Loe raamatut: «Ааскафер»

Рона Цоллерн

Ааскафе́р

(Рассказ из книги «Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман»)

Мой спутник прислонился щекой к стволу раскидистого дуба, под которым оба мы пережидали дождь, и долго глядел на замок, выраставший из вершины холма. Городок у подножия этой твердыни был скрыт туманом, и только башни с узкими бойницами высились над молочно-белой округой, словно поднимались из облаков.

Человека, с которым вот уже несколько дней я делил все невзгоды путешествия, совершаемого по осенним дорогам под пронизывающим ветром, звали Ааскафер. Я знал его едва-едва, но много слышал об этом искуснейшем певце, принять которого почел бы за честь любой сеньор. То был сочинитель самых великолепных сирвент¹, знаток темного стиля, не раз получавший награды на состязаниях певцов. Многие дамы рады были бы иметь такого вассала, только он ни от одной не просил поцелуя, и никто не слыхал, чтобы канцона² или альба³ слетали с этих уст, чаще сомкнутых, чем изрекающих любезности, что так необычно для странствующего трубадура. За несколько дней нашего знакомства я так привык к его молчанию, что даже вздрогнул, услышав звук его сильного голоса, необычайно приятного своим низким тембром.

– Взгляните туда, – произнес он, простирая руку к замку. На ладонь его и на рукав дорожного платья из грубого сукна падали крупные капли. – Вы знаете историю сего знаменитого замка?

Я отвечал, что об этих краях мне известно мало, и попросил рассказать ее.

– Вот такой же туман покрывал землю вокруг этого холма, когда много лет назад барон Асбар фон Баренхафт прощался здесь со своей возлюбленной госпожой Алейсейн. Тяжело им было думать о расставании, ведь барон отправлялся в крестовый поход и вверял судьбу свою в руки Господа на этом опасном и трудном пути. В тот день в последний раз перед долгой разлукой он мог поцеловать белые нежные пальцы госпожи Алейсейн и насладиться красотой любимых глаз. Перед ним в глубокой скорби стояло создание, прекраснее которого не было на свете. Гордость боролась в ней с любовью, и в темно-зеленых глазах ее дрожали слезы, но упасть на щеки, которые нежностью своей могли сравниться с тончайшим китайским шелком, а румянцем – с самой свежей зарей, госпожа Алейсейн им не позволила. Долго стояли они рука в руке, и не было слов, что сгладили бы горечь влюбленных в эту минуту. Они молчали, сумерки сгущались над замком.

Он прервался, отошел к своему коню. Мне показалось, что глубокая печаль сдавила ему горло, и он не может продолжать рассказ. Но немного погодя он сказал:

– Дождь кончился, мы можем развести огонь, если найдем немного сухого хвороста. Темнеет.

Так мы и сделали. Когда скромная трапеза наша была готова, и мы, вознеся молитву, приступили к ней, я ожидал продолжения рассказа.

Мой спутник потеплее укрывшись плащом, продолжал:

– Наконец, последний долгий взгляд завершил этот тягостный для обоих час. Рыцарь вышел во двор, где ему подвели коня, а его дама стояла у окна провожая глазами своего паладина, и сердце ее разрывалось от тревоги и печали. В тихой грусти провела госпожа Алейсейн остаток вечера…

Последние слова были произнесены рассказчиком почти шепотом. Затем он совсем смолк и прислушался. Позади меня в темноте хрустнула ветка, раздался легкий шорох, и несколько крупных капель, собравшихся на листьях после недавнего дождя, упали на землю.

– Кто здесь? – громко спросил Ааскафер, поднимая горящую головню, и шагнул к зарослям, откуда раздавались эти звуки.

Ему навстречу двинулась человеческая фигура. Незнакомец, был, видимо, как и я семинаристом.

– Здравствуйте, добрые христиане, – приветствовал он нас. – Позвольте мне обогреться немного у вашего костра. Я нищий студент, и никому не могу причинить вреда. В котомке моей осталось немного хлеба и сыра, которыми я охотно угощу вас.

– Не ты, а мы должны поделиться с тобой, ибо наши припасы побогаче, – ответил я семинаристу, к которому почувствовал симпатию и сострадание, так как он промок, к тому же шел пешком, и поддержкой ему в борьбе с усталостью служил лишь посох.    Спутник мой не стал возражать против того, чтобы я пригласил незнакомца к огню погреться, послушать историю и отужинать с нами, и по моей просьбе продолжил прерванный рассказ.

– В пути через чужие земли не раз вспоминал барон свою любимую, и казалось ему, что она где-то совсем рядом. Множество раз в минуту опасности он призывал ее светлый образ, и это придавало ему сил. Однажды отряд рыцарей остановился на ночлег среди песков пустыни. К вечеру так похолодало, что воинов до костей пробирал озноб. Побежденные усталостью они все же уснули, а ветер, перекатывая песчаные бугры, потихоньку заносил спящих. Барон не спал. Он сидел на склоне бархана и вспоминал госпожу Алейсейн: как наяву слышал он ее голос, и дыхание, которое источали ее уста, согревало ему сердце. Ночью многие замерзли, и на рассвете, когда звук рога разбудил отряд, воины поняли, что их стало вполовину меньше. Оплакав друзей и похоронив их по христианскому обычаю, рыцари двинулись дальше. Еще много дней длился их путь через пески. От сильной жажды невозможно было сказать и слова, но под мерный шаг коней, в голове у рыцаря простые слова складывались в песню. Она ни в какое сравнение не шла с теми, что сочиняют трубадуры, однако придавала силы и бодрости духу.

Твоим дыханием согрет, я выжил в лютый хлад,

Разлуки тягостный обет приму и буду рад,

Теперь нежнее и сильней стучится сердце в грудь –

Любовь прекраснейшей из фей я взял с собою в путь.

И если кажется – тщета наш путь среди песков,

То мне прекрасная мечта сияет с облаков,

И солнце яркое горит, целует горячей,

И над пустынею разлит свет ласковых очей.

В кровавой сутолоке дней бывает тяжело,

Но до сих пор в руке моей твоей руки тепло.

И в битве пламенного дня, и в вылазке ночной

Хранит меня моя броня и взор лучистый твой.

– Да простит меня сеньор трубадур, – раздался голос сидевшего подле меня семинариста. – Я вижу, что вы прекрасный рассказчик, но мне кажется, не все в этой истории вам известно. Если позволите, я добавлю несколько слов.

– Что ж, извольте, – отвечал мой спутник. – Любопытно, что вы можете добавить.

– Вы пропустили то, что случилось с госпожой Алейсейн.

– Я еще не дошел до этого печального места – барону стало известно обо всем гораздо позже.

– Барону вообще не было известно то, о чем я сейчас поведаю. После прощания со своим паладином, госпожа Алейсейн несколько дней не могла найти себе места от тоски. В тот вечер, о каком я рассказываю, красавица, рыдая, возносила молитвы к Спасителю, орошала слезами роскошные свои одежды, но душе ее не было облегчения.

– О, как бы я хотела отправиться с тобой, мой Асбар! – воскликнула она, ломая руки. И тут из-под алькова, что укрывал кровать госпожи Алейсейн, появилась фигура, при виде которой девушка вскрикнула и прижалась к стене. Он был, как показалось ей, молодым, но глаза тонули в бесчисленных морщинах, и хоть локоны его были чернее ночи, лицом он показался ей темнее собственных волос. Глаза его горели, как у кота. Рука госпожи Алейсейн поднялась, чтобы сотворить крестное знамение, но незнакомец схватил ее за рукав и резко дернул вниз. Теперь он казался ей красивым смуглым юношей, похожим на людей южных земель, темноволосых и темноглазых.

– Кто ты? – затрепетав, спросила госпожа Алейсейн.

– Зачем задавать вопрос, если ответ на него тебе известен? – пророкотал под сводами комнаты голос, заставив прекрасную девушку задрожать еще сильнее. Казалось, сознание вот-вот покинет ее, и, будучи не в силах стоять на слабеющих ногах, она опустилась в кресло. Он подошел и встал у нее за спиной. Помолчав немного, наклонился к самому уху и сказал: