Loe raamatut: «Кана. В поисках монстра»

© Кожухаров Р.Р., 2023

© ООО «Издательство Родина», 2023

Глава 1
Камни

 
Носи меня, Молдавия, на счастье.
Гуляй всласть, гайдуцкая власть!
 

Господарь Подкова.

И сейчас, когда история перетоптана в точиле событий и слита в бочкотару единого целого, не проходит минуты, чтобы я не подумал о начале её и конце. О Нистрянском монстре, долгие годы множившем жертвы, и о том, кто его сокрушил.

И поскольку время вышло, мыслю с трепетом: вдруг существую лишь в поминутных сих размышлениях, которые суть тот весомый сегмент мельничного механизма, что приходит в движение посредством текущей воды, но только надетый на шею? Ведь минут никаких уже нет, и, значит, суждено будет вечно барахтаться в омуте, влечься всё глубже в пучину чернеющей тайны.

Но тут я себя успокаиваю: да, может быть, это мой камень, но тот, что просится в гору. Ведь бывают кресты из камня. А восьмиконечному скатиться в долину не так легко. Может быть, он останется наверху, как таинственный крест Старого Орхея, что возник на скале до первой страстной седмицы и рос потом сталактитом всю эру рыб, в год – по еле заметной каменной капле. А, может быть, сталагмитом… Впрочем, здесь и неважно. Теперь, когда рыбы ушли и водолей разлил свою влагу безвременья, это уже не имеет значения.

Несомненно одно: «Огород» растоптали. Означает ли это неготовность товарищества к тому, что было ему уготовано? Южный Юй владел в совершенстве боевыми искусствами; Заруба вязал речные узлы и запросто мог ухайдокать любого амбала своим армейским, костяным кулаком; Кузя виртуозно жонглировал цифрами, а Агафон – словами и, к тому же, знал наизусть море стихов; Паромыч ладил плоты, играл во все игры, особенно ловко – в ножички, рыбачил любыми снастями. Ормо начальствовал, в значенье начала, лучше прочих стриг виноград. Девчонок знаменовала красота как данность, кроме того, Таисью отличали тихие омуты, Белку – безудержная неприкаянность и способность узлы разрубать одним махом, даже самые гордиевы; Вара разбиралась в лоптопах и химии, Антонелла отлично готовила, а Нора, вообще, была самым боеготовым участником сплава. Неслучайно несравненный нюф числился штатным водолазом товарищества.

Ведь готовились… Означает ли это, что уготованное оказалось попросту не по силам? Выходит, хотеть невозможного всё же нельзя?

Или, всё-таки, можно? Обрели ли искомое, проросшее из неявленной косточки, зримое исподволь? Или лоза, что наполнила чашу вседержительным содержимым – агнчим багрянцем, – тоже затоптана толщей веков, канула безвозвратно? Однако сумел ведь безмолвник, превысивший подобие, создать образ предвечного Слова.

Не явилась ли глупостью настырная тяга преследовать цели – хоть и самые, что ни на есть, благородные – используя выборы в непризнанном, а значит, в несуществующем государстве? Благородные, значит, рода благого. Пусть благими намерениями вымощен путь в преисподнюю, но не оттуда ли, по признанию ведавших, явилась та проповедь, которую хотели услышать с неба?

Ормо мягко стелил: мол, изловчилось же втиснуться в метафизическую прореху мерзкое чудище. Почему бы и нам не попробовать? По примеру каких-нибудь аргонавтов или взалкавших грааль парцифалей, отправиться в путь. Повергнуть тварь, добыть руно. В роли искомого нещечка – лоза, утолившая чудом бедную свадьбу, а к вечере вызревшая в полноту неупиваемой чаши.

Как же раньше, до Ормо, никто не догадался? Было некому разболтать, ибо рыбы неразговорчивы.

Грааль ведь не чаша. В чашку лишь наливают. Наливают – искомое.

Вино – содержание, то есть держание вместе – секаторов, вёсел, кувшина и кружек, рыбацких сетей, овечки перед закланием.

Золото агнчей шёрстки отливает червонным. Сплав беспримерен и жертвенен, порукой тому – река, по которой сплавляться. За руку будто, ведёт мглисто-зелёный поток.

Или проводники злого обло – расписной Владисвет, Дубаларь-потрошитель – бережёнее шедших к багрянцу, пытливо-незлых виноградарей? Впрочем, теперь, когда рыбы ушли, это уже не имеет значения.

Чашка разбита. Теперь в её месте Пахары. Гранёные стаканы, в переводе с нистрянского. Не зря пацаны, завидев пьяного на районе, свистят заради потехи, кричат ему вслед: «Готовченко!» На вопрос – уготовлено ли уповать или упиться? – маковейная мгла отвечает молчанием.

Сомнения – корм, которым питаются пираньи страха. Но рыбы ушли. Ихтиология от истока неразрывными узами сочеталась с эсхатологией. Ученик у груди и творец Откровения непременно б сие подтвердил. Знал ли он, что, беря историю от начала, именно он должен будет её и окончить? А ведь и его недвусмысленно вынудили, приказали: «Напиши!» Неизвестно ещё, о каких мерах принуждения умолчали. Возьмут меч и грудную клетку отверзнут. Выдохнут: «Еффафа!¹», и вскроют, будто консервную банку. Тут все средства хороши, лишь бы заговорил. А потом поди разбери в протокольных каракулях, геройски пророчилось тут или трусливо стучалось. Тонкая грань, и не различить, особливо из бездонного омута веков. Так что лейтенант по сравнению с ними – сущий ангел.

Впрочем, вестники-то и есть воинство. Тянут лямку, со всеми вытекающими. С чинами, командованием, строжайшей иерархией и чисто армейской субординацией. Интересно, как по-арамейски «Никак нет!»? Или «не могу знать!»? Неужто, и у них дедовщина, второй устав, построения после отбоя? Серафимы напрягают престолы, или, там, начальства ли, власти ли, заставляют стирать виссоновые портянки, до блеска натирать золотые бляхи. Ха-ха! Выходит, и в самоволку ходят. Точнее, летают. Увидели дочерей человеческих, что они красивы… Отсюда и подчинение. Дисциплина – это душа армии. Принял присягу и, значит, себе не принадлежишь, самоотверженно переносишь тяготы и лишения армейской жизни, исполняя приказы командиров, не жалея живота, вершишь горнюю волю во имя высшей цели – защиты родных рубежей. А они, как известно, бывают не только внешние, но и внутренние. И, однако же, – с такой фамилией! Даже переспросил. Думал – издевается. Лейтенант Евангилиди.

«Напиши…» – говорил-уговаривал. «Всё, как было. Ничего, – срывался на крик, – не утаивай! Ибо всё тайное становится явным».

А в начале всё спрашивал: «И стоило городить огород?» И всё как бы с намёком и, даже, с участием, якобы, как посвященный – посвященному. А сам всё по рёбрам, по почкам носком своего форменного ботинка. Гнусный ботинок, как футбольная бутца. Как ни уворачивайся, всё равно допытает на прочность и сердце, и внутренности.

Городить огород…Час прошел, а ответа он так и не услышал. Червоное золото его лейтенантских звёзд и вставных зубов растворилось в пунцовых соплях и поваренной соли кровавого пота. Трубил: «Напиши!» «Напиши! – вопил, возводя к нестерпимому визгу. – Ничего не утаивай! Яви своим потаённым мыслям явку с повинной!» «В молчанку играем и пускаем розовые пузыри?! Вынуть трепетные зубы?!.. Пжалста! Теперь самое время пророчествовать! Чего ржёшь, скотина? Еще не время?! Ну?! Явки, пароли, маршруты следования?!»

Рёбра и почки чутко ловили малейшие перемены в методологии гнусных ботинок. С носка, «щёчкой», пыром, опять с носка… Солнечное сплетение – как сетка ворот аутсайдера. Растёкшийся юшкой мяч поставлен на точку. Костяная нога примеривается и мерно отходит, потом разбегается!..

Чтобы взойти, в начале надо спуститься. От Каменки – вниз, через Рыб, мимо дуба Бульбы – ого Гоголя, люлька моя… – к Дубоссарской плотине-стене, плачет Л-эпентетикум – армянский дудук Григориополя, опрокинутый Арарат в потемках светлейшего князя Григория, молохом мелет, прямо по курсу идёт пароход. Хлюп-хлюп, грёб-грёб. Тея, Спея, Токмазея, Красногорка и Бычок… Колесо фортуны прожаренной плациндой катится по сточному жёлобу мглисто-зелёного змея. Катится, пока не прикатится под прохладный покров омофора. И тогда уже всё в новом свете: New Нямец, и сходятся исихазм с хилиазмом, и солнце начинает живо троиться. Вёдро упиться вина из ведра, душ для души. Мы их душили-душили… Верным курсом. Апэ, апэ²… Время вышло. Чашка воды истекла… Лейте, лейте, энтот летёха. Осуществимся по руслу, от истока до устья. Страшная месть, что-то в ней есть. Ого. Как у Гоголя. Как у Леннона. Два блюдца и посередине – Л-эпентетикум. Оле-оле, оло-оло, Ормо. Леннон и Че: один в своих очках, второй в своём берете. Imagine. Дословно – «вообрази». Опять о-о-о! Имидж – ничто. Человек – это будущее человека. Че – Че. Энтелехия человека. Энтот летёха! Che ti dice la Patria?³ Де ла Серна очков не носил. Берет дон Кихота с пиратскими саблями. От беспечного мотоциклиста – к боливийской голгофе Ла-Игуэрры. «Бедненький Че, помоги отыскать мне корову…» Омо, оро… Ормо. Сукин сын. А ведь мотоцикл – те же очки. Два колеса, V-образный двигатель – Л-эпентетикум. У Гоголя на носу, а у майора это пустое место. Рим – всё равно, что туристам показывать мёртвую бабушку. Амор. Дристан и Изольда. «Днестровские зори». Неужто замыслил эту хвостатую чудо-юду поиметь? Ай да!.. Вот образина! Рыболожец!.. Из пучин – на водное ложе. Оло, оло! В «Дневнике мотоциклиста» индейцы вступали с сомихами в половую связь. Тогда сыны касика узрели дочерей сома, что они красивы. И пошёл род водяных и русалок. Поплыл… Горное озеро. Мглисто-зелёные воды. «Бедненький Ормо…» Нечего огород городить! Огород – дорого! На Днестре не стреляют. Днесь – стрелы. Мглисто-зелёные воды. Л-эпентетикум. АПЛ «Курск». Спасите наши души!.. Тук-тук… «Спасайся, кто может!», – требовал старец, когда мы с Белкой в светёлке… Или с Таисьей в Старом Орхее? Чернецы каждый год замеряют. Крест из камня растёт, и на нём цветёт солнце. Реут – дряхлый уж. Греется на камнях. А Днестр – балаур⁴, питон,

анаконда – шелестит своей глянцевой кожей от каменной Грушки до Незавертайловки. После – край света, низвержение в Милуешты. Проглотит и не подавится. Ам!.. Троглодит. Тук-тук… Еу ам⁵… Во чреве атомного левиафана. Общаемся с семьями моряков. Верным курсом идём, товарищи. Погодите три дня… Направление – очень важно. Восходить. Вверх по реке. Против течения. Полна чаша – слободзейская житница, Днестровск – город энергетиков. Город-спутник. Энергия – осуществление. Незавертайловка – капля на ободке чашки. Чужие здесь не ходят. Л-эпентетикум на конце. Только гречески. Огород городить, огород – дорого, город дорог, ноль – л’он. Средиземноморский лён с примесью египетского щёлка, с крапом билирубина и флавоноидов. Хилиазм, в льняных полотенцах, тканных в ёлочку, является в тишине исихазма. День тишины, век тишины перед выбором. В лоб тебе, лопни твоя душа. Полис, страхование от увечий. Терзайся полегче, экстремист хренов. Плечист, гонорист, истово в тире стреляй. На дне полежи. Для пользы дела. Скормим рыбе тело. А потом приходи гулять по мглисто-зелёной, вдвоём. Через весь водоём – и что из того? Энтот летёха – тщедушный малёха. Вотще рвалась душа моя. Тук-тук… Каменный мешок. «…Верным Курском». Отче, Отче… Сыне! Сыне!.. Если только можно, принесите мне чашу. Поднимите мне тело. Ого, лестницу давай, лестницу-чудесницу! «Чудесница» – чудное кафе, а в засаде – пивная «Арго». Аргонавты по фене ботают, как доктор по латыни, на рыбьем базаре чирикают, шукают руно. Чудище обло глотало Орфея. Иону сбросили в пасть. Троглодит. Оно его ядит, а он на него глядит. Тело съело, а голова – как из олова. Оло, оло, поплыло. В воде не тонет. Вниз, по сточному желобу мглисто-зеленого. Лаур-балаур, змеем вьётся – не даётся, а Орфей-неофит плывёт и – говорит. Менады, голову отделите от тулова. Флавоноиды. Сначала надо спуститься. Мне бы во ад. Куда тебе надо, гад? Да ты у меня будешь ползать в своём же говне, ходить под себя… по сточному желобу. По лбу, по лбу… Энтотлетёха… Отвечай, где затаили рунозолотое? В рунете ищите, ору. Ормо там отыскался. Всё дело в руне. Кровь претвори в вино. ДНК, хромосомы в лейкоцитах, без вина виноватые. Затаили. А Тая при чем? Вот гад ползучий ход морских. Ищите в иле. Или-или. Если только можно, Авва, не кричи. Хоть шерсти клок, Ионаш – агнцем скок, чобэнаш, да не ваш, за мной – Карагаш. Окороти пыл, я в Коротное приплыл, не меси – не глина, в Глином смерть длинная, на шее обруч, ричи бедный, черно-белые Чобручи. Чингачгук – большой змей. Лаур-балаур. Рыболов – оло-оло – на мглисто-зелёное ложе. Поймай Иляну-косынзяну за косу и волоки в пойму. А нет косы, не сцы, как жар-птицу – за хвост. Хвост – тот же «Норд-ост». Верным Курском идём, товарищи… Экстремист неказист. Полный Екклезиаст! Отгадай разгадку: балаур повстречал змееныша? Ага, энтотлетёха! Старуха Изенгард! Страховой полис. Ого, образина! Страхолюдина. Каменный мешок, по стенам – иней-ледок. Коврик бы, на маленьком плоту. Газетку постелил. Днестр и Турунчук! Энтотлетёха… Людей ест, всех окрест. Слободзея, слобода, зреет запорожская беда. Пчёлы жалили – сжальтесь над Франей. Ты казала у субботу: у дуба Бульбы. Эх, гульба! Бусурманы отвезли Бульбу в Стамбул и сбросили с башни на крюк. У самого Черного моря. Насадили оселедец, как живца. Ловись, сом, большой и маленький! Он сом, она самка. Карош, наташка! Истаяла. А Тая при чём? Смуглянка-молдованка, илянка-таитянка. Столбовая дворянка пуще прежнего борзеет: «Хочу быть владычицей морскою!» И закинул старик спиннинг…

Газета лежала на столе лейтенанта, к нему заголовками и передовицами. Как бы небрежно брошена. Но видно: специально выложил и развернул. Это, значит, ловец на живца. Черным, лоснящимся типографской краской, кеглем по белому заголовок: «Нистрянский монстр множит жертвы». Ниже – туком стекающий текст о кровавейшем злодеянии, омрачившем светлый праздник выпускных балов, об ужасной трагедии, что стряслась на заре в водах седого Днестра возле столичной набережной.

Несколько из числа новоявленных выпускников, взволнованные и потому разгоряченные праздником, решили освежиться и, раздевшись, вошли в реку неподалёку от берега, возле городского пешеходного моста. Внезапно, в месте купания подростков разверзлась воронка и в считанные мгновения поглотила несчастных. Прохладные днестровские воды в ту же секунду обагрились, но не свет восходящего солнца явился тому причиной.

Свидетели утверждают, что видели в пучине ужасающую, окровавленную, зловоние источавшую пасть громадного чудища. В ней-то и канули безвозвратно несчастные, только-только ступившие на порог взрослой жизни. Та же участь постигла и нескольких смельчаков-добровольцев, бросившихся на помощь тонущим. Очевидцами происшествия стали многочисленные нарядно одетые родители и выпускники, которые в момент трагедии находились на набережной, чтобы по доброй традиции всем вместе встретить восход светила.

Район набережной до сих пор оцеплен правоохранительными органами, однако корреспонденту удалось восстановить картину трагедии из первых уст участников этих ужасных событий. Интервьюируемые с головой окунулись в состояние шока. Рука об руку с корреспондентом с ними работают психологи и дознаватели. Представители правоохранительных органов пока не дают комментарии случившемуся, однако, корреспонденту удалось выяснить ряд важных подробностей. В частности, количество жертв до сих пор официально не объявлено, однако, как выяснил корреспондент, в воде в момент трагедии находились от трёх до пяти выпускников. Кроме того, корреспондент располагает полученными эксклюзивными данными о том, что среди жертв монстра находились и медалисты! Также, несмотря на препятствия, чинимые блюстителями правопорядка, корреспонденту удалось уточнить, что информация о седых детях оказалась досужим вымыслом. Почвой для столь сомнительных выдумок стал тот факт, что один из выпускников является от рождения альбиносом. По этическим соображениям редакция не сообщала фамилию выпускника и номер школы, которую тот закончил.

«Нистрянские сведения» итожили новость чередой справедливых вопросов: чью чёрную выгоду преследуют раздуваемые слухи о случившемся, кто сеет панику накануне важнейшего события в жизни нашего гордого государства – выборов президента непризнанной, но непокорённой Нистрении?

Тут же от редакции поминали, что специальным распоряжением главы госадминистрации, выпущенным накануне и сведённым в одно на страницах газеты, участникам выпускных балов было категорически рекомендовано воздержаться от встречи восхода солнца на набережной, вследствие сильного паводка и подтопления всей приречной городской черты, а также в свете инсинуаций вокруг пресловутого Днестровского Монстра. С горечью констатировалось, что худшие опасения подтвердились. А ведь беды можно было избежать, прислушайся учителя, родители и дети к голосу столичных и республиканских властей – к призыву главы, то есть гласу здравого смысла и истины, рупором коих в совокупности и являлась газета.

Правоохранительные органы не исключали возможности того, что данное происшествие является тщательно спланированной провокацией одного или даже группы глубоко законспирированных террористов, кои стремятся во что бы то ни стало угнездить панику и страх в сердца и души нистрянцев, сделать всё, чтобы сорвать надвигавшийся праздник торжества народного волеизъявления.

А ведь помянутое в статье зловоние чётко маркирует картину в пределах добра и зла. Злая вонь в оппозиции вони благой, то есть, благовонию. Один мудрый маг не зря говорил: не знаешь, как поступить, полагайся на нюх. (Мой товарищ по СВТ, боевая подруга, хоть и сука, но, возможно, единственно верная, – слова эти сделала девизом всей своей жизни. СВТ? Садово-огородное товарищество.) В кино про пиратов демонстрировали, какую нестерпимо злющую вонь источала разъятая пасть ужасного кракена – неведомой зверушки, бывшей на посылках морского владыки.

Злая вонь на поверку оказывается знаменателем, единящим вещи, леденящие своей сверхобыденностью, то есть превосходящие рамки не то, что привычного, но даже возможного.

К примеру, авторефрижератор. Кому-то изотермические, ребристые, серебристые грани леденят овощи-фрукты и мясо – особенно мясо – а кому-то морозный ворс лохматит остывшую душу.

И само это слово разве не провоцирует вслушивание, причем настороженное? Авто-ре-фри-же-ра-тор: извивающийся ремнетел, сухопутный аналог какого-нибудь сельдяного короля, наводящего ужас на моряков.

На палубе матросы курили папиросы, принимая сельдяного короля за морского дракона с гривастой лошадиной башкой. Между тем, в реальности никчёмный гигант напугать мог только книгу рекордов Гиннесса и в еду не пригоден, в отличие от косяков своей микроскопической свиты – селёдки-дунайки, черноморовой кильки-тюльки, сардин, барабульки, мойвы, нежнейшей хамсы, азовки, балтийской салаки, жирнеющей в сабельных своих походах чехони.

Не сокрыт ли во чреве рокочущего морозилкой, серебристо-ребристого авторефрижератора затаённый дисептикон – людям на зло сотворённый трансформер, механический бзик какого-нибудь в шарашке ополоумевшего Дедала?

Опять же, этот автор- в начале… А потом, рефреном: и ефре-, и евфратор-ефрейтор-, и жир- с сепарирующим перфоратором-, и аллигаторствующий пожиратор-, и престидижитатор- с диктатором-. Не являет ли сей перифраз всем своим скрежещущим скопом уклон в метафизику? И что, если чрево стерильных сверканием кубических граней на поверку оказывается зловонным?

Жизнь моя – сплошная метафизика. В буквальном значении: не сверх- и не над-, а после-. Это как стояла на полке книга с выведенным по корешку словом «Физика», а следом поставили книгу, а на корешке у неё присутствовала пустота, и по факту уже, по необходимости, обусловленной местом и временем, начертали на нём «Метафизика».

Появился на свет в Парадизовске, в девяносто втором оголтелом году, в неприкрытой покровом, крова лишённой стране-сироте. На мой глупый вопрос: «Где я, мама, родился?», мать сухо отвечала: «Когда Союза уже не стало». Так, с малых лет, зафиксировалось у меня ощущение отсутствия как данности, зияния на том самом месте, где должно быть сияние. Или в то самое время. Эта странная нестыковка моего «где» и маминого «когда» до сих пор меня гложет. В каком смысле? В том, что абсцисса и ордината всё ходят по кругу и никак не желают сходиться.

Мать, навьюченная баулом, семенила по-над Днестром, схватив моего пятилетнего брата за руку, другой рукой поджимая меня в животе. Опоновские БТРы и МТЛБэшки шли к мосту от улицы Ленина.

Она была на девятом месяце, а они били с бендерской набережной, оттуда, где от перекрёстка с улицей Ленина устремлялась к мосту улица Ткаченко. И они устремлялись по Ткаченко к мосту. Да, примерно туда, где стоит сейчас нистрянская БМП и горит Вечный огонь.

Огонь опоновских БТРов и МТЛБэшек к мосту выходил перекрёстным. Прямая перспектива улицы задавала им этот ракурс. Брат, уже годы спустя, говорил, что стреляли не по ним, а по крепости, а мать – что по ней прямо, и по брату, и по всем остальным, кто бежал по изгрызанному «Рапирами» и пулеметами асфальту моста к обугленной танковой груде на въезде в Парканы.

Наш родительский дом в Бендерах на улице Ленина сгорел в тот же день, когда я появился на свет в Парадизовске. До этого мама с братом и со мной в животе двое суток сидела в погребе, ждала, когда перестанут стрелять пушки и пулеметы, и когда, наконец, за нами придёт отец. Но папа не пришел.

Пришли соседи и сказали, что, пока стихло, надо бежать за мост, уходить прочь из города – в Парканы, в Терновку, в Парадизовск, в Суклею, в Карагаш, во Владимировку, в Одессу – куда угодно, потому что все говорят, что со стороны Каушан и Гербовецкого леса наступает ещё бронетехника, и скоро начнётся.

Мой папа погиб накануне моего появления на свет в парадизовском роддоме. В Бендерах, на улице Суворова, в тот день, как говорили, «было самое пекло» – шёл бой с применением танков и артиллерии. Он был ополченцем и попал в то самое пекло.

Это позволяет сказать о том относительном и, одновременно, абсолютном минимуме места и времени, на который мы с отцом разминулись, о пекле, пепле и крови, столь удобрительных для нистрянского гумуса.

Хотя с папой мы всё-таки встретились. Не то, чтобы встретились, а пересеклись – неделю спустя после его гибели и моего рождения – в парадизовском лечгородке, возле морга.

Там, на пустыре, стояли рефрижераторы, и люди перекладывали задубевшие трупы, отыскивая своих родных и близких – нистрянских защитников. Говорится же, что дерево без души – дрова. Они и были дрова, наваленные в заиндевелые короба рефрижераторов, как в подобия братской могилы.

Но вот кто-то вскрикивал, или падал на мёртвого замертво – это значит, отыскивался. Значит, очередной безымянный, поражённый в посмертных правах, возвращал себе имя, одушевлённую личность покойника, которого теперь надлежало по всем правилам проводить в последний путь.

А ведь грань между трупом и покойником, то бишь, мертвецом не только де-юре узаконена языком, но де-факто признается обыденной жизнью. Не это ли разграничение, с точки зрения материализма и физики необъяснимое, отчасти отразилось в методике вертикально-горизонтального перекрестья милицейских сводок, где указывают непреложно: о пропавшем без вести, то есть, покамест потенциально живом – «рост такой-то», а о найденном, но неопознанном трупе – «длина тела такая-то»?

Когда привозили очередную партию убитых, опознанных сразу переносили в морг, а трупы неопознанных перекладывали в рефрижераторы.

Возле рефрижераторов было много крика и гвалта. Кричали безумевшие от горя и жары женщины, на гражданских кричали, размахивая калашами с перемотанными изолентой рожками, защитники, всякий раз разные – ополченцы, бойцы ТСО, гвардейцы, казаки, спецназовцы «Дельты». Часто они принимались ругаться друг с другом – из-за очереди там, или спешки, или просто от злости – и это было самое страшное. Это брат всё рассказывал. Он там тусовался с пацанами, пока бабушка и другие взрослые искали в рефрижераторах.

Брат со своими будущими кентами на районе там и тогда и познакомился – с Кассетником, Мариком, Стасом, Валеркой Патроном, Жамбоном. В те дни вся местная пацанва там околачивалась. Самые осведомлённые были по части театра военных действий, потому как к рефрижераторам новости доставлялись горячими, прямиком с передовой – из Бендер, с Кошницкого плацдарма, из-под Рог и Дороцкого, из Дубоссар, из Паркан, Протягайловки, Гиски, из Кицкан, Слободзеи. Отовсюду, короче.

А вот в день нашего с папой пересечения громче всех кричал я. Брат говорил: стояла такая жарень, что даже в тени всё плавилось, и я всё не спал, голосил, и так достал брата, что ему хотелось заткнуть мне рот пеленкой или сделать еще что-нибудь, чтобы я, наконец, заткнулся, и еще ему хотелось залезть в какой-нибудь рефрижератор, и что трупаки ему были всё равно, а главное только – спастись от жары.

Хотя, брат признавался, всё равно внутрь ни за что бы не влез, потому что мороженное чрево источало жуткое зловоние. Он именно так и говорил: зловоние. А я думаю, я так громко кричал, потому что просто меня очень мучила жажда.

Мы пока с мамой были в роддоме, бабушка с братом ходила к моргу и рефрижераторам, искать отца. Бабушке ведь сообщили, что папа погиб, именно в тот день, когда я родился.

Тут тоже необъяснимое. Позвонили бабушке из профкома авторефрижераторного завода. Нашего Парадизовского «Парефриза». Профком у них отвечал за ополчение. А папа два года уже как на «Парефризе» не работал. Он работал на бендерском «Приборе» и оттуда ушёл в ополчение. Он был командир отделения. Мама поэтому и не поверила. Говорила, что напутали они в своём авторефрижераторном профкоме. А в профкоме твердили, что именно он, что погиб и что в морге надо искать, что туда его отвезли.

Думаю, тут вполне объяснимо. В ополчении он был бендерском, 2-й батальон, на позициях встретил, наверное, бывших коллег по «Парефризу». Скорее всего, в том пекельном бою на Суворова участвовали и парадизовские. Он, наверное, у них на глазах и погиб, и они его в морг вывозили.

Бабушка с братом к рефрижераторам ходили как на смену – с утра и пока не стемнеет. В морге не было папы. И в рефрижераторах не было. То есть, как бы – нигде. Когда нас с мамой выписали, мы все вместе пошли. И сразу нашли. Мама нашла. Ну, почти сразу. Часа три они искали, а брат дежурил с коляской, ну, то есть, со мной.

От морга до котельцового забора длился пустырь, высвобождая место для достаточного количества рефрижераторов. Брат говорил, что их за неделю прибавилось, то ли шесть, то ли больше. И в каждом прибавились трупы.

Мама нашла. В самом первом от морга. Бабушка там уже раньше смотрела, когда ходила с братом.

По пуговице папу опознали и по обуви. Он был в кроссовках «БОФ». Это значит «Бендерская обувная фабрика». Из материи, как бы замши, крашенной тёмно-синим. В таких кроссовках многие были. И тут – пуговица с красными нитками. А потом уже и другие приметы, родинки…

Мама рассказывала: когда собирался он уходить, оторвалась на клапане пуговица, на заднем кармане брюк. Черные были брюки, а она пуговицу пришила красными нитками, и еще кипятился отец, что раз брюки и пуговица чёрные, то и ниткой надо пришивать чёрной и, что вот, как всегда, самого нужного в нужный момент в доме не оказывается, и есть почему-то красные нитки, а черных нет.

А брат рассказывал, что бабушка потом всё не могла себе простить, что сына, кровинку родимую, не узнала. Она тогда очень сильно простыла, из-за того, что несколько дней – то на пекле, то в морозилке. Всё жаловалась потом, что в легкие не заходит достаточно воздуха.

Только что бабушка могла опознать? Мама говорила, что сильно исхудал отец за последние месяцы. К тому же, по лицу его нельзя было найти. Его в закрытом гробу хоронили. Брат рассказывал, у бабушки линзы на очках были в палец толщиной, с пекла внутри рефрижератора сразу запотевали и покрывались ледяной коркой.

Мог ведь рефрижератор выйти из строя. Морозилка сломалась, допустим, и его содержимое в другие сложили, и на его место – другой рефрижератор поставили. Могло так случиться?

Слишком много рефрижераторов? А, в том смысле, что слишком часто? Это я еще сокращаю. Правильно: авто-ре-фри-же-ра-тор. Просто много и мало, это всё относительно. Как говаривал один наш СВТ-шник: «абсолютный максимум равен абсолютному минимуму». По мне, и одного авторефрижератора слишком много, если в нём дожидает одровевший от мороза и смерти отец.

Папа был инженером. АСУ, ЧПУ. ЧПУ – числовое программное управление. Он на «Парефризе» работал, ещё с до перестройки. Парадизовский авторефрижераторный, передовое производство в союзном масштабе. Не хотели его отпускать, ибо классным котировался специалистом. Это мама рассказывала. Переходил когда папа на бендерский «Прибор». Тоже электроника-автоматика, тоже в союзном масштабе, только в закрытом режиме. Работа престижнее, выше зарплата. Ну, и, наверное, из-за мамы.

Брат говорил, что пока они жили у бабушки, мама с бабушкой сильно ругались. Как я родился, мы опять у бабушки стали жить, в Парадизовске. Бендерский свой кров потеряли, то есть перешли в разряд обескровленных, лишённых сокровенной возможности откровения. Дом в Бендерах был бабушки с дедушкой – маминых родителей. Я их не застал, они в перестройку умерли. Мама всегда говорила, что, слава Богу, что до ужаса не дожили.

От лечгородка до бабушкиной однушки недалеко, пешком по прямой к стадиону по улице Мира. Брат рассказывал, что когда они поздним вечером того бесконечного дня возвращались из морга домой, от мамы и от бабушки так несло трупняком, что он не мог с нами рядом идти. Вперед убегал.

Бабушку помню смутно. Умерла, когда мне три года исполнилось. Всё на кладбище ходила, на папину и на дедушкину могилы. Рядом с ними её и похоронили. На парадизовском «Дальнем», у Ближнего Хутора. Папу хотели похоронить на Аллее Героев, а бабушка настояла, чтобы похоронили возле дедушки. Сказала, что со своими однополчанами он достаточно належался, и пусть теперь лежит с родными. А мама не спорила. Там как раз через дорогу от кладбища, через поле – заброшенные корпуса «Парефриза». Такой парафраз.

Брат говорил, что очень хотел, чтобы отца похоронили вместе с другими защитниками, на Аллее Героев. В Бендерах папины фамилия и инициалы высечены на плите, на мемориале. Где нистрянская БМП и Вечный огонь. Мы с мамой один раз туда ездили, после моего последнего звонка в первом классе. После мемориала ходили на то место, где был наш родительский дом. Там теперь мини-маркет. Мы еще зашли внутрь, и мама купила мне жевательную резинку. Мою любимую «Turbo», с машинками. Как сейчас помню: на фантике летящая, с дымом и искрами из-под колёс, гоночная «ферарри», с вздыбленным на красном капоте чёрным конём.