Первая. Ужасное имя. Аньезе оно никогда не нравилось. Как и быть Первой… Словно это она запустила порочный круг, дала начало Ковену. Хотя Ковен, если верить сестрам, был до и будет после.

– Я не желаю садиться. Я желаю вас покинуть, – слова давались трудно, словно рот заполнило кровью, гнилью или еще какой гадостью. – Я желаю оставить Ковен, и чтобы Ковен оставил меня.

Тишина повисла над тайной комнатой сестер. Лишь чтобы мгновение спустя взорвать ее смехом – лающим, хриплым, диким и злым.

– Это мы уже поняли! – заявила Лисица. – Но ты ушла, не выслушав Ковен, сестра. Ты не дала нам сказать свое слово.

– Не дала, не дала…

– Обронила слова-льдинки, и ушла…

– Ушла, ушла…

– Так не делается.

– Сокрытый негодует…

– Сокрытый не простит.

– Не оставит…

В ушах снова шум, снова боль и страх змеей стягиваются вокруг шеи. Она знала, что так будет. Она знала, что сестры не отпустят.

– Не желаю вас слушать! Я так решила!

Нужно быть смелой и сильной, нужно показать, что она не боится, как бы не дрожали колени в этом полусне. С Ковеном нужно говорить языком Ковена – жестко и резко.

– Решила…

– Она решила…

– Первая сказала свое слово!

– Первая сказала…

– Скажем и мы.

Шепот оборвался, в комнате снова стало оглушающе тихо. Жница подняла черный палец, кресло из терновника скрипнуло под ней, когда сестра подалась вперед.

– Ковен скажет свое слово. И оно будет твердым, как скалы древнего Паругая. Ковен скажет его… – Первая не видела, но чувствовала – сестры улыбаются. Очень нехорошо улыбаются. – Когда придет время.

***

Аньезе проспала в телеге весь день и следующую ночь, а когда очнулась, отец Лелех читал над ней утреннюю молитву прямо под сводами разрушенного храма, где встал на ночлег. Ее замутило, но, кажется, больше от голода.

– Жива? Думал, хворь. Немочь догнала. Уже собирался… ай. Поешь.

Они поели в тишине. Аньезе усилием воли заставляла себя не набрасываться на еду, держать достоинство – хоть что-то же должно было остаться из прошлого. Ковен сосал из нее соки, шествуя по пятам. Счастье, что старику еще не досталось. Едва ли сестры осмелились бы его тронуть, но вот крепко запугать могли. И действительно, почему они еще не спугнули ее защитника? Тогда бы все было проще…

Ковен скажет свое слово, когда придет время – что это значило? Ничего хорошего. Точно ничего хорошего.

Безмолвие в пути терзало Аньезе не хуже ежелунных кровей, крутило узлы внизу живота, нагоняло тревогу дурными мыслями. Тогда она решила говорить. Лучше говорить, чем метаться под сводами собственного черепа, как плененный в волшебной лампе дух.

– Отец… – Старик резко обернулся, будто она ударила его по спине. – Расскажите… про обитель. Прошу.

Вздохнул, провожая взглядом стаю крикливых птиц.

– Обитель стоит в горах. Вон там, – он указал на приближающийся хребет. Аньезе прищурилась, но разглядела только скалы. – Отсюда не видно. Там, за пиками. В обители много таких, как ты. Сирот, беглецов, бедных людей. Берем не всех, – Он снова придирчиво ее осмотрел. – Отцы решат насчет тебя. Ничего не обещаю.

Но Аньезе была безмерно благодарна священнику уже за то, что он просто взял ее с собой. Обитель Света… похожа ли она на Великий храм Принесшего в столице? Лики Сподвижников, золоченые фрески, свечи, свечи, свечи, люди, молитвы, долгие заунывные песни… она много раз посещала мессы в Великом храме вместе с набожной матерью, но никогда не испытывала благоговения. Сокрытый отметил Аньезе уже очень давно, возможно, с рождения. Возможно, потому мать так боялась ее и долго сторонилась люльки. Возможно, потому спустя годы крепко взялась за спасение ее души. Только было поздно. Сокрытый поселяется с обратной стороны сердца, прячется за слоем кожи, костей и легких, и никакими веригами его оттуда не выгонишь. Сокрытый врастает в тело и душу, ходит по жилам, заменяя собой кровь в упругих трубках вен. Отец Ночи прячется во тьме нутра, и Свету его не достать. Так говорили сестры, но Аньезе старалась не верить. В конце концов, ложь, хоть и не имела своего кресла в тайной комнате Ковена, явно приходилась им родней.

Когда телега священника въехала в очередную деревеньку близ гор, Аньезе снова ощутила тревогу, невзирая на по-весеннему ласковое солнце, запах свежескошенной травы и костра, перемежающийся с менее приятными ароматами хлева и нужника. Но даже сладость клевера, даже запах пекущегося хлеба отдавали для нее сейчас гнилью и горечью.

Нельзя. Тут нельзя оставаться.

– Святой отец, – зашептала Аньезе, прильнув к его серой холщовой рясе. – Можем мы встать на ночлег в лесу? Не здесь…

– Не осточертел тебе лес еще? Мне вот – крепко. Охота и на перине бок понежить, – он осенил себя священным знаменем, и добавил скромнее: – Да простит меня Свет…

Она с опаской оглядела добрые приветливые лица сельчан, что с почтением кланялись святому мужу, и судорожно думала – как же сказать, как же объяснить, отчего ей дурно в окружении эдакого радушия.

Священника и его спутницу приняли в доме старосты, накормили с дороги, поделились вестями.

– Нонче весну обещают дождливу, отче, – вещал сельский глава, многим старше отца Лелеха. – Буде, знать, урожай. Нам-ка, в радость и обители хорошо.

– Хорошо, хорошо, – важно кивал священник, посматривая на сына старосты, что всю трапезу не спускал с Аньезе глаз. Ей стало не по себе от столь беззастенчивого интереса, к тому же у юноши было что-то не то с лицом – кажется, природа жестоко подшутила над ним, жутким образом срастив губу с носом. Но воспитание не позволяло Аньезе рассматривать несчастного в подробностях.

– А ну пшел! – крикнул староста, проследив за взглядом отца Лелеха. Когда неуклюжий полноватый паренек скрылся от отеческих тумаков в кухне, сельский глава жалко улыбнулся ей гнилым ртом: – Не серчите, господарня. Он у меня полоумненький вышел, последыш. Осьмнацать зим уже землю топчет, а все как… ой-вей.

Староста махнул рукой. Святой отец понимающе покивал, задумчиво жуя краюху хлеба.

– А вы-де… откуда будьте, господарня?

Священник поглядел на нее как-то странно, а потом сам и ответил: