Loe raamatut: «Комендань»

Font:

* * *

1

Соседка Тамара с десятого сломала ногу. Поскользнулась на крыльце парадной – и на тебе: очнулся – гипс! Чего тут, впрочем, удивительного? Оба крыльца – что парадное, что запасное – сплошной каток, и временами вплоть до самого мая.

– В этом году, правда, и зимы-то, считай, не было, а вот теперь вдруг ни с того ни с сего мороз. Вот и намёрзло… – Мельтеша по квартире, Таня суетливо разговаривает сама с собой. – Дворники говорят, это всё из-за ветров: дуют и дуют, и от этого на ступенях култышки из льда. Дворники ещё не то расскажут – ты им больше верь! У них там, на югах, все сказочники, как Старик Хоттабыч. А руки-то не всегда из нужного места растут… Вот и снова не почистили, как надо. Я и сама недавно там чуть не растянулась, хотя уже апрель…

Остановившись, Таня смотрит в окно. Отсюда, с высоты шестнадцатого этажа, виден отходящий от остановки троллейбус, похожий на неуклюжего жука. Сейчас он доползёт до перекрёстка, повернёт налево и исчезнет за бежево-изумрудной панелькой, которую в народе называют «китайская стена». А Таня тем временем продолжит поливать цветы: раскидистую бегонию, которая давно мешает задёргивать штору, кактус, расцветший лишь однажды примерно в такие же холода, пальму, которую давно пора пересаживать в напольную кадку, да всё руки не дойдут… Таня поворачивает ручку и откидывает створку стеклопакета, впуская холодный апрельский воздух. Сегодня с утра мело, хотя скоро уже День космонавтики, а там и майские не за горами. Пустыри, кусты и беспорядочно разбросанные деревья присыпаны снегом, и он медленно тает. Мчащаяся машина, пытаясь проскочить на жёлтый, цепляет лужу и поднимает за собой целый фонтан. Таня выливает последнюю каплю на макушку неприхотливому кактусу и несёт лейку в ванную, где ставит в бирюзовый шкафчик, под цвет смальты на стене. Там же у неё, помимо порошков, хозяйственного и душистого мыла, давным-давно завалялась целая связка свечек – на тот случай, если отключат свет. Правда, такого не было уже лет сто, но муж в своих привычках военного неисправим. У него под рукой всегда должны быть сухой паёк, «средства защиты» и осветительный прибор. Фонарик, естественно, тоже имеется, но свечки надёжнее. Правда, спички ещё нужны, но и они есть, понятное дело.

Выйдя из ванной, Таня заворачивает на кухню, кладёт в пакет несколько пирожков с повидлом, которые испекла накануне, затем выбегает в прихожую, суёт ноги в сапоги, хватает сестринскую аптечку и спускается на десятый этаж. Ключ у неё есть – Тамара отдала его, как только вернулась из больницы.

В прихожей у Тамары – почти библиотека: книжные полки поднимаются под самый потолок. Напротив вешалок с одеждой каким-то чудом уместился стеллаж, заставленный сверху донизу толстыми литературными журналами за давно минувшие десятилетия, с одинаковыми корешками, издающими библиотечный запах: смесь пыли, бумаги, выцветшей типографской краски… Таня опирается об угол стеллажа и снимает сапоги, в который раз соображая, что могла бы спуститься и в тапочках, но учительскую привычку к порядку уже не выветришь, даже если она временами зашкаливает.

Тамара сидит перед телевизором, откинувшись на спинку разложенного дивана. Загипсованная нога лежит на приставленном стуле.

– А я тебя уже и не ждала, – напористо начинает она.

– Мне уйти? – ухмыляется Таня.

– Ща! Уйдёт она! Ты же мой единственный луч света в тёмном царстве!

– С повидлом. Ночью пекла. – Таня шмякает пакет с пирожками на диван рядом с Тамарой, – Подгорели, правда, немного, но есть можно.

– С каким повидлом-то хоть? Не с черносмородиновым, надеюсь?

– Так, ну-ка дай сюда!

– Таня цепляется за пакет, но Тамара ловко перехватывает, и они тянут его каждая на себя, как две школьницы, которые не поделили портфель.

– Ну, хорош, кончай! – хохочет Тамара. – Ты мне сейчас всю постель повидлом уделаешь. А чёрную смородину хрен отстираешь, и мне до морга придётся спать на пятнистой простыне.

– Этого добра я могу тебе целый тюк принести, – сдаётся Таня, отпуская пакет, – Я вон медсестру знакомую попрошу, она в больничке работает. У них там все простыни пятнистые, сама была, знаю.

– Обоссанные, что ли?

Тамара хихикает прокуренным голосом. Такое ощущение, что там у неё внутри что-то звенит или сыплется.

– Учитель литературы высшей категории! – качает головой Таня, будто отчитывая двоечника. – Лучший друг детей и мастер изящной словесности!

Тамара громко кашляет в ладонь:

– Если бы ты была моей ученицей, я бы тебе сейчас сказала: «А в ухо?»

– Не сомневаюсь! – Таня садится на стоящий рядом стул.

– Ты же знаешь, я на уроках романсы не пою, а уж с тобой, слава те господи, могу себе позволить поговорить не как училка, а как живой человек, тем более, в моём положении! – Она наконец заглядывает в пакет. – Мм, Тань, с малиновым, что ли?

– С пердариновым.

– Ну, хорош обижаться! Я вообще только три варенья признаю: малиновое, клубничное и вишнёвое. А чёрная смородина или какой-нибудь крыжовник – это вообще дрисня дриснёй…

Морщась, Тамара переключает канал, и на экране появляется бровастый мужик в военной форме. Он что-то поёт своим ярко выраженным тенором, но из-за слишком тихого звука невозможно разобрать ни слов, ни мелодии.

– На Брежнева похож, – ухмыляется Таня.

– Брежнева нам тут только не хватало!

– Опираясь на костыли, Тамара выключает телевизор, встаёт с дивана и чуть не падает.

– В последний момент Таня успевает её подхватить:

– Эй, ты чего втопила-то? Сейчас бы голову расквасила – и готова.

– Ну, вызвала бы патологоанатомов – и делов-то, тоже мне! Пойдём, что ли, треснем. У меня там ещё коньяк хороший остался. Сашкин!

– Я сегодня уже треснула с утра. Может, хватит?

– Ишь ты! Где успела-то?

– У нас же у Тюленя день рождения.

– У Тюленя-то? Хо-хо! И сколько ж ему? Семьдесят четыре?

– Откуда я знаю?

– Так он всё к тебе свои шары-то подкатывает…

– И дальше-то что? Ко мне много кто подкатывал. И не только… шары…

Тамара снова звеняще хихикает.

– И чем он угощал?

– Шампанским.

– Ну, это серьёзно… А ананасы были для композиции?

– Художника может обидеть каждый. Хорош глумиться над коллегами! Ногу-то будем смотреть или нет?

– Сейчас осмотрим. Что, одно другому мешает, я не пойму?

Тамара ковыляет в сторону кухни, осторожно пробираясь мимо очередного книжного стеллажа, мимо торшера благословенных брежневских времён, мимо чёрно-белой гравюры между ванной и туалетом (Исаакиевский собор зимой), мимо холодильника, на боковине которого красуется постер Арбениной. Кухня у Тамары – уголок престарелого рокера: прямо над столом – лохматый Цой с сигаретой в зубах, тоже чёрно-белый и как бы слегка пересвеченный, над холодильником – древняя-предревняя афиша «Арии» (её певческий состав сверкает голыми плечами), с простенка у окна смотрит очкастый Шевчук.

– Усаживайся вон туда, к Юрке! – кивает Тамара, указывая на стул аккурат под портретом Шевчука.

– Он будет меня своими очками сверлить в затылок?

– Он тебя благословит на пару фужеров. Правда, в нём есть что-то чеховское?

– В ком? В Шевчуке-то?

– Ну, не в Арбениной же! Достань-ка там, кстати, фужеры. Они прямо за тобой в шкафчике.

Коньяк у Тамары заграничный, французский, а к нему – маслины, мандарины, орешки кешью и сыр с плесенью.

– Санкционка! – ухмыляется Таня, поддевая вилкой ломтик.

– Хо! Ещё какая! Прямиком из Хельсинки, ты же знаешь… Ну, ладно, вру, из Лаппеэнранты.

– И что бы ты делала без Сашки?

– Выбросилась бы из окна. К чёртовой матери. А так добрые люди не забывают. Вот ты зайдёшь – пироги с повидлом принесёшь, а тут мне Сашка коньяка привёз и сыра. Это уже остатки, я тут, думаешь, на него смотрю? Только и делаю, что к холодильнику подхожу – это же тебе не наш пластилин с дырками.

Таня надкусывает мандарин и качает головой, будто принимает домашнее задание у какого-нибудь шалопая, каких хватает даже в их элитной школе.

– Сашка, значит, у тебя часто бывает?

– Бывает, рэкетир наш деревенский! – Тамара кусает упаковку с красной рыбой и рвёт её зубами. – Вот, попробуй. Тоже ваша, финская. Без Сашки я бы и до больницы доехала только к утру. Он же меня в тот день из школы подбрасывал…

– Да знаю я, что ты мне рассказываешь! Вся школа уже знает!

– Ну, я из машины вышла и привет нашему крыльцу. Я орать. Ну, он тут сразу: «Тамара Петровна, Тамара Петровна, что с вами?» А у Тамары Петровны уже нога пополам…

– Хорошо, что он рядом оказался. – Таня дожёвывает рыбу, – А тот так и лежала бы.

– Да уж, звезданулась так звезданулась. Я с мотоцикла и то так не летала. – Она наливает коньяк и поднимает свой фужер: – Ну, давай, что ли, Тань, за здоровье! В Питере пить, как говорится…

– Это точно… – вздыхает Таня, – Всё забываю, кто так говорил.

Тамара проглатывает коньяк и закашливается. Таня стучит ей по спине.

– Шнур это. Ты что, песню эту не знаешь? Я сейчас её найду тебе… Эх, балда! Телефон в комнате забыла…

– Да сиди ты, потом найдёшь!

– Вообще, Шнур в последнее время подзадолбал со своими стишками на злобу дня. – Тамара берёт кусок сыра и изысканно кладёт в рот, почти как тургеневская барышня. – Кто-нибудь чё-нибудь скажет – у Шнура стишок, где-то пёрнули – у Шнура стишок. Я одно время думала хоть один с детьми на уроке разобрать, проанализировать, потом думаю: да ну нахер!

Она осушает фужер и берёт ещё сыра. Плесень на нём – пятнышко к пятнышку, и пахнет он, как настоящий европейский сыр: трёхдневными носками или загрубевшей пяткой – кому как нравится.

Тамара хватает обеими руками загипсованную ногу и плюхает её на табуретку:

– Стреляет, зараза! Особенно когда давление скачет. Погода-то у нас, как обычно, тудысь-сюдысь.

Таня встаёт из-за стола, подходит к лежащей на табуретке ноге и нажимает:

– Вот тут болит?

– Неа…

– А тут?

– Ох, твою ж мать!.. – Тамара морщится от боли, – Тань, я тут у тебя, как на электрическом стуле…

– Думаю, ещё недели три ты точно посидишь, – хмурится Таня. – А к майским при хорошем раскладе, может, и снимут. Это, конечно, с врачом надо. Я-то не врач, а скорее сиделка. Но врачом когда-то хотела стать, да вот, видишь, дёрнуло в историю вляпаться…

– Тань, давай по второй…

– Пей одна, мне уже хватит…

– Ну, хорош! Я тебе алкоголичка, что ли, одна пить? Давай по последней – тут и пить-то уже нечего особо. Хороший коньяк – он как неверный муж: был – и нету!

Одно время Таня была уверена в том, что Тамара – лесбиянка. Она носила широкие бесформенные штаны – не то джинсы, не то вообще какую-то дерюгу, – высокие ботинки на шнуровке, спортивные куртки. Иногда к ней ходили ученики. Она стриглась чуть не под ёжика, курила что-то крепкое и в таком виде каким-то чудом работала в одной из лучших школ района. Так, по крайней мере, говорили про их школу во всей округе.

Но училкой Тамара была не всегда. По её же рассказам, давным-давно она то кассетами торговала где-то в центре, то училась в «Герцовнике», как сама его называла, то работала на котельной и ездила туда на мотоцикле. Она держала его перед парадной, на дорожке у кустов, укрывала брезентом. Мотоцикл дико дребезжал, так что слышно было на весь двор. Всё это происходило в совсем стародавние времена, когда только-только начали застраивать Шуваловский и из Тамариных окон виднелись бескрайние капустные поля – почти до горизонта, – и по осени, когда заканчивали собирать урожай, на эти поля пускали подбирать остатки, и тогда все троллейбусы наводняли злые голодные старухи в грязных деревенских платках, засаленных фуфайках и резиновых сапогах. И ещё она рассказывала, как выезжала со двора и мчалась по полупустому Комендантскому, который тогда лишь недавно пустил корни на бывших колхозных пашнях и самом краю уже стёртого с карты аэродрома, и компанию ей в лучшем случае составлял еле плетущийся грузовик. Рассказывала Тамара, почти как Гомер. Недаром литературу преподаёт. Ага, слышал бы сейчас кто-нибудь этого Гомера!..

Они чокаются, и Таня пьёт, нисколько не обжигая горло. Коньяк действительно хорош – мягкий, но терпкий, отдающий какой-то деревенской глубиной. Вот сейчас всё вокруг схлопнется, как в сказке про Золушку, и они окажутся в… болоте. Да, именно в топком лесном болоте, потому что лет сто назад здесь, за аэродромом, ничего другого и не было.

Тамара делает последний глоток и убирает пустую бутыль под стол:

– Хорошего понемножку. Рассольника хошь? Вчера варила на одной ноге.

– Нет уж, я с рассольника обопьюсь потом и буду всю ночь в туалет бегать.

Тамара смеётся своим звенящим и сыплющимся смехом, затем берёт кусок красной рыбы и жуёт – медленно, аппетитно, будто последний раз в жизни.

– Тебе купить-то чего надо? – Таня тоже тянется за рыбой.

Продолжая жевать, Тамара машет рукой:

– У меня пока полный комплект. Сашка затарил на совесть.

– В общем, как надо чего, сразу мне набирай. Я вон всё равно после работы в магазин захожу. А то тебе тут, наверное, до мая ещё куковать.

Тамара глотает остатки рыбы, наклоняется и шепчет:

– Да мне бы прокуковать хотя бы до середины мая. Вот так надо прокуковать! – Она подносит два пальца к шее.

– Угу, то есть вот как, да? – багровеет Таня.

– Тань, ну, прости, я у нашей козы сразу попыталась самоотвод взять. Так ты думаешь, это прокатило?

– И поэтому ты решила растянуться на крыльце за месяц до того самого дня!

– Тань, ты понимаешь, я ведь как раз об этом думала, когда приземлилась, как же, вашу мать, точно я всё рассчитала!..

– Думаешь, я не пыталась взять самоотвод?! Да там любой бы его взял на нашем месте… На моём.

– Тань, ну прости старую училку… Ты-то не старая ещё!

– Я тут постарею до Девятого мая!

– Я поэтому тебя даже не спрашиваю ни о чём.

– Артисты по тебе скучают…

– Ой, не смеши! У меня они выли!

– У меня тоже воют. А я вместе с ними.

– Тань, я, когда этим занималась, мне после каждой репетиции хотелось поблевать хоть немного.

– Да знаю я, что ты мне рассказываешь! Думаешь, я не хочу?..

2

Это место так и называли: отвал. Округлые, сглаженные временем и человеческими ногами горы глины. Аборигены рассказывали, что её свозили в начале восьмидесятых, когда в Удельную и Озерки тянули метро. Город в те времена сюда ещё не добрался, вот древнюю кембрийскую глину и вывалили на дальний заболоченный берег Долгого Озера, населённый разве что дикими утками и тетеревятниками. В сырую погоду глина, разумеется, раскисает, так что, пробираясь через отвал, Артур ставит ноги «ёлочкой», будто взбирается в гору на лыжах. И хотя город давным-давно захватил все окрестные поля, озёра и болота и кругом разноцветным частоколом высятся многоэтажки, здесь, на отвале, поросшем вербой, молодыми берёзами, а летом даже ковылём, природа до сих пор держит оборону. Весь район ходит сюда ломать вербу. Но сейчас холодно, так что верба и не думала распускаться. С трудом отломав гибкую молодую ветку, Артур вертит её в руках, припоминая пальцами подзабытые детские ощущения: из вербных веток получаются отличные хлысты, которые свистят в воздухе, словно шпаги.

«Зал будем украшать вербами, – сказала мама, – не такими, как ставят на вербное воскресенье, а уже цветущими, с жёлтой пыльцой. Здесь её должно быть полно у Долгого Озера. Нужно сходить, посмотреть. Если вдруг там её нет, мало ли, вырубили, придётся придумывать что-то другое…»

Артур и сейчас отчётливо видит эту картину: мама сидит на одиноком стуле в полутёмном зале и размахивает руками. Именно так обычно по телевизору показывают театральных режиссёров: спиной к пустынным зрительским рядам, лицом к сцене. Эдакие хозяева театра, волшебники из страны Оз… Но мама никакой не волшебник. Она – учительница истории, и Артуру временами так неловко ощущать себя её сыном! Особенно когда она вдруг начинает растягивать гласные, выдавая свой лёгкий, но всё же заметный финский акцент.

«Мы что, должны сами собирать эту вербу?»

Густой девичий голос, почти такой, как у зрелых женщин. И причёска тоже почти взрослая: короткие, чуть подкрашенные волосы, серёжки, поблёскивающие в ушах, тёмная помада, крупные черты лица.

«Агния, я тебя на Линию Маннергейма отправляю, что ли?»

«Да уж лучше на линию Маннергейма! – усмехнулась Агния. – Там и Девятое мая отметили бы!»

По полутёмному залу прокатились лёгкие смешки. Широкие, но довольно покатые плечи, крупные ладони, разноцветный маникюр: цвета радуги на каждом ногте плавно переходят один в другой.

«По периметру повесим фотографии блокадного Ленинграда», – продолжила мама, задвигая Агнию обратно на задний план, в зрительские ряды.

На самом деле зрительских рядов как таковых сейчас нет: стулья сдвинуты и прижаты к задней стене, а оставшиеся составлены в полукруг, и на них восседают участники будущего действа, которое из всех должно, по меньшей мере, вышибить слезу, а желательно – сразить наповал. За это обещано отблагодарить.

«Дана, скажи-ка мне, твой папа может нам что-нибудь подобрать или нарисовать?» – мама слегка наклонила голову.

«Я спрошу», – Дана едва улыбнулась, открывая ямочку на щеке и мимоходом поправляя волосы.

В этот момент Артур почувствовал, что у него «горят» уши.

Папа Даны носит толстые свитера, а на шее – фотоаппарат с набором объективов. Сделанные им фотографии появляются в путеводителях, на афишах и даже на рекламных плакатах. Когда-то он снимал для газет и даже работал в Чечне во время войны. А ещё он художник. Дана говорит, он может за полминуты сделать какой-нибудь карандашный набросок. У него седая щетина на лице, а волосы лишь немного подёрнуты сединой. Дана не слишком на него похожа, разве что какими-то движениями: наклоном головы, сгибанием руки в локте…

«Насколько я поняла со слов Тамары Петровны, вы решили, что всё будет в форме передачи блокадного радио?»

«Это Жанна Дмитриевна так решила…»

Кирилл. Парень из параллельного класса. Высокий, с поставленным голосом и густыми бакенбардами. С первого дня решено отдать ему главную роль – диктора. Его даже кличкой снабдить успели: Левитан. Хотя Левитан не бывал в блокадном Ленинграде.

«Ну, если Жанна Дмитриевна решила…»

«Татьяна Олеговна, а вы знаете, что Тамара Петровна вообще хотела всё делать по-другому?»

«Татьяна Олеговна – звучит отвратительно», – решает Артур. Для него она всю жизнь «мама Таня», ещё со времён хельсинкского детства, которое было куда холоднее и ветренее питерского. Теребя в руках ветку, Артур прокручивает внутри себя реплику за репликой и понимает, что у него до сих пор горят уши. Он снимает шапку, и пот катится со лба, будто сейчас не длинный «хвост» зимы, а самый разгар душного северного лета.

«Пойдём посмотрим, распустилась ли на отвале верба…» – произнёс он в гардеробе. В школе было уже пусто – они репетировали после уроков. Дана надевала пальто. Она наклонила голову точно так же, как это делал её отец.

«Артурчик, ну какой отвал? Туда сейчас только в галошах!» – она усмехнулась и «сверкнула» своей ямочкой на щеке.

«Да там же верба с краю растет!» – усмехнулся он в ответ.

«Скалли, ну ты долго там?» – раздался голос Агнии.

Эта идиотская кличка из старого, как сама жизнь, сериала про двух агентов ФБР: он – Фокс Малдер, она – Дана Скалли. Из эпохи гигантских мобильников с выдвижными антеннами и компьютеров с кубическими мониторами.

«Барто, ты чего там ворчишь? Дай хоть застегнуться нормально, а то вон какой дубак на улице!»

Вот это куда более подходящая кличка для её обладательницы. Чтобы убедиться, Артур лазил в Интернет и пролистывал фотографии Агнии Барто: женщина с крупными чертами лица и убранными назад волосами.

«Господи, ну мы же опаздываем уже!»

Агния схватила Дану, и они выбежали в снежные апрельские сумерки. Артур вышел вслед за ними и увидел две девичьи фигуры, идущие через широкий ветреный двор: одна побольше, с рюкзаком на плечах, другая – поменьше, поизящнее, сгибающая в локте руку, на которой болтается лёгкая сумочка.

Ветка нераспустившейся вербы свистит, как в детстве. Взмахнув несколько раз, Артур забрасывает её подальше в заросли и выходит на асфальт. Отсюда ещё два с половиной квартала: один перекрёсток, второй, третий с трамвайными путями, а там до леса уже рукой подать. Сегодня четверг, а по четвергам он всегда заходит проведать прабабку Сусанну. Живёт она в длинном доме из панелей изумрудного и грязно-белого цветов, с серыми закруглёнными балконами. На лифте нужно нажать самую последнюю кнопку с едва заметным числом 12 и долго-долго подниматься на верхотуру, где слышны гул ветра и громкое воркование голубей. Артур нажимает звонок и долго ждёт. Так бывает почти всегда, и каждый раз Артуру кажется, что Сусанна умерла. Он представляет себе, как кто-нибудь (может, даже он сам) звонит в полицию, как крепкие мужики в форме ломают дверь, входят в квартиру… и их окутывает непробиваемая тишина… Как правило, на этом моменте за дверью раздаются едва слышные старческие шаги, затем долго щёлкает и скрипит замок, и наконец на пороге появляется невысокая хрупкая старушка в очках, с аккуратно убранными назад волосами.

– Артту! – ахает она, – Ты чего так поздно? Я разогревала обед, а он уже опять остыл!

Она, как и мама, немного тянет гласные, и с непривычки может показаться, что у Сусанны довольно сильный финский акцент. Но Артур как минимум полжизни слышит рядом с собой этот шелестящий голос, так что прабабка для него – такая же, как и все местные старушки, которым хорошо за восемьдесят.

– Да я не очень хочу есть…

– Как это! Уже половина пятого, а мама говорила, вы должны были закончить в три.

– Закончили почти в четыре. Пока то, пока сё…

Он стаскивает ботинки и становится на прохладный стёршийся линолеум, швыряет куртку на старую стиральную машину, которая, сколько он себя помнит, выглядывает своим грязновато-белым торцом из-за вешалки. Древняя, железная, громкая, как бензопила. Несколько лет назад мама купила Сусанне белоснежный автомат. Понадобился не один год для того, чтобы она приняла его как нового «жильца» своего поднебесного логова, научилась открывать, включать, класть и вынимать бельё. Но и с «бензопилой» прабабка наотрез отказалась расставаться. И правильно! Доисторическая стиралка по-прежнему служила отличной полкой для курток, шапок, сумок и прочей мелкой белиберды.

– Щи только сегодня сварила!

Сусанна уже гремит на кухне какими-то тарелками и кастрюлями, со звоном ковыряется в ящике с ложками и вилками, двигает стулья… Прежде, чем пройти на кухню, Артур прокрадывается по узенькому коридору и заглядывает в единственную комнату, в которой при его жизни ничего не менялось: ни мебель, ни обои, ни даже цветы на подоконнике. Но сейчас привычный порядок нарушен. Прямо на ковре разбросаны какие-то папки с бумагами и без, а на столике у дивана лежит большая чёрно-белая фотография: женщина средних лет с волнистыми, приглаженными волосами, судя по всему светлыми, с правильными чертами лица и прямым, немного недоверчивым взглядом. Артур довольно быстро понимает: это, видимо, мать Сусанны, Катри, его прапрабабка, которая умерла ещё при царе горохе, когда даже бабушки на свете не было. В детстве он, кажется, видел эту фотографию, только она была гораздо меньше. «Танюша на неё так похожа – прямо копия!» – говорил кто-то у Артура над ухом, имея в виду его маму, то есть, правнучку Катри и Сусаннину внучку.

В коридоре раздаются семенящие шаги Сусанны.

– Иди скорее, я тебе налила… Ой, у меня здесь бардак, я сегодня искала кое-что и заодно решила тут разобрать… Ты иди, иди есть-то!

Щи у Сусанны густые: минимум бульона и почти одна гуща – крупные куски картошки, моркови, лоскуты капусты, мясо на кости… Про такие говорят «ложка стоит». И всё это ещё нужно сдобрить сметаной. Раньше Артур не очень любил прабабкины щи, но сейчас, почувствовав, что и в самом деле проголодался, уминает их за обе щёки.

А Сусанна тут как тут:

– Хлеб бери. Хлеб свежий…

Артур отрицательно кивает с набитым ртом.

– А вот хочешь такие сухари? – пихает коробку с плоскими длинными сухарями.

Артур снова кивает, не успев прожевать.

– Может, тебе помидорку порезать?

– Сусан, у нас что, блокада недавно закончилась? Я возьму, если захочу.

– Ну, бери, бери… – Она осекается и поворачивается к плите с кастрюлями и сковородками.

Поняв, что ляпнул не то, Артур с набитым ртом произносит примирительную реплику:

– Ну, ладно, дай мне сухарей…

Он всегда называл её только по имени. Кажется, она сама так захотела, отвергнув варианты «прабаба» и «бабуля». Поначалу они ездили друг к другу в гости – то они к ней с мамой, то она к ним в Хельсинки, где Артур родился и жил, пока ему не исполнилось пять. Выезжать нужно было рано. Бело-синий поезд «Сибелиус» уходил в шесть утра и приходил только к обеду. Доберёшься к Сусанне на её ветреную окраину, а она тебе нальёт таких вот густых щей. В Хельсинки их называли «русский суп», только были они гораздо жиже.

Она наливает себе тарелку и садится напротив правнука, поправляет выбившуюся прядь. Типичная финка: широкие скулы, едва приметные брови, нос картошкой. Артур припоминает её детские фотографии, сделанные перед самой блокадой. Сусанна не так уж сильно изменилась, и её вполне можно узнать в той самой девочке, только волосы уже давно не пшеничные, а седые и кожа вся в морщинах.

– Ну как ваш спектакль? Движется? – спрашивает она, поднося ложку ко рту.

Артур утвердительно кивает.

– Ты кого там играешь? Я уж и забыла…

– Лётчика, – отвечает Артур с набитым ртом.

– Мм! Лётчика…

Дальше они едят почти в полной тишине. Только ложки стучат о тарелки и поскрипывают табуретки. Вот так обычно Сусанна и обедает – в тишине и одиночестве, с которыми свыклась много-много лет назад, с тех пор, наверное, как получила эту квартиру вместо комнаты в коммуналке где-то в центре. Вдруг в окно, за которым день уже начинает меркнуть, врывается не пойми откуда взявшийся луч солнечного света и освещает кастрюлю со щами на плите, кусок стены с висящими прихватками, газовую трубу с облупившейся краской и лицо Сусанны, подчёркивает её почти незаметные брови, которые при таком освещении напоминают пушинки вербы.

– Я же тебе рассказывала про твою прапрабабушку Катри?

Артур утвердительно кивает. Про Катри ему, кажется, не рассказывал только ленивый в их по большей части женском роду. Её неосязаемый портрет сложился как будто из гигантского пазла, кусочки которого собирались всю его сознательную и ещё не совсем сознательную жизнь. Доедая последнюю ложку щей, он берёт в руку кость и начинает обгладывать мясо, нежное, разварившееся и при этом без единого хряща.

– Там её фотка лежит или чья?

Сусанна утвердительно кивает.

– Я забыл, в каком году она умерла?

– В пятьдесят втором.

Сусанна тоже принимается за кость.

– Ей же вроде совсем немного было лет?

– Сорок пять. Я сегодня разбирала вещи и наткнулась на её письма, которые она писала во время войны.

– Мм… И кому она их писала?

– Кому?.. – осекается Сусанна. – Ну, родственникам в Финляндию…

– А что, во время войны можно было писать письма в Финляндию?

– Ну… у неё были связи.

На второе – жареная картошка с шампиньонами. Вообще-то летом прабабка жарит настоящие лесные грибы, если ей, конечно, их принести. Сама она хоть и спускается на землю из своего поднебесья, но только до ближайшего магазина. А сейчас и магазинные шампиньоны вполне сгодятся. Картошка у Сусанны получается хрустящая, прожаренная, будто приготовленная в какие-то стародавние времена, без мультиварок и микроволновок.

– А какие у неё были родственники в Финляндии?

– Ну, как это! – восклицает Сусанна. Солнечный луч мгновенно гаснет, и её лицо снова погружаются в сумерки, – Две тётки, двоюродная сестра, четыре двоюродных брата, двоюродная тётя, четыре троюродных сестры…

Кажется, не останови её – и она будет перечислять до утра.

– Они все жили в Хельсинки? – спрашивает Артур, понимая, что такой вкусной картошки ему не поесть нигде, кроме как у прабабки.

– Нет, никто не жил в Хельсинки. Почти все жили в Карелии. И погибли тоже почти все в сорок четвёртом во время бомбардировки Элисенваары. В живых осталась только тётя Эмилия, моя двоюродная бабушка.

– Элисенваара – это где?

– В Карелии. В той, которая раньше была финская.

– Мм…