В какой-то момент Глеб осознал, что качается. Комната плывет вверх-вниз, и кто-то сильный прижимает его к себе. Глеб с ужасом прижал руки к своему скрюченному туловищу и почувствовал под пальцами острые ребра, и впалый живот, и холод кожи, ее скользкость, змеиность. Глеб поднял голову и увидел перед собой собственное лицо.
Как детеныш это сделал? Как заключил его в это концлагерное чудовищное тело? Беспомощное тело маленького монстра. Согнутое в тридцать градусов.
Тридцать Алькиных градусов, когда он уходил.
Глеб с трудом разлепил губы, но сказать ничего не получилось. Он провел языком по полости рта – беззубые десны. Как можно питаться мясом без зубов? Неуклюже дернулся, попытался вырваться, но взрослый сильнее прижал его.
Так вот как вы питаетесь людьми: вы забираете их оболочку, взламываете человеческую систему. Выживших нет. Там ведь внутри… меня нет.
Наконец мужские руки разжались, и Глеб скользнул на пол. Костлявое туловище было непривычным. Трудно было дышать – воздух пробирался сквозь пузырьки легких со скрежетом, как стеклянный песок. Глеб задышал часто-часто и моргнул.
Там, на улице, он знал, лежала его мать. Дважды пригвожденная к замерзшей земле.
Чужими ногами Глеб сделал несколько болезненных шагов к двери. Деревенеющие ноги причиняли боль.
На улице открылось, что зрение стало не лучше, а каким-то цепким, сфокусированным. Зашоренно-хищническим. Цепляло объект и остальное расплывалось вокруг.
У деревьев лежало голое, издалека похожее на ствол. Вместо глаз – темные ямы. Две черные дыры, всасывающие ночь.
На горизонте разливалось алое, предрассветное.
Глеб подошел к ней – к матери ли детеныша, к своей ли… Альке ли, с этими запястьями, с этим чудовищным вогнутым животом.
Неужели так хотела быть с ним, что сотворила с собой вот это – безобразие, исхудав до костей. Ложь! Ложь! Никто никогда не хотел. Потому что урод, потому что сам себе противен в зеркале. Какая любовь?
Все, все лгали. Все хотели нагнуть вот это д