Loe raamatut: «18 ночей усталого человека. Дневник реальных событий»

Предисловие

Эти записи были найдены в комнате одного человека. Кто он был, спросите вы? Первое, что кажется при первом знакомстве с его письменностью – почерк мелкий, заниженная самооценка, наклон влево, говорит о его упрямстве, много хвостиков и в «д», и в «у», и в «з» – максимализм верховодит. Еще бы – ведь он был очень молод. В городе, который он посетил, до сих пор говорят об этом. О том, что он написал. Но они не подозревают всего того, что знает лишь он. Да уж, он был не так прост, как казался. Что помнят жители города на границе с Европой? О том, что приехал чужой и пытался навязать им свою культуру, за что и был наказан. По их словам справедливо. Что кажется мне – сейчас пожимаю плечами, но не от незнания, а скорее от сомнения. Они знали его, здоровались, слышали голос и знали его манеры, я – не видел его, не знал, есть ли у него запах изо рта, каков цвет глаз и даже имя оставалось для меня загадкой. Но я все же решил открыть глаза. Им и не только. В какой-то степени себе, а также тем, кто не знал его. Пусть и я и не был с ним знаком раньше. Просто я приехал в этот город, только несколько позже, и по странным стечениям обстоятельств снял ту же комнату, что и он. Там и нашел старый дневник в одном из отделов письменного стола. И началась моя бессонница. Я читал эти строки и не спал вместе с ним, главным героем. Он не давал мне возможности закрыть тетрадь, пока не закончится усталая ночь. Потом я ходил по тем же улицам, что и он, обращал внимание на те же объекты и старался понять его состояние. Но мне было чуждо то, что он испытывал, наверное, как и всем другим. Я как горожанин, который уже и не помнит об этом, как о очередной заурядной новости, и только старожилы припоминают, да и те, кто очень любопытен. Это история в письмах напоминает библию. В ней исповедуется человек. Он не напоминает ни бога, ни дьявола. Он ни ангел, ни бес – в нем есть пороки и добродетель. Просто он жил здесь и прожил эти ночи особенно. Не так, как все. И я не мог это не опубликовать. Он писал не для себя, а для всех, кто попытается докопаться до истины. Что значит его жизнь, его судьба, его восемнадцать ночей. И почему он так быстро устал. Хватит…я не вправе что-то писать, так как его ночи сами за себя скажут.

Ночь первая

Две недели я в этом городе. Тихо как. По дорогам вместо машин – молодежь на роликах и женщины с колясками. Машины есть – редкие, словно привидения, останавливаются как в горном ауле перед отарой овец, с усилием надавливая на клаксоны. Сравнение с домашним животным не случайно. Бродят бездомные собаки, спят около универсама и большого гипермаркета, лениво озираясь по сторонам. Прохожие идут, не обращая внимания на тех, кто лежит на пыльном асфальте, выбрав для себя роль попрошайки.

– Она у меня слепая, – говорит мужчина в темных очках про свою собаку. Рослый далматинец выглядит резвым, имеет пружинистый хвост, и не скажешь, что он не видит ничего кроме своего хозяина, да и то созданного им в своем, однако цветном воображении. Она прекрасно обходится без поводка, хозяина и будоражит прохожих своими частыми столкновениями. Те спокойно воспринимают е выходки, так как знают уже не первый год, как ее, так и хозяина этого питомца. Угощают конфетой, а то и котлета перепадет. Но в основном это сладости, которые она с радостью поглощает, не смотря на оберточную бумагу.

Мальчик в инвалидной коляске разворачивает конфету. Он так увлечен, не смотря на посторонний гвалт – это лакомство в тот самый момент является всем, и если бы прогремел взрыв, упал каменный рыцарь с особняка старинного дома, поставленный туда архитектором для красоты, на тротуар, он бы продолжил, ибо нет ничего лучше тянучки. Все ради сладкого удовольствия. Все ради того, чтобы не думать, о том кто ты.

Мужчина, раздающий на улице веники. Березовые, дубовые, еловые, смешанные. Для бани естественно. И совершенно бесплатно. А люди берут как-то неуверенно, словно им вручают нечто вредное, страшное, мерзкое. Они идут на работу, разве там им нужен веник. Они идут в магазин, разве веник им поможет осуществить покупку. Они идут в баню, но все равно не берут, потому что неестественно вот так вот просто брать веник и отдавать соответственно тоже. Или здесь это в порядке вещей? Тогда и продавец понимает это, но упорно стоит, потому что обязательно найдется один или несколько, кто поблагодарит и побежит этим самым веником колошматить свою спину и другие части тела, выгоняя из себя неприятное.

…А этот, что рисует на стене всех домов в переулочках без названий желтые трусы. Заглянул в переулок, а там горят – желтеют предмет нижнего белья для мужчин. Я еще понимаю, если женские, но мужские. Не правильно это, по-моему. Говорю я и вижу бабушку, бросающую с балкона горшки с цветами. Они летят вниз – грохот, люди расходятся, еще один – в полете и снова очередной шок. И у меня, и у других. Даже птицы здесь летают не так как в других местах. Они не любят одиночных перелетов. Обязательно парами, а то и больше.

Странные люди. То ли так казалось только мне и поэтому они были такими или же это на самом деле самый странный город с самыми что ни на есть не похожими ни на кого людьми. Они же продолжали поливать цветы на балконах, рисовать мелом несуществующие предметы и удивлять меня. Они чинили свои пылесосы прямо на проезжей части, а разговаривали по телефону, не выходя из ванной комнаты. Они были красивы, но продолжали оставаться для меня странными.

До этого мне приходилось жить в четырех городах. В первом я родился, во втором – влюбился, в третьем – узнал великую тайну (тогда она мне казалось особенной), в четвертом я живу и поныне.

Этот город я не могу назвать пятым, потому что если я пребываю в городе менее года, то это не значит, что я в нем живу. Например, еду я в Коктебель, чтобы два раза искупаться в море и поговорить с девушкой на пляже с целями, о которых хочется умолчать, не буду же я утверждать, что жил там.

Жить – это значит познать город. Окунувшись в соленую воду и обмолвившись парой двусмысленных фраз, которые тут же забываешь, с незнакомкой не узнаешь про то, как на второй недели одолевает тоска. Пренеприятное чувство. И не знаешь, как с этим бороться, когда ты ограничен городом. Можно вырваться, но спустя две недели город удерживает тебя, ухватив тебя за руку или нарисовав тебе дом, красивый забор, несколько деревьев, конуру, пса Трезора и разные радости в виде кресла-качалки и баскетбольного кольца во дворе. Все это изображено простым карандашом на фоне цветного города, и ты тоже кажешься черно-белым в этом соцветии горожан. Немного смоченный недельной непогодой.

Сейчас накрапывает дождь – я его не вижу, но отчетливо слышу. Он как живой организм – отстукивает по карнизам свой мокрый мотив сдобренный какой-то информацией. Я привык думать, что во время дождя общаются родственные души. Мои – далеко. Примерно там, откуда льет дождь. По расстоянию (не подумайте чего другого).

Сейчас мне грустно, как и всегда. Я больше грустный, чем веселый. Такой у меня тип. Меланхолик, интроверт, люблю грызть ногти и запираться в комнате. Все это не должно разглашаться, эта информация звучит только во мне, но поговорив со мной, люди делают такой вывод почти сразу. Достаточно спросить меня, как я спал. Или про погоду на улице. Я, конечно, скажу, но то, что в этот момент меня будет возмущать то, что солнце слишком сильно светит и от него спасу нет, разве что в метро. Про то, что всем бы так спать как мне – это п…ц. По-другому и не скажешь. Два раза падаю с кровати, встаю, иду в туалет. Пью воду, ругаюсь с кем-то (каждый раз новые персонажи). Читаю прессу за месяц, жгу газеты в раковине, плюю с балкона (форточки), рисую в тетради кресты (плюсики для оптимистов), жду, когда наступит рассвет, чтобы поставить чайник и приготовить овсяную кашу, но обязательно пропускаю, заснув на мгновение, очнувшись от солнца, залившего мне лицо.

Сейчас я жую плохо прожаренную котлету. Я ее все же съел – взял со сковороды. Остались еще три, поэтому я взял (без угрызения совести). Если бы было меньше, то скорее всего съел только нижнюю часть – этому я научился еще в Москве, когда жил в коммуналке и не всегда удавалось поужинать. Зато всегда был хотя бы один жилец, приготовивший что-нибудь жареное. Снимался нижний слой, а верхний – не трогался. Так я жил почти месяц, надо же. Знали бы они, повесили бы. Ну, обошлось бы без линчевания, но по всей строгости, точно. Тут ребята помягче. Один заливает регулярно, поэтому не помнит, что ел вчера, а что завтра. Маша угощает, потому что она… Маша. Но если вдруг Серега выйдет и посмотрит на сковороду, то не сразу поймет. Внешне-то ничего не изменилось. К тому же мой сосед вряд ли на это обратит внимание. Пьет второй день. Серьга. Так зовут соседа. Соседка, что слева от него, Маша, носит ему смоченное водой полотенце.

Снова лежу в темноте, только белая полоска света из прихожей не становится темнее. Лежу и думаю о человеке, который пил на спор около концертного зала «Парус». Он выпил бутылку «Русского меда», и сказал, что меда в этой водке нет. Сделал вывод. Правда, потом упал. Как подкошенный. Вокруг стояли друзья и матюгались. После падения они ретировались в сторону. Когда тот очнулся, то обнаружил рядом с собой пятнадцать бутылок пива и одну бутылку (ту самую, которую опорожнил). Но так как при падении ударился, то увиденное придя в сознание, принял за чистую монету – он выпил пятнадцать пива и одну сорокоградусную. Захотелось… нет, не пить, есть…

Надо бы снова сходить за котлетой, точнее за нижней ее частью. Иду, хрипит сосед. Вхожу на кухню, свет мигает, широченный красный плафон, отклоненный в сторону и подвязанный (Серега – метр девяносто, потолки – два десять, плафон свисает). Открываю сковороду, появилась Маша, заметила, как я переворачиваю котлеты. Отворачивается, делает вид, что не заметила, зашла к Серьге, положила новый компресс. Что делать? Хоть сейчас иди на улицу, лови бродячую собаку и делай из нее котлеты или ежики. Странно была одна собака, а стало много ежиков. Нет, не пойдет, лучше я выпью кофе. Банка полупустая. Эти вечные гости. Пьют, едят. Я уже стал продукты подписывать, прятать под рукомойник. Положу в двойной целлофан и около мусорного ведра поставлю. Никто. Главное, чтобы на мусорку не снесли. Но я слежу.

Почему она так на меня посмотрела? Как будто я убил кого. Я никого не убил. У меня были только мысли про собаку, а на самом деле я бы сам на это не решился. Для меня это слишком серьезно. Как жениться в первый раз? Как в первый раз выйти на работу? Как сделать что-то от тебя не зависящее впервые? Хотя все зависит от тебя, кроме несчастного случай и снов. Хотя последнее зависит от пары факторов. Например, от того, кто с тобой спит. Жена или кошка.

Кот ходит, как комендант этой коммуналки. У него нет красной повязки, но зато есть важная походка и большие зоркие глаза. Этого зверя мои соседи зачем-то приволокли с улицы. Пожалели оставлять без крыши при местном суровом балтийском климате. И вот он ходит, а днем сидит на окне и ковыряется в горшках с алоэ. Не дом, а цирк.

Сейчас три ночи, а мне не хочется ложиться. Кровать твердая и постельное белье пахнет хозяйственным мылом. Тринадцать дней спал на полу, подкладывал голову медведя. Я сплю на голове медведя. Если бы я убил собаку, то можно было спать на голове овчарки или лайки (последних много около рынка). В детстве у нас в зале висела голова оленя, пока в ней не завелись блохи.

Блохи – это такие противные насекомые. Например, актеры – это блохи. Не важно, кино, театр или реклама. Прыг-скок. Прыгскокунчики. Хочешь поймать одну, не выходит, но когда все же получилось, она в твоих руках и ты хочешь ее сдавить, не получается. А кусает то как…Вот и сейчас, вернувшись в комнату, я боюсь ложиться. Какая-то мелкая тварь поджидает меня в пододеяльнике и хочет всадить в меня свой хоботок, чтобы напиться крови. А…не дам! Да чтоб тебя, сколько их. Я одергиваю одеяло, снимаю, простынь, встряхиваю, пытаюсь найти, при этом чешется рука и такой сильный зуд на спине, в той самой точке, до куда сложно достать рукой. Помогает спинка кровати. Но все равно они где-то здесь. Надо открыть окно, да что же оно такое. Заклеено скотчем. Пытаюсь его сорвать. Невозможно. Устал, весь запрел. Сижу на полу, подложив под себя два пуфика, взяв в руки кошелек, в котором лежат деньги. Начинаю считать.

Меньше двух тысяч. Говорил жене, что не буду пить. Спасало кофе – на три дня хватило. Пиво – чуть боле недели, хочется…но деньги кончаются. Тушенка за четверть сотни и макароны за пятнашку. Иногда фрукты, Но это редко. Сколько впереди…две-три недели. Буду подворовывать, точнее брать. Ничего, не обеднеют.

Когда я приехал, то меня так встретили. Вручили паек – растворимое кофе, апельсиновые дольки и мешок для мусора с комплектом белья и даже подштанниками. А разговоры-то все какие – позвольте, вы наша надежда и улыбочки, к ним шикарный обед – три сардельки с соусом «табаско» и несколько анекдотов, не совсем смешных, но что важно – про меня, точнее про мою профессию. Запомнил только один – в нем я вынужденно себя убиваю, чтобы сделать свой любимый чай каркаде. Только что в нем смешного?

Серьга кашлянул. Маша ответила. Они так переговариваются. Вроде парень сегодня не в форме, но утром обязательно прозвенит будильник – какая-то песня про роботов, он встанет и выйдет из дома. Серега ходит на рыбалку. Хочет произвести на меня впечатление. Ну конечно, если он будет вставать каждое утро в пять утра, оставлять мне тарелку с завтраком и отправляться на озеро, возвращаться с уловом или нет, то я задумаюсь. Про завтрак я только мечтаю, но, наверное, если бы это был завтрак и предложение поработать за меня, тогда бы…ну что я говорю?

Я не могу позволить ему режиссировать. Ему нет, это моя профессия. Да, я простой режиссер. И вот, как только я хочу сказать «Сергей, твоя задача», а он «позвольте, а как же завтрак, и не забудьте, что я вчера, сегодня и завтра на озеро щуку ловил. То, что не поймал, это другой вопрос» и у него козыри. Он молодой и, кажется, весь обклеен этими козырями.

Что касается Маши, то она по-другому влияла на меня. Она пела. Не сказать, что очень плохо. У нее хороший голос, но когда я дома, то она всегда поет. Кажется, что она не может говорить обычно, словно всю информацию, которую она хочет передать, находится в песне. Сейчас все спят (во всяком случае, время обязывает), но и сейчас мне кажется, что я слышу ее голос.

Соседи меня любят…изматывать. Я идеальный человек для этого. Сам я, конечно, не такой идеальный. Когда меня первая девушка спросила: ты легкий человек, я сказал, что средний, потом был вопрос про идеального, я сказал, что идейный. Идей у меня всегда предостаточно, но чтобы они была первого сорта – не факт. Как только я начинаю думать о творческом процессе – о том, что нужно, что не хватает, как сделать так, чтобы все было идеально, у меня появляется страх, что не получится. Страх со мной всегда. В это момент сердце учащенно бьется. Чем глубже ночь, тем сильней заводишься. Поэтому человек ночью и спит, чтобы не лопнуть от натуги. А я как натянутая пружина. Чуть что…

Прилягу, может. Как бы сердце успокоить. Прижать, не помогает. Нужно подумать о чем-нибудь спокойном. О пустыне – так тихо…и медведи, но откуда же они там? Тихо…тихо…тихо…как странно самому себе петь колыбельную. Эх, голова моя…медвежья. Интересно, где его туловище?

Ночь вторая

Я смотрю на мокрое окно и слышу, как женщина шлепает по лужам. По-детски, ей богу. Ее ядовито-желтые сапоги смело, но безрассудно бороздят глубокие выемки, создавая водоворот. Прошел второй, мужчина в джинсовом наборе – джинсы, куртка, проматерился. Сказал что-то о верхах. О президентских. Его кроссовки ужасно чавкали. На втором этаже слышно все – проезжает автобус на Неман, вопят голодные коты, воркуют голуби, чавкают прохудившиеся кроссовки.

Жутко жарко. Батареи холодные, но комната, в которой я нахожусь, в одиннадцати квадратах сегодня напоминает склеп по затхлости воздуха. То ли мой нос забит, возможно, несколько раз переходил дорогу и удивлялся, как мое лицо не покрылось сажей, когда я прохожу два места – ремонт дороги (пары горячего асфальта) и завод с большими трубами (не знаю названия).

Я вновь попытался открыть заклеенное окно. Удивительное по открываемости окно. Оно было сделано по моим соображениям пару веков назад, когда еще не знали про возможности европейских окон. Про их удобство и вред. В результате была открыта форточка, напоминающая оконце в готическом замке. Сетка с заляпанными мухами и грязью, свежий воздух с привкусом свежескошенной травы, возможность крикнуть и остаться незамеченным. Сегодня кричать не хочется. По крайней мере, сейчас не получится, я знаю. У мухи тоже не получается кричать, когда ее убивают. То же самое происходит с другими мелкими тварями. Они, конечно, кричат, но это может быть слышно только среди своих. Мы же их не слышим. Хотя чем труднее становится, тем как бы примыкаешь к тому низшему классу. Труднее в смысле плохо, чувствуешь себя униженным, оскорбленным, уязвленным и под грузом каких-то ненужных тебе обязательств. Это про меня.

На меня сегодня давит притяжение. Как-то особенно сильно. Со всеми метеоритами, магнитными и прочими труднопроизносимыми аномалиями. Смотришь наверх – не видишь, но зато как чувствуешь. Как будто несешь пятидесятикилограммовый мешок с мукой без видимой цели. Разве для того, чтобы куда-то идти.

Стекло чем-то заляпано. Возможно, на нем были приклеены снежинки или часто прикасались всей пятерней. Кто жил в этой комнате раньше? Ребенок или взрослый? Семейная пара или одинокая девушка? Маразматик или настоящий гений? Остается догадываться. Слой пыли и окна в запущенном виде, но это не мешает мне смотреть в окно и обозревать окрестности.

Деревья напоминают свадебные букеты. Через мгновение на этом же месте я вижу искусственные цветы. Они торчат из мокрой земли и топорщатся. Сегодня суббота. Мне встретилась мокрая заплаканная невеста. К чему бы это?

Между деревьями примерно по три метра. Если между ними повесить цепь, получится треугольник. Если его поджечь – огненный треугольник. Подпалить одну грань, будет два выхода, две – один. Но тут вот что важно – если горит одна сторона, то вторая в скором времени тоже будет пылать. Мне кажется, что если я выйду на улицу и скажу случайному прохожему про то, что через сутки из города будет вывезено все продовольствие, отключат воду, свет, то пройдет совсем немного времени, чтобы эта информация дошла до нужных и ненужных, и вот уже бабушки около памятника солдату с девочкой на руках обсуждают эту новость. Я приехал сюда, тем самым подпалил одну грань, начал работать – вспыхнула вторая, про третью я пока ничего не знаю, но это дело времени.

Прошли три зонтика. Под ними джинсы, белые кроссовки и сланцы. – Домой не пустят, – говорит один, второй смеется, а третий что-то шепчет, отчего говоривший выдает, – да идите вы, трахнутые в одно место.

Я часто слышу здесь разное. На улице холодно, но я не закрываю форточку – она мне позволяет не чувствовать себя одиноко.

Я сижу на столе в комнате с выключенным светом и смотрю в окно. Сегодня я не ужинал. Можно сказать, что мой ужин состоит из тарелки наблюдений, заправленных холодным воздухом. Иногда таким бывает и завтрак. На обед я стараюсь что-нибудь проглотить из продуктов. Магазин недалеко в этом же доме, где я живу – спустится, одев кеды, пол минуты, но я этого не сделаю, мне не хочется совершать ненужных телодвижений, тогда нарушится мой образ жизни. Дело в том, что у каждого человека есть какой-то принцип, по которому он живет. Один любит ночные прогулки. Для него пойти в два ночи на озеро и просидеть там до семи утра вполне обыденное дело. Другой заслышав про это будет с непониманием взирать на того, кто ночью не спит, как все нормальные, по его мнению, люди. Я же не выхожу после одиннадцати в магазин, не мешаю себе думать мыслями о еде, не выношу мата. Последнее терпимо, если из десяти сказанных слов – хотя бы шесть-семь приличных. Но из прошедшей сотни за эти дни я наблюдал преимущественно для меня невыносимый жаргон с примесью битых бутылок и сивушным запахом.

Автобус с белой полоской проезжает четвертый раз за час. Раньше я его не видел. Слышал, но не видел. В этом месте он идет медленнее обычного. Здесь такая ямка – рабочие перекопали.

Кто едет в такой час? Одинокие. Не сказать, что я очень одинокий. У меня множество друзей. Дело в том, что для того, чтобы мне почувствовать себя счастливым, они мне не нужны. Они мне часто звонят, и если я не хочу с ними разговаривать, то не говорю, если вдруг понимаю, что надо бы и перемолвиться с ними, а то совсем отвернуться. Вот этого не хочется. Боязно как-то.

Стоит темно-зеленая машина. Вчера она была темно-красной. Позавчера на этом месте стояла карета, запряженная тройкой. Конечно же, в моем воображении.

У меня много времени, до самого утра, и я могу не торопиться. Торопливость мне ни к чему. Говорят, что те, кто спешит, обязательно кого-нибудь да насмешит. Так повелось уж. И надо мной смеялись. Как помню свой день рождения, почти первый, точнее второй или третий, когда я стал понимать, что я – человек и у меня есть преимущества в виде помыкания.

Я был ребенком. У меня были родители. Почему были, они есть. Только сейчас они думают, что я….не хочу об этом. Может быть, когда-нибудь и вернусь к этому, но пока не могу. Ну, это ничего, – так бы сказала моя мать, застав меня в комнате с выключенным светом. Отец бы махнул рукой, ему давно все равно, что со мной происходит. Только мать делает вид, что интересуется моей жизнью. Иногда звонит и мешает мне думать так. Есть еще бабушка, которая является единственным человеком, который одинаково ко всему относится. Она не разделяет людей на плохих и хороших, успешных и неуспешных, с зубами или без зубов, она любит всех. Любимая фраза моей бабушки «все впереди». Я тоже так думал, пока не приехал сюда. Этот город вошел в меня как-то болезненно. В дороге я подхватил простуду, чихал пару дней. На меня смотрели, как на прокаженного. Никогда я такого не испытывал. Но я и это вынес. Думал, умру, ан нет – силен, оказался.

Выкарабкался и без лекарств. Одним лимоном и свежим воздухом. Правда, воздух здесь, наверное, слишком свежий.

Город хороший, но не отличный. Мне никогда не попадаются отличные места. Так повелось. Словно я не заслуживал этого. Шел вдоль всего и даже когда кушал самую вкусную пиццу, ломал зуб или у меня болел живот. Я верю в странное существо внутри меня. Оно располагается между кожей и телом. Оно не длинное, оно точно такое же, как и моя кожа, только не защищает меня, а не позволяет многое. Мне кажется, что мне не позволяет слишком многое.

Дом, в котором я живу, напоминает корабль. Во всем, что я жил, напоминало каких-то монстров. У меня не было обычных домов. Первый дом напоминал петуха, второй – яйцо, третий – лопоухого ребенка. А этот длинный, непонятно где начинается и когда заканчивается. В нем много магазинов, есть ночной клуб и отделение банка. Странно, что эти части одного организма существуют автономно. Вот и я сейчас сижу, уже через секунду встаю, иду на кухню, чтобы сделать кофе, а где-то на другой палубе этой посудины танцуют вуги и лакают виски. А где-то и любовью занимаются под включенный боевик.

Я пил кофе и мне сказали, чтобы я там не стоял. На вопрос почему, мне не ответили, хмыкнули… Это я, конечно, представил, соседи мои безобидны. Пока. Но если бы между этими автономными подразделениями был проход… Из клуба могли попасть прямо в квартиру или из сауны, которая были в носовой части прямо в бар «Три семерки». С этими мыслями я дошел до кухни.

На кухне плита Маша отказывалась работать, После пятнадцати минут борьбы со спичками и вентилем, я понял, что газ отключен. Ключа нет на месте, у меня нет ничего сподручного, чтобы повернуть. Стою в растерянности. Открываю холодильник без имени, но с приглашением отведать пиццу в один из ресторанов города по очень смешной цене. Достаю молоко и отпиваю четверть пакета. Не совсем то, что хотелось, но я насыщаюсь.

Иногда не важно, чем заполнить пустоты. Молоко не самый плохой вариант. Оно напоминает новое дело, которое мне предстоит.

Завтра встреча с труппой театра…Знакомство, рассказы о себе, первые симпатии и проколы. Проколы будут. Это так очевидно для меня. Мне всегда не везло в первый день. Мама рассказывала, что когда я пошел в первый класс, то наш допотопный утюг сжег мою рубашку и брюки. Этого я не помню, но точно знаю, что был не такой как все в этот день. Тогда нашлась какая-то замена. Но разве всегда все можно предугадать. Сейчас не мог сделать себе кофе, нашелся – выпил молоко. Что дальше? Сон? Кто-нибудь влезет в окно?

Или все будет завтра? Сразу, оптом. И костюм, пропогоденный дождем, и знакомство с кислыми актерскими улыбками, по которым легко читается «еще один идиот, которого надо будет слушать».

Не хочу сейчас об этом думать. Будет еще время. Впереди не одна ночь я-то знаю. Там я успею перемыть косточки каждому. Они же мои косточки успеют раздробить. Это в лучшем случае.

Я знаю, что я сделаю. Самый лучший способ – не спать всю ночь, слушать громко тяжелую музыку, например группу «Kiss», лечь под утро, но не спать, а позволить только отдохнуть глазам, потом ванная, кофе и легкий завтрак. Что в результате – хриплый голос, брутальный взгляд и некое равнодушие от бессилия проявлять какую-либо эмоцию.

Мне всегда его не хватало. Есть чему позавидовать тем, кто хладнокровен. Перед ним человека на кусочки кромсают, а они посмеиваются и идут в «Елки-палки». По телевизору обсуждают последние новости про танкер с нефтью в океане, а он планирует свой отдых на море и думает о том, чтобы снять домик.

Я уже начинаю дрожать. Нужно пойти в комнату. Дрожать в комнате спокойнее. И чего я дрожу. Чаще всего от незнания того, что будет. Ну не съедят же они меня. Прихожу, а они уже салфетку подвязали, в одной руке вилка, в другой нож, все с оскалом – мол, смотрите, у нас есть зубы.

Какие они? В прошлый раз мне всю ночь не давал спать работающий кран. В смысле он мне снился. Этот кран не был простым механизмом на стройке – он напоминал робота-трансформера и был ужасно строптивым. Я сидел в стеклянной будке, и нажимал на кнопки, которые должны были управлять им. Но нажимая на кнопку, например, поднять, он сопротивлялся. Я понимал, что его нужно объездить. И я, желая что-нибудь поднять, сперва нажимал «опустить», он дергал вверх, я же резко давил на зеленую («поднять»). Того актера, что не давал мне покоя, я сравнивал с краном. Как только я вижу кран, то вспоминаю его и наоборот (последнего к счастью не было).

Нужно ни о чем не думать. Но это очень сложно ни о чем. Необходимо какое-нибудь физическое действие. Отжаться. Раз-два. Еще и еще. Упал на ковер. Слабый я стал. Поднялся. Совершить пробежку?

Я вышел на улицу. Темнота, холодный после дождя воздух, кладбище заснувших голосов. Палисадник уже оккупирован кошками. Плетеный ивовой изгородью был пастбищем для своры местных хвостатых. Я пошел в неизвестном направлении. Вдоль дома.

Старичок с палочкой вздрогнул, словно пожал плечами, увидев меня. Я дошел до магазина «Сосед», зашел в него, походил вдоль стеллажей, долго стоял около банок с бобами в томатном соусе, вспоминал, какого они могут быть вкуса, так и не вспомнил. Прямо как в детстве, стоишь перед витриной, например, с велосипедом, на котором никогда не ездил, и представляешь, как ты на нем лихачишь. Но только это ощущение скупое, оно становится более основательным, когда ты уже попробовал, а потом на долгое время лишился. Это как секс, как любовь, как все, что угодно. Здесь слишком светло, надо выйти.

На улице все тот же мрак, тройка полуночных верзил-фонарей и далекий лай собаки, которая не может успокоиться от проехавшего мотороллера.

Устал. Сяду. Присел на остановке. Я оказался не один здесь. Парень ест яблоки. Быстро, одно за другим, как будто у него хотят их отнять. В этой тиши хруст кажется таким отчетливым, до звона в ушах. Скамейка кажется грязной и сырой. Мне хочется встать и найти другое место. Встаю, но парень меня останавливает. Он говорит и его невнятный прокуренный голос заставляет меня повернуться и выслушать его.

– Порвал брюки. Мама не хочет зашивать, – с этого он начинает. Теперь я его точно разглядел. Он оказался старше, чем я думал. Ему за сорок точно. Поцарапанный нос, действительно порванные брюки, заплывшие глаза. Странный.

Я ничего не сказал. Мне не хотелось говорить. А он продолжал про свою маму, даже показал ее фотографию. Черно-белая. Женщина на фоне берез. Прищурилась то ли от солнца, то ли подмигивает фотографу. Я тяжело вздохнул, вспомнил, что обещал маме сделать фотографии. Цифровое фото лишило эту потребность.

Я встал и пошел. А он продолжал говорить. Последнее, что я услышал, был всхлип. Было в этом что-то театральное. Завтра наверняка его встречу в магазине. Тогда я уже точно познакомлюсь. Не с ним. С труппой.