Мерсад уже начал понемногу вставать и блуждать по палате. Он подходил к узкому окну, которое уходило в стену соседнего здания. Глухая шершавая стена глушила все шумы, идущие из города. Он подходил туда всякий раз, будто надеялся, что рано или поздно стена рухнет и он увидит шумные улицы тыла, бегущих по тротуарам людей и бескрайний горизонт. Но стена всё также стояла, отделяя его от реального мира. Иногда он думал, что все ещё там на фронте, слишком мало реальности просачивалось сквозь толстые стены больницы.

В последние недели Тави стал навещать его с завидной частотой. Его видео подняло Мерсада в рейтинге ещё на пару ступеней, чему он был бесконечно рад. Иногда он приносил, что-то в подарок, какие-то невкусные конфеты, плюшевые игрушки, потом появились цветы. В цветах Мерсад находил записочки от неизвестных девушек, видимо они подлавливали Тави в дверях больницы и просили передать кумиру их скромные презенты. Тави делал кучу фото и видео ежедневно, чем изводил бойцов, которые делили палату с беттинговой звездой. Некоторые даже стали жаловаться персоналу на частоту визитов беттера. Так он им надоел своим шершавым голосом, от которого после его ухода ещё висело неприятное амбре из мятных конфеток и сигарет. Это скверное сочетание не выносил и Мерсад, ему было стыдно, что его беттер докучает другим пострадавшим в палате, но поделать ничего не мог, руки его крепко были связаны узами договора.

По прошествию второй недели он почти забыл о записи на дискете. В его Рауке тоже была запись, но он намеренно её отключал всякий раз, когда шёл в бой. Не мог он допустить для себя мысли, что кто-то будет лицезреть его смерть, какой бы героической она не была, смерть в его глазах всегда была мерзкой и пугающей. Он нарушал устав, но его известность давала ему послабления. Местные полковые получали свои бонусы от этой популярности. Финансирование их росло прямо пропорционально популярности бойцов. Неизвестные донаторы лили деньги на всё лишь бы их лошадка, как говорится, дошла до финиша. Мерсад всех деталей этих махинаций не знал, до него деньги не доходили, зато доходили все лучшие техники, кто возился с его Рауком денно и нощно. Это немало облегчало его жизнь, а в остальном он и не нуждался лишь потому, что вырос в фермерской деревне, где вода всегда была по часам, самый близкий магазин находился в десяти километрах от дома, а из новинок в технике были только новые трактора и Рауки для обработки полей. Он не гнушался тяжелой работы, выбора особо и не было, с самого детства его растили в строгости и отлынивать от работы было неприемлемо.

Так он и рос, среди пшеничных полей, в семье скромного фермера. Таких как он не брали на фронт, люди, занимающиеся продовольственным снабжением в любом его виде, наделялись бронью от призыва, они были нужны здесь в тылу. Поэтому Мерсад никогда не мог представить, что станет одним из лучших бойцов, одним из самых жестоких и мстительных. Он запоминал шрамы на обшивке противников, кто умудрялся от него улизнуть и разыскивал их при следующей стычке. Он не гнушался драками среди своих и те либо обходили его стороной, либо вступали в его группу таких же бездушных головорезов. Он любил расхаживать по полям, после налета и добивать противников, в которых ещё теплилась жизнь. Этим он заслужил уважение среди полковых и товарищей, а те, кто не одобрял его методы, старались избегать контакта с ним. Этим же он взял многих крупных ставочников, кто также не пренебрегал жестокостью. Но в минуты спокойствия он останавливался и заглядывал, как и все бойцы в свое безоблачное прошлое. Жизнь его, и он сам будто разделились на до и после.

Для многих его жестокость была только юношеской бравадой, игрой на камеру и многие его за это любили без меры. Однако лишь единицы знали его истинные причины к такому поведению.

Когда фронт начал приближаться к их полям, многие покинули свои земли, бросили, не раздумывая, колосящиеся поля и бежали первым же поездом для беженцев, но не отец Мерсада. Тот был старой закалки, он не видел жизни за пределами его любимых гектаров. Мать ночами вздрагивала от взрывов, которые с каждым днём становились всё отчетливее слышны. Мерсад до поздней ночи наблюдай как сверкают залпы орудий вдалеке. Его это не пугало, больше завораживало. Мозг, взращённый на ежедневной пропаганде, льющейся с экрана старого телевизора, не мог принять факт отступления. Для миллионов их крошечный кусок земли был лишь маневром умных дяденек в форме. Но когда ночной бросок не удался и по нежным колосьям пшеницы потекли словно реки бегущие Рауки, машины снабжения и вереницы напуганных людей с остекленелыми глазами, Мерсад в одночасье перестал верить во всю эту розовую картинку, которую рисовали телеканалы.

Отец без конца бегал вокруг дома, понося беглецов, проклиная за потоптанную пшеницу и даже не замечал, как вдали уже показались первые Свиды, ровным строем шагающие аккурат к их неприметному домику. Мерсад запомнил всё до минуты, как мать бездвижно стояла в ночной сорочке на пороге дома, волосы её уже, тронутые проседью, развевались на холодном ночном ветру. Как отец суетился, бегая от пристроя к дому разыскивая давно забытую всеми винтовку. Помнил, как младший брат держался за его коленку и всё спрашивал, что-то, но напуганный Мерсад в шуме непрекращающихся залпов, ничего не слышал, даже своего собственного голоса, призывающего бежать. Он метнулся к отцу, схватил его за плечи и начал трясти, пытаясь словно разбудить его, но тот лишь толкнул его в пристрой и Мерсад упал на землю, которую так тщательно подметал каждое утро. Отец был силён, несмотря на возраст, тяжелый труд задубил его мышцы за долгие годы работы в поле.

А потом вспышка, одна вторая. Мерсад вжался в угол между пристроем и гаражом, его оглушило. В свете залпов он увидел, как крыша дома вспыхнула и словно поднялась над самим домом. Крыльцо разлетелось в шепки унося в небытие его мать. Отец исчез в дыму, его рев ещё слышался несколько минут, а потом снова залп и тишина.

Мерсад не слышал голоса брата. Каждую ночь после он думал, что малыш даже не успел пискнуть как был разорван в клочья очередным ударом. Когда первый отряд Свидов прошёл по разбитому двору, Мерсад выполз из угла и начал на ощупь шарить по земле. Руки его тряслись, в голове гудело. Сначала он нашел отца, руки его всё еще крепко сжимали старую винтовку, но половины тела не было, лишь из оторванных лохмотьев туловища стекала упругими струями кровь. Мерсад закричал, отполз в свой угол и завыл, он не мог даже плакать, только кричать. Шум продолжающихся залпов не утихал.

Набравших сил он пополз в направлении, где последний раз стоял с маленьким братом. Земля всюду была изрыта, он то и дело полз то вниз, то вверх на ходу шаря по земле. Нащупав что-то мягкое, он рванул это к себе и тут же отбросил. Крошечная ручка упала в метре от него. В темного он едва мог различить, где лежат остальные части тела. Ужас охватил его, в одночасье он лишился дома, семьи и всего того, чем так дорожил. Глядя на пылающую крышу дома и растерзанное крыльцо, он понял, что в живых здесь остался только он один.

На подходе был следующий отряд Свидов – новички, они зачищали поля после основного строя. Их никогда не кидали в бой первыми, но от этого они не были менее опасными.

Мерсад, пригибаясь среди влажной от росы пшеницы, стал выбираться за пределы дома. Он бежал в небольшой лесной массив за домом, надеясь там переждать нападение. В темноте он легко разбирал дорогу, так часто он тут ходил в прежние спокойные дни, теперь же узкие тропы в полумраке были последним, что Мерсад видел в этих местах.

Стеной огня озарилось небо, второй отряд с размахом шагал по улицам маленькой фермерской деревушки. Молодые, совсем ещё зеленые бойцы, не знавшие страха, баловались с новыми игрушками и палили наугад по хилым домишкам, брошенным машинами и полям. Мерсад, схоронившись в овраге, наблюдал за всем этим действом. Дрожь и страх пробирали тело до костей. Каких-то двадцать минут назад всё было по-другому, всё было живым и таким нетронутым, а теперь безвозвратно ушло. Он посидел в овраге ещё около часа, пытаясь прийти в себя и принять какое-то решение. Собравшись с мыслями, он наконец встал, ноги его подкосились, словно ватные, но он пересилил себя и побежал. Дальше, дальше от этого места, он бежал всю ночь, не давая себе даже минуты на передышку.

Неделю он скитался по брошенным поселкам пока не набрёл на спешно бегущий отряд Рауков. Машины с гулом проносились мимо, он кричал и махал им руками, но никто не останавливался. Лишь одна машина, до невозможности заваленная раненными, некоторым из которых не суждено было добраться до госпиталя живыми, подобрала его. Он трясся в холодном грузовике по разбитым дорогам, рядом лежали трупы и еще живые, стонущие тела. Спустя двое суток они добрались до лагеря. Ещё неделя и он оказался в центре для беженцев. Без документов, вещей и еды скитался среди набросанных на пол постелей, не находя себе место. Никто не обращал внимание на потерянного паренька, метавшегося из угла в угол, все здесь были такими же как он.

Мерсад всё ещё жил тем днем. Он постоянно прокручивал каждую минуту злополучной ночи, просчитывая возможные варианты спасения. Всё было бы иначе будь он напористее и решительнее, все были бы живы, если бы он схватил брата и мать и бежал ещё неделей раньше. Отец бы артачился, но всё равно ушёл бы за ними, не смог он бы жить без них троих. Но так плотно были закрыты глаза Мерсада тогда, что опасность казалась ему чем-то далеким и невозможным.

«Ведь наша армия самая сильная, самая лучшая и принесет мир всему миру» – звучали в его голове телевизионные слоганы. Его мучила бесконечная боль и вина, при каждом его варианте он всё больше осознавал, как много на самом деле лежало на его плечах ответственности за семью и как мало он понимал тогда. Лежа до утра без сна среди таких же беженцев, он тихо плакал от горечи потери. Если сон и настигал его, то был тяжелым и наполненным ужасами. Каждую ночь ему виделось, что вот он снова на том дворе, стоит, а за штанину его дергает маленький напуганный брат, который ещё даже не знал, что происходит в мире, ведь весь его мир был в пределах этих нескольких гектаров полей и скромного дома. Весь его мир состоял из старшего брата и родителей, которые так радовались столь позднему ребёнку.

Мерсад не мог есть, каждый кусок вставал у него в горле. Когда волонтёры подходили к нему с вопросом кто он, откуда, где его родственники и чем они могут помочь, он молчал. Да где-то там есть тетка по отцу, есть куча разных далёких родственников, с которыми он не общался много лет, но сейчас он не мог думать об этом. Сердце его жгла бесконечная боль утраты, такой глупой и такой скоропостижной, что сам он ещё не всё осознал, чтобы кому-то что-то отвечать.

Потом снова переезд, дальше в тыл, где жизнь всё также била ключом, словно и не было ничего. Ему хотелось кричать людями о своем горе, хотелось хватать их за руки на улице, когда они смеялись или пили кофе на ходу, чтобы те очнулись и вышли из своего розового мирка, в которым когда-то прибывал и он. Но люди лишь шарахались в стороны от паренька в протертой рабочей робе.

Боль всегда трансформируется во что-то большее, она пускает свои корни глубже в душу, оседает цепляясь за чувство вины, которое подтачивает все моральные основы. Ты готов поверить во что угодно лишь бы унять эту боль. Так в Мерсаде начала расти ненависть. Из маленького семечка обиды на врага, выросло огромное дерево злобы и ярости, которые метались в извилинах головного мозга и безутешно искали выхода, искали реализации в вещевом мире. Прошёл ещё месяц, прежде чем Мерсад принял окончательное решение и вступил в отряд добровольцев, дав начало своему собственному пути отмщения. Спокойный и сдержанный, он скрывал пылкость своего раненого сердца, чтобы добраться туда, где сможет пролить чужую кровь за кровь своих родных. Он с жадностью хватал всю возможную информацию, которая могла ему пригодиться, как прилежный ученик, он ночами листал материалы об устройстве техники, с которой ему предстояло работать. Два месяца теории, три месяца тренажеров и вот наконец его загрубевшая ладонь прикоснулась к холодному металлу его первого Раука.

Работая в полях ему приходилось часто налаживать Рауки разных видов, они не были похожи на боевые, но суть их устройства не сильно отличалась. Так при первой же посадке в новую блестящую машину, он почувствовал себя на своем месте. Да именно здесь он ощущал единение с самим собой. Не было вокруг толп плачущих детей и женщин, измученных стариков. Были только горячие головы молодых бойцов, которые грязно ругались, дрались без повода, а по выходным напивались в хлам. Мерсад не пил, его набожная мать не перенесла бы вида своего пьяного сына, и он следовал этим заповедям даже когда её не стало. Но от драк его невозможно было удержать. Дрался он и в Рауке среди своих и так, без машины, голыми руками. Всякий раз его глаза наливались кровью, стоило кому-то его задеть не добрым словом, а порой и просто косо посмотреть, как он взрывался, кидался на с кулаками на неосторожного сослуживца, видя в нём тех самых Свидов, ровными рядами идущих среди пшеницы. Он не знал и не чувствовал, когда надо остановиться, бил с нескрываемой жестокостью, чем заслужил уважение среди подобных ему. Только те наслаждались болью и страданием угнетаемых, а он лишь бежал от собственной боли, не утихающей ни на минуту.

В первые месяцы его определили в часть для зачистки. Все новички проходили этот путь прежде, чем вступать в открытый бой. Ничего в этом интересного на его взгляд не было, ходи по брошенным городам, добивай в полях чудом оставшихся живыми бойцов Свидов и жди дальнейших указаний. Он просиживал, часами разглядывая Свиды, ища в них хоть какие-то признаки убийц его семьи, но не находил, как ни старался. Да и не смог бы, едва ли он в ночи мог запомнить хоть какие-то опознавательные признаки. В части он всё также метался по углам, бешено расхаживая, он молотил одни и те же мысли в воспалённом мозгу, снова и снова возвращаясь к роковому дню.

Жизнь в полях с собственным Рауком не сильно отличалась от его обычной жизни. Вставали все по команде, а если не было бросков или важных задач, спи сколько влезет. Ремонтом и уходом за машинами занимались техники и инженеры. Глядя на узкий кругозор многих бойцов, Мерсад понимал, почему всем строго-настрого было запрещено лезть в машины самостоятельно, а уж тем более заниматься ремонтом. Он тоже не лез без надобности, хотя понимал, что многие детали мог привести в норму сам и уж тем более справился бы со смазочными работами. Но лишний раз не утруждал себя, за свою жизнь он наработался вдоволь. Раук, который достался ему был не новый: сиденье, протертое до дыр, обшарпанный внешний щит и защитное стекло в мелких трещинках. Он видел Рауки бойцов из авангарда, те хоть и были потрепаны, но что-то выдавало в них свежесть деталей. Мерсада это не расстраивало, хотя многие новички и жаловались на невозможность регулировать сиденье из-за частого использования, протёртость джойстиков до такой степени, что рука могла не вовремя соскользнуть, но не он. Он твердил себе, что чтобы не случилось, главное должно быть исправно основное оружие, а этого ему достаточно, чтобы поквитаться со всем родом Свидов и теми, кто сидел за их управлением.

Вторым важным требованием к себе Мерсад ставил осторожность. Он был чуткий до всяких ловушек Свидов, которые оставались после их ухода, а именно до магнитных лягушек, почему они так назывались Мерсад и сам не знал, но видел, не раз как они срабатывали. Если Раук попадал в зону действия лягушки, то выходил из строя реактор. Сначала он слегла глохнет, машина замирает, это первый признак грядущего конца, и у бойца, казалось бы, есть время выбраться из машины, но замирает вся машина, щит не отбрасывается и человек внутри вынужден ждать, когда реактор снова запустится и поджарит его до золотистой корочки. Крошечный реактор начинает работать как при самоуничтожение, когда после смерти бойца выжигаются все платы и кабели, но только теперь вместе с человеком. Половина из тех, кто выжил после такой ловушки, были вынуждены навсегда покинуть поля с тяжелейшими ожогами, остальные погибли внутри машины от удушья, болевого шока и ожогов. Жуткое зрелище с ароматом жаренного мяса, как говорили бывалые бойцы.

Из ста человек, кто был в его отряде новичков, около двадцати покинули поля либо попав в ловушку, либо были убиты выжившим Свидом, но ещё были и те счастливчики, умудрившиеся убить себя самостоятельно. Эти гениальные создания, «венец эволюции» как называл их про себя Мерсад, то направляли на себя дуло орудия ради шутки и случайно выстреливали, то забирались на высотки и демонстрируя свою ловкость срывались. Был один, который запутался в ремнях в ночной вылазке, и пока все шагали в темноте, он задушился, не сумев выбраться из Рауку, когда тот перед броском натянул ремни до предела. Таких инцидентов было множество, они служили уроком для всех и ежемесячно пополняли список того, что делать по технике безопасности строго запрещалось. Человек так и остался обезьяной с автоматом в руках.

Мерсад метил выше, в лучшие ряды и собирал вокруг себя единомышленников. Он был не многословен, но очень убедителен в своих речах, а если слова не помогали, то он не гнушался прибегнуть к силе, чтобы доказать свою правоту. О нём быстро прознали старшины и не долго думаю, провели финальное тестирование, которое он и несколько его близких друзей, с успехом прошли. Тогда перед Мерсадом наконец открылась дорога к близкому контакту с врагом, которого он так жаждал все эти месяцы.

Он помнил тот день, когда прибыл в ведущую часть, помнил лица и громогласные голоса именитых бойцов, чьи подвиги он знал наизусть, благо сети пестрили таким новостями и не давали оставаться в неведении. Он подмечал каждую деталь, например, многие бойцы и на пушечный выстрел не подпускали к своим Раукам других товарищей. Это он уже позже узнал, что даже здесь была конкуренция, даже здесь, когда, казалось бы, все должны были идти под одним флагом, объединённые одной идей, существовало негласное правило «каждый сам за себя». Беттинг – вот что становилось причиной многих размолвок, попыток повредить чужую машину, чтобы освободить место в рейтинге. «Человек человеку волк» сказал ему один из товарищей постарше. Здесь тебя могут убить и свои ради денег. Рейтинг приносил в их карманы несметные богатства, на которые они не могли рассчитывать в обычной жизни. Рейтинг обеспечивал их семьи в тылу, поднимал их детей из нищеты, давал возможность вести разгульную жизнь даже во время войны.

Мерсад стал свидетелем того, как праздно жили старшины и полковые, как женщины, неоткуда взявшиеся в самой горячей точке мира, неуклюже ковыляли по рыхлой земле, на высоких каблуках и в вечерних платьях прямиков в чью-то палатку. Ночами, когда наступало затишье и не было неожиданных бросков и нападений, полигон шатался под громкие звуки музыки, заливистый смех девиц и звон бокалов. Всюду за ними ездили беттеры в поисках лучших кадров, автобусы, набитые до упора девицами легкого поведения, и никто, абсолютно никто не беспокоился об этом. Ожесточенные бои сменялись затяжными гулянками, пьяными драками и безудержным весельем. В голове Мерсада не укладывался такой контраст событий. Однако человек ко всему привыкает и со временем смиряется с положением дел. Он не был участником всех этих буйств гормонов, хладнокровный и жестокий он шел сюда только с одной целью – «срубить побольше голов чертовых Свидов» такая подпись была всегда в закрепе на его скудном аккаунте.

За четыре года в полях он дважды раз был серьезно ранен, провел несколько месяцев в больнице и снова возвращался как ни в чем не, бывало, становясь изощреннее в боях. Каждая его рана окупалась сотнями убитых Свидов. Но скольких бы он не убил, боль внутри не утихала. Он чувствовал, что не может насытиться кровью, а бесконечные победы не уменьшают его главного проигрыша той ночи. Это делало его злее и опаснее. Стычки среди своих участились, он ревностно охранял свой Раук и порой даже спал в нем, когда паранойя его одолевала и он ждал подлога от каждого. Такая паранойя стала всё чаще его настигать, когда он медленно, но верно начал подниматься в топе лучших бойцов, когда его лицо замелькало на дисплеях всех телефонов страны, а с экранов телевизоров ведущие восхваляли его победы. Деньги начали водиться в его карманах, он стал подкупать техников для установки нового сиденья, обновления обшивки и щита и спустя год его Раук преобразился до неузнаваемости. Он с гордостью протирал его засаленной тряпочкой, относясь к нему как к живому существу, а иначе и быть не могло, Раук был для него всем, его защитой, его орудием мести и его как не прискорбно это звучало – домом.

Вся его концепция твердо держалась, росла и расцветала на почве ненависти, до того дня, когда он загнанный в лес, уже готовый к смерти, был неожиданно спасен медсестрой из вражеского полка. Осознание того, что его твердые принципы дали трещину, его устойчивые стереотипы пошатнулись, пришло уже на больничной койке, когда престарелый и хмурый врач, сообщал, каковы были его шансы на выживание, если бы кровь не остановили так вовремя. Врач уже был наслышан о том, что паренька привезли в бинтах врага, слухи как везде здесь разносились с невероятной скоростью, но многие пришли к выводу, что при захвате территории, Мерсад достал эти бинты из брошенного в спешке госпиталя и сам себя перебинтовал. Однако более разумные люди, кто видел его повреждение, едва ли могли согласиться с таким мнением и где-то в застенках уже начинали шептаться о том, кто же все-таки спас его и самое главное почему? Даже среди своих не многие из бойцов кинулись бы его спасать в первую минуту, в их задачи входила только война, а пострадавшими занимались другие службы. Поэтому теория о том, что товарищ любезно прервал бой и бросился спасать Мерсада быстро отпала, дав ещё больше поводов настороженно коситься в сторону врага.

Мерсад понимал, что война на той стороне не отличается от того, что происходило здесь и ещё больше он понимал, что тот странный поступок был продиктован чем-то большим, чем просто жалость. Слишком рискованно для жалости, но вполне весомо для обдуманного плана, человека, который имел под собой жесткие принципы, гораздо более жесткие чем его собственные. А ещё он точно знал, что на той стороне он тоже имел известность, его неповторимый по дизайну Раук был легко заметен среди толпы и бойцы того фронта нередко пытались выследить именно его, а он этого и ждал, и жаждал. Так его в принципе и загнали в лес, ловко отделив от остальных. Такого слаженного маневра он не ожидал и поплатился за свою оплошность. Но знала ли его медсестра, не мог быть уверен. Он до мелких деталей запомнил её лицо: большие карие глаза, темные волосы, собранные в хвост, из которого выбились непослушные пряди, осунувшееся лицо с резкими скулами, аккуратный носик и плотно сжатые губы. Помнил её строгий и спокойный голос, будто она каждый день проделывала такие маневры, а значит была в полях не первый месяц. Он даже запомнил сумки. Она унесла с собой всё что могла, обычно напуганные медсестры, особенно новенькие бежали с полей без оглядки, не думая о том, что же с собой прихватить. А эта умудрилась утащить аж две сумки, что казалось ему немыслимо при её телосложении. Он помнил её слова, самые, наверное, важные слова в его жизни «такие же люди, как и мы». Эти слова не выходили из его головы. За все эти годы он и забыл, что там тоже есть люди, что за толстым железом сидят, те же парни что и здесь, но все они слились в его голове в один образ Свида. Злоба и ненависть, подпитываемая информационными вбросами, словно пелена закрывала его глаза от реального положения вещей.

К третьему дню в больнице он вдруг почувствовал, что боль от утраты близких мягкой волной схлынула от его сердца. Впервые за многие месяцы, постоянная тревога и жажда крови отступили и дали дорогу иным чувствам, неведомым до этого дня. Что-то внутри него менялось с головокружительной скоростью, что-то новое, росло и ширилось в измученной страданиями груди. Впервые он засыпал едва его голова касалась подушки, впервые он просыпался с хорошим настроением, не считая дни до выписки. Мерсад начал вглядываться в лица людей, в их улыбки и печали, стал замечать, как дни сменяют друг друга, а ведь раньше он даже не следил за тем, какой день недели на календаре, вся его жизнь было сжатым комочком сконцентрированной ненависти. И как же ему хотелось снова увидеть ту девушку и спросить: «Зачем? Зачем ты это сделала? Что ты чувствовала в этот момент и поступишь ли так снова?»