Под обаяние «Синдрома Дао» попадаешь сразу, сделав вместе с рассказчиком «шаг в неизвестность». Быстро перестаешь следить еще за чем-то, кроме основного сюжета, построенного на путешествии главного героя в Китай. Сюжетное напряжение держится, по-моему, на истории Сяочжу,
основанной на поверьях и легендах,
связанных с оборотничеством и колдовством. Это волшебный мир Китая, он захватывает, очаровывает.
Но должно же быть в повести еще что-то? Вспомнив Набокова, что « хороший читатель – всегда перечитыватель», я принялась читать заново. Для меня открылся образ, который в повести является центром притяжения, – это деревня Хунцунь. Она хоть и находится в провинции Аньхой, но изображает-то ее автор по-своему, символически – как «земной рай», сотворенный 900 лет назад по законам « вселенской гармонии». Автор размышляет о китайской деревне Хунцунь как отражении «европейки» Венеции: «тайное родство их было несомненным», т.к. жители награждены " особым художественным даром " создавать в камне «вечное течение воды». Поэтому и герой здесь чувствует необычайное умиротворение, спокойствие: он в центре мифа, ему обязательно помогут – не только люди, но и животные (история чудесного спасения героя светоносной козой, которой он дал мифическое имя Амалфея).
Думаю, еще один символ Хунцуня – это лабиринт, выход из которого знает только автор текста, подсказывая читателю свернуть « налево», к центру – Лунному озеру. Герой же ощущает себя словно «внутри старинного лабиринта», из которого его выводит мифическая Ариадна – Сун Лимин. Однако подозреваю, что, загнав читателя в ловушку обозначенного
древнегреческого мифа, сам автор пошел по пути не названного в его повести Данте (« я заблудился в сумрачном лесу,/утратив правый путь во тьме долины»). Конечно, лабиринт как символ многозначен. Это и Книга о создании текста повести, где идет игра на границе реальности и иллюзии, яви и сна, предмета и его отражения. Это и Жизнь, где каждый выбирает свою дорогу.
Герой-рассказчик определил свою цель путешествия – постижение даосской философии. Учение Дао вводится в текст очень тонко, ненавязчиво. Сразу вспоминается цель философских повестей Вольтера: «Поучать, развлекая» – нечто подобное видится мне и в книге Р. Романова. Очень важным для героя «Синдрома Дао» оказалось размышление Учителя о всеобщей взаимосвязи в мире, одним из проявлений которой является для китайца нераздельная связь иероглифов и жизни (чему в повести есть много любопытных примеров, в частности значимое начертание имени). Герой узнает и о том, что основная функция иероглифов – быть языком сновидений (и саму композицию повести можно назвать сновидческой). Постепенно рассказчик приобретает присущий даосам стиль мышления. Он оказывается способным увидеть в круглом зеркальце озеро, в котором отражается мир, а раскрывающийся и закрывающийся веер напоминает ему жизнь Вселенной.
И Учитель, и его ученица Сун Лимин способствуют изменению мировидения героя. Он учится спокойно, по-даосски, относиться к «сюрпризам» жизни, «находиться посредине самого себя» и «быть всегда в Пути». Но самое главное изменение происходит не в сознании рассказчика, а в его чувствах. Пройдя очищение одиночеством в горной пещере (символ), герой находит самого себя – внутреннего. Опустившись в глубины своей души, он находит в себе способность к прощению – отца, матери, себя самого. Можно сказать, что « переболев» Китаем, герой открыл в себе способность сопереживать.
Китай в повести многолик. Запомнились описание «дивного многоцветья» Харбина и метафорический образ застывшего времени в кофейне на харбинском Арбате, синэстетическое восприятие тишины (цвет, звук, вкус) и прозрачные, приглушенные, как в акварели, цветообразы чайной церемонии – они делают повесть стилистически похожей на эссе о путешествиях Р. Романова.
Мастерство автора в некоторых фрагментах повести поражает воображение. Это воспоминание о матери, пробудившееся по ассоциации с обликом юной китаянки Сун Лимин, с высокой прической и веером в руках. Это эпизод с Полетом Ангела (грандиозным номером Венецианского карнавала), насыщенный горькими размышлениями рассказчика о конце детства.
Ирония и самоирония, пронизывающая ткань повествования, делает узнаваемым стиль автора (Не могу удержаться, чтобы не процитировать фразу: «Я обожал даосскую философию за пофигистский взгляд на мир и научное оправдание бытовой лени»).
Если только раз прочитаешь произведения Р. Романова, то будешь искать книги автора снова и снова.
Arvustused
10