося всего ничего обеденного перерыва я прячу украденные вещи в свой шкафчик, а триста фунтов засовываю в бюстгальтер. Сегодня мне надо быть особенно осторожной и избегать этого грязного ублюдка Гэррика или хотя бы не дать ему пощупать мою левую грудь.

7.58 пополуночи – Скарлет

После того как скальп Подлого мистера Вульфа, так его с неприязнью называет про себя Скарлет, был порезан осколками стекла, она начала испытывать тревогу. И из-за того, что он хочет разрушить ее жизнь, и из-за того, что она, возможно, обладает экстрасенсорной способностью причинять вред. Девушка неохотно отвезла его на машине в больницу, чтобы ему обработали рану, возможно нанесенную ею, хотя вместо этого Скарлет хотелось оставить его истекать кровью на полу. Вот только посетителям не понравилось бы, если бы в кафе кто-то умер, к тому же отмывать потом кровь с половиц пришлось бы ей самой. Поэтому она все же отвезла Вульфа в отделение экстренной медицинской помощи больницы Эдденбрука, превышая скорость и несколько раз проехав на красный свет, а затем, не церемонясь, высадила эту капиталистическую свинью на тротуар и укатила, поклявшись выбросить из головы все мысли о нем. Пока что у нее ничего не выходит.

8.08 пополуночи – Беа

– Что вы тут делаете? – Беа проходит через арку Тринити-Колледжа и выходит на брусчатую мостовую. Давешний пухлый бородатый студент, имени которого она не знает, сидит на низкой каменной стене, окружающей расположенные перед колледжем сады. – Потому что похоже не на судьбу, а на навязчивое преследование.

Студент встает.

– Нет, нет, – пристыженно говорит он. – То есть, да, со стороны может показаться и так, но… я надеялся, что, возможно, вы поможете мне с домашним заданием. Мне никак не даются, э-э, некоторые нюансы Principia Mathematica^[27].

Беа прижимает свои книги к груди и сердито смотрит на него.

– Ваше домашнее задание? Вам что, двенадцать лет?

– Вы юморная. – Студент улыбается. – Поэтому-то вы мне и нравитесь.

– И вовсе я вам не нравлюсь, – бросает ему девушка, презрительно кривясь. – Вы же меня даже не знаете.

И идет прочь.

– Вы еще и красавица, просто потрясающая. – Он спешит за ней. – Но это так, к слову. Юмор всегда куда лучше красоты.

Беа останавливается.

– Что вам надо?

– Я ведь вам уже говорил…

– Нет, меня интересуют не эти ваши идиотские реплики, предназначенные для съема, – перебивает она его. – Я хочу знать, вы что, надеетесь получить быстрый перепихон?

У него делается удивленный и немного испуганный вид. Парень нервно дергает себя за бороду.

– Нет, нет, что вы… Даже в самых моих смелых мечтах – то есть, в самых моих смелых мечтах, возможно, но не в этом мире. Нет, я просто хотел узнать вас.

– Узнать меня? – Беа прищуривает глаза. – Чтобы потом попытаться…

– Нет, нет же. – Он всплескивает руками и отходит на шаг назад. – Что вы. Просто… в вас есть нечто такое… Меня к вам влечет, но не в этом смысле. Просто хочется провести с вами какое-то время, если вы позволите. Я хочу узнать вас хоть немного лучше, только и всего.

Беа смотрит на него с таким видом, будто даже не могла себе представить такой жалкий ответ, и идет дальше.

– А я не хочу тебя знать, – не оглядываясь, бросает она. – Так что будь добр, отвали.

Ей удается расслабиться, только убедившись, что он не идет следом. Из ее плеч уходит напряжение, и она перемещает взгляд на стоящие вдоль Тринити-стрит фахверковые здания в стиле эпохи Тюдоров. На их оконных карнизах толкутся кучки голубей, стены украшены горгульями и скульптурными изображениями выдающихся исторических деятелей – исключительно мужчин в несуразных каменных шляпах и чулках.

На минуту Беа вдруг начинает казаться, что она слышит и понимает язык птиц, что надо только прислушаться, и ей станет понятно, что они хотят сказать – веселый щебет радости, низкое печальное карканье, кокетливое чириканье… Затем она внушает себе перестать предаваться пустым фантазиям и спешит дальше.

4.31 пополудни – Лиана

– Замуж? Она хочет, чтобы ты вышла замуж? – Кумико соскальзывает на край кровати. – За мужчину? Это же чистое безумие.

– Ну… – Лиану охватывает желание оправдаться, хотя она много раз говорила себе то же самое, что сейчас сказала Кумико. – Вообще-то браки, устраиваемые родственниками, существуют во многих культурах, не так ли? В Гане такое случается нередко, во всяком случае, так было прежде…

– Я не об этом. – Кумико бьет пятками по деревянной боковине кровати. – Я не ставлю под сомнение договорные браки в общем, как институт, просто в твоем случае… – Она пристально смотрит на девушку. – Ты же сказала ей про нас, не так ли?

Сидящая на полу Лиана играет с бахромой ковра Кумико, начав сплетать черную шерсть в косу.

Ее возюбленная сощуривает глаза.

– Ты так и не сказала.

– Разумеется, сказала. И еще сказала, что скорее пойду работать в ночную смену в супермаркет «Теско», чем соглашусь соблазнить какого-нибудь легковерного старого пердуна, чтобы он оставил мне половину своих богатств.

– И что на это ответила тетя?

– Она заявила, что я не продержусь на работе и недели. Сказала, что взяла бы соблазнение на себя, если бы могла. Но…

Кумико соскальзывает на пол.

– Но что?

– Что-то насчет пердунов и красоток… – Лиана пожимает плечами. – Уже не помню.

– Все ты помнишь, – говорит Кумико, придвинувшись ближе и закинув ногу за спину Лианы.

Та только грустно вздыхает.

– Ньяша говорит, что богатому старому пердуну не нужна перезрелая красотка, ему нужна…

Кумико вскидывает одну бровь, и та исчезает под ее шелковистой черной челкой.

– Ты.

Лиана сжимает лодыжку девушки.

– Наверное. Она была тогда пьяна. Как бы то ни было, я завтра же подам заявление на работу в «Теско».