Ким

– Я немного учился рисовать, – сказал Ким. – Но это – чудо из чудес.

– Я писал такие картины в течение многих лет, – сказал лама. – Было время, когда я мог написать всю от часа одного зажигания лампады до другого. Я научу тебя этому искусству после долгой подготовки, и я объясню тебе также значение Колеса.

– Значит, мы пойдем на Большую дорогу?

– Пойдем на дорогу и возобновим наши искания. Я только поджидал тебя. Мне стало ясно из множества сновидений, особенно того, что я видел в ту ночь, когда «Врата знания» закрылись за тобой, что без тебя мне никогда не найти моей Реки. Как ты знаешь, я постоянно отгонял эти мысли, боясь иллюзий. Поэтому я и не хотел взять тебя с собой в тот день в Лукнове, когда мы ели пирожки. Я не хотел тебя брать, пока не настанет благоприятное время. От гор до моря и от моря до гор я ходил, но напрасно. Тогда я вспомнил Джатаку.

Он рассказал Киму историю слона с цепью на ноге в тех же словах, как часто рассказывал ее джайнским жрецам.

– Дальнейших доказательств не требуется, – спокойно сказал он. – Ты был послан мне в помощь. Без этой помощи мои поиски сводились ни к чему. Поэтому мы пойдем вместе, и поиски наши, наверно, увенчаются успехом.

– Куда мы пойдем?

– Не все ли равно, Всеобщий Друг? Говорю тебе, мы, наверно, найдем. Если нужно будет, Река пробьется из земли перед нами. Мне зачтется в заслугу, что послал тебя ко «Вратам знания» и дал тебе сокровище, имя которому Мудрость. Ты вернулся, как я сейчас видел, последователем Сакья-Муни. Врача, которому воздвигнуто много алтарей в Бод-Юле. Этого достаточно. Мы вместе, и все по-прежнему – Всеобщий Друг – Друг Звезд, мой чела!

Потом они заговорили о светских вопросах, но замечательно, что лама ничего не расспрашивал о жизни в школе св. Ксаверия и не проявил ни малейшего желания узнать образ жизни и обычаи сахибов. Мысли его все были в прошлом, и он переживал каждый шаг их первого чудесного путешествия, потирая руки и улыбаясь, пока, свернувшись, не уснул внезапным сном старости.

Ким наблюдал, как последние тусклые лучи солнца исчезали со двора, перебирал свои четки и любовался кинжалом. Шум Бенареса, старейшего из городов земли, бодрствующего перед Господом и днем и ночью, ударялся о стены, словно волны о берег. Временами по двору проходил джайнский жрец с каким-нибудь небольшим жертвоприношением изображениям божеств и заметал перед собой дорожку, чтобы случайно не лишить жизни какое-нибудь живое существо. Мерцала лампада, и раздавались звуки молитвы. Ким смотрел на звезды, подымавшиеся одна за другой в тихой, всеобъемлющей тьме, пока не заснул у подножия алтаря. В эту ночь во сне он думал по-индостански, ни одно английское слово не пришло ему на ум…

– Служитель Божий, а ребенок, которому мы дали лекарство? – сказал он около трех часов утра, когда лама, проснувшись, хотел отправиться в паломничество. – Джат придет на рассвете.

– Я заслужил этот ответ. Я причинил бы вред своей поспешностью. – Он сел на подушки и начал перебирать четки. – Действительно, старые люди что дети! – патетически проговорил он. – Им хочется чего-нибудь и непременно сейчас же, а то они сердятся и плачут. Много раз, когда я бывал в пути, я готов был топать ногами от нетерпения при виде повозки, запряженной волами, которая преграждала мне путь, или простого облака пыли. Этого не бывало прежде, когда я был в расцвете лет… много лет прошло с тех пор!.. Но все же это нехорошо.

– Но ведь ты действительно стар, Служитель Божий.

– Так всегда бывает. Первопричина всему в мире причина, старые и молодые, больные и здоровые, знающие и невежественные – кто может сдержать действие этой Причины? Разве Колесо останется неподвижным, если его вертит ребенок или пьяница? Чела, наш мир – это великий и страшный мир.

– Я считаю его хорошим, – зевая, проговорил Ким. – Есть что-нибудь поесть? Я не ел со вчерашнего вечера.

– Я забыл об этом. Вон там хороший ботьяльский чай и холодный рис.

– С такой едой мы недалеко уйдем. – Ким ощущал потребность в мясе, свойственную европейцам и не удовлетворенную в джайнском храме. Но вместо того, чтобы сразу пойти с нищенской чашей, он набивал себе желудок холодным рисом до зари, когда явился фермер. Он говорил много, задыхаясь от благодарности.

– Ночью лихорадка спала и проступила испарина! – кричал он. – Попробуй тут, кожа у него свежая и новая! Ему понравились соленые лепешки, а молоко он пил с жадностью. – Он скинул покрывало с лица ребенка, и тот сонно улыбнулся Киму. Маленькая кучка жрецов, безмолвная, но внимательно наблюдавшая за всеми, собралась у дверей храма. Они знали, и Ким знал, что они знали, как старый лама встретил своего ученика. Как вежливые люди, они не навязывались накануне ни своим присутствием, ни словами, ни жестами. Ким отплатил им за это, когда взошло солнце.

– Возблагодари джайнских богов, брат мой, – сказал он, не зная имен этих богов. – Лихорадка действительно спала.

– Взгляните! Посмотрите! – с сияющим видом говорил стоявший позади лама хозяевам, у которых находил приют в течение трех лет. – Был ли когда-нибудь на свете другой такой чела? Он последователь нашего Господа-Исцелителя.

Джайны официально признают всех богов индусской религии, а также Лингам ^[17] и Змею. Они носят браминскую одежду, они придерживаются всех требований индусского кастового закона. Но потому, что они знали и любили ламу, потому, что он был стар, искал Путь, был их гостем и проводил целые ночи в беседах с главным жрецом – самым свободным из метафизиков, раздирающих один волосок на семьдесят, – они пробормотали свое согласие.

– Помни, – сказал Ким, наклоняясь над ребенком, – эта болезнь может повториться.

– Не может, если ты знаешь настоящий заговор.

– Но мы скоро уходим отсюда.

– Верно, – сказал лама, обращаясь к жрецам. – Мы идем вместе на поиски, о которых я часто говорил вам. Я ждал, пока будет готов мой чела. Взгляните на него! Мы идем на север. Никогда больше я не увижу этого места моего отдохновения, о доброжелательные люди.

– Но я не нищий. – Земледелец встал, крепко держа в руках ребенка.

– Тише. Не беспокой Служителя Божия! – крикнул один из жрецов.

– Иди, – шепнул Ким. – Встреть нас под большим железнодорожным мостом и, во имя всех богов нашего Пенджаба, принеси нам пищи – сои с большим количеством пряностей, овощей, пирогов, жаренных на жиру, и сладостей. В особенности сладостей. Пошевеливайся!

Бледность от голода очень шла Киму. Высокий и стройный, он стоял в своей темной, ниспадающей одежде с четками в одной руке, подняв другую, в позе благословения, замечательно копируя ламу. Наблюдательный англичанин нашел бы его похожим на молодого святого, изображенного на цветном стекле церковного окна, тогда как это был просто подросток, изнемогавший от пустоты в желудке.

Прощание было долгое и церемонное. Оно кончалось и возобновлялось три раза. Ищущий – тот, кто приглашал ламу в эту обитель из далекого Тибета, с бледным, точно металлическим лицом, безволосый аскет – не принимал участия в нем, но размышлял, по обыкновению, один среди изображений святых. Остальные обладали более человеческими свойствами. Они настойчиво навязывали старику различные мелочи – ящичек с бетелем, новый железный футляр для перьев, мешок для пищи и т. п.; предупреждали его об опасностях, ожидающих его в миру, и предсказывали счастливое окончание его поисков. Между тем Ким, более одинокий, чем когда-либо, сидел на корточках на ступеньках храма и ругался про себя на языке школы св. Ксаверия.

– Сам виноват, – в заключение проговорил он. – С Махбубом я ел хлеб Махбуба или Лургана-сахиба. У св. Ксаверия ел три раза в день. Здесь же должен сам заботиться о себе. К тому же я недостаточно тренирован. Как бы охотно я съел теперь тарелку мяса… Конечно, Служитель Божий?

Лама, подняв обе руки вверх, пропел последнее благословение на красивом китайском языке.

– Мне приходится опереться на твое плечо, – сказал он, когда ворота храма захлопнулись за ними. – Мне кажется, мы начинаем деревенеть.

Нелегко поддерживать человека шести футов роста среди тянущихся на мили, набитых толпой улиц, и Ким, нагруженный узлами и свертками, данными на дорогу, обрадовался, когда они очутились в тени железнодорожного моста.

– Тут мы поедим, – решительно сказал он, – когда показался улыбающийся фермер в синей одежде, с корзинкой в одной руке и с ребенком на другой.

– Приступайте, святые люди! – кричал он на расстоянии пятидесяти ярдов. (Они были на отмели, под первым пролетом моста, вдали от взглядов голодных жрецов.) – Рис и хорошая соя, пироги горячие и хорошо пахнущие ассафетидою, творогом и сахаром. Властитель моих полей, – обращаясь к маленькому сыну, – покажем этим святым людям, что мы, джаты из Джаландара, можем отплатить за оказанную нам услугу… Я слышал, что джайны не едят ничего не состряпанного ими самими, но, право, – он из вежливости отвернулся от ламы и смотрел на широкую реку, – где нет глаз, там нет и каст.

– А мы, – сказал Ким, отворачиваясь и накладывая пищу для ламы на лист, изображавший тарелку, – выше всяких каст.

Они молча набивали себе желудки вкусной пищей. Тогда только, когда он облизал последний палец от приставшего к нему клейкого лакомства, Ким заметил, что фермер также одет по-дорожному.

– Если наши дороги ведут в одну сторону, – грубо проговорил он, – я иду с тобой. Не скоро найдешь чудотворца, а ребенок еще слаб. Но я-то не тростник. – Он поднял свою «лати» – пятифунтовую бамбуковую палицу с обручами из полированного железа – и потряс ею в воздухе. – Про джатов говорят, что они сварливы, но это неправда. Когда нас не раздражают, мы похожи на наших буйволов.

– Это верно, – сказал Ким. – Добрая палка – хорошее доказательство.

Лама спокойно смотрел вверх по реке, где в отдаленной, смутной перспективе беспрерывно подымались столбы дыма от пылающих костров у реки. Время от времени, несмотря на все запрещения муниципалитета, остатки полусожженных трупов плыли по течению.

– Если бы не ты, – сказал фермер, прижимая ребенка к своей волосатой груди, – я мог бы сегодня отправиться туда – вместе с ним. Жрецы говорят, что Бенарес святое место – и никто не сомневается в этом, – в котором желательно умереть. Но я не знаю их богов, а они просят денег. И если принесешь поклонение в одном месте, то какая-нибудь бритая голова клянется, что это не имеет никакого значения без поклонения в другом. Омойся здесь! Омойся там! Лей, пей, купайся и рассыпай цветы, но всегда плати жрецам. Нет, для меня Пенджаб и почва Джаландара – наилучшая почва в мире.

– Я много раз говорил, кажется, в храме, что, если будет нужно, река откроется прямо у наших ног. Поэтому мы пойдем на север, – сказал, вставая, лама. – Я помню приятное место с фруктовыми деревьями, где можно расхаживать, погружаясь в размышления, и воздух там прохладнее от близости гор и от снега с гор.

– Как называется это место? – сказал Ким.

– Как я могу знать? Разве ты не… – нет, то было после того, как армия явилась из-под земли и увела тебя. Я оставался там, погруженный в размышления, в комнате напротив голубятни – за исключением того времени, когда она говорила, а говорила она вечно.

– Ого! Женщина из Кулу. Это вблизи Сахаруппора. – Ким расхохотался.

– Как дух заставляет двигаться твоего учителя? Ходит он пешком ради прежних своих грехов? – осторожно спросил фермер. – Отсюда до Дели очень далеко.

– Нет, – сказал Ким. – Я выпрошу на билет по железной дороге. – В Индии не признаются, что имеют деньги.

– Тогда, во имя всех богов, поедем в огненном экипаже. Моему сыну лучше всего на руках матери. Правительство обложило нас многими налогами, но дает нам одну хорошую вещь – железную дорогу, которая соединяет друзей и людей, охваченных страхом или душевной тревогой. Удивительная это вещь.

Два часа спустя все они набились в вагон и проспали все жаркое время дня. Фермер осыпал Кима тысячами вопросов о путешествии ламы, о том, что он делает в жизни, и получил несколько интересных ответов. Ким был доволен, что очутился тут. Он смотрел на плоский северо-западный пейзаж и разговаривал с толпой постоянно менявшихся пассажиров. Даже в настоящее время билеты и пробивание их контролерами кажутся индийскому простонародью страшным притеснением. Оно не понимает, почему, раз заплатив за волшебный кусочек бумаги, они должны позволять чужим выхватывать большие куски из этого талисмана. Поэтому между путешественниками и контролерами происходят длинные, яростные дебаты. Ким помог в двух-трех случаях серьезным советом, с целью доказать неправильность советов, данных до него, и продемонстрировал свою мудрость перед ламой и восхищенным фермером. Но на одной из станций судьба заставила его несколько призадуматься. В то мгновение, как поезд тронулся, в купе ввалился жалкий, худой человек, марат, насколько Ким мог судить по отвороту на туго повязанном тюрбане. На лице его были видны порезы; кисейная верхняя одежда разорвана; одна нога забинтована. Он рассказал, что он выпал и чуть не был раздавлен деревенской тележкой. Он отправляется в Дели, где живет его сын. Ким пристально разглядывал его. Если, как он уверял, ему пришлось кататься по земле, то на коже остались бы следы песка. Но все его ранения казались нанесенными каким-то орудием, а простое падение из тележки не могло вызвать такого испуга. Застегивая дрожащими пальцами разодранную одежду, он обнажил на шее амулет, известный под названием «поддерживающий мужество». Амулеты – вещь довольно обыкновенная, но они не всегда висят на плетеной медной проволоке и еще меньшее число амулетов бывает из серебра с черной эмалью. Кроме фермера и ламы в купе – к счастью, старого типа, с прочными перегородками – никого не было. Ким сделал вид, что почесался за пазухой, и при этом приподнял свой амулет. Лицо марата совершенно изменилось, и он тоже выставил на вид свой амулет.

– Да, – продолжал он рассказывать фермеру, – я торопился, и повозка, управляемая негодяем, попала колесом в канаву, и, кроме другого вреда, принесенного мне, тут пропало целое блюдо таркиана. Я не был «счастливым человеком» (Сыном чар) в этот день.

– Это была значительная потеря, – сказал фермер, как бы потеряв интерес. Знакомство с Бенаресом сделало его подозрительным.

– Кто готовил это блюдо? – сказал Ким.

– Одна женщина. – Марат поднял глаза.

– Не все женщины умеют приготовить таркиан, – сказал фермер. – Насколько я знаю, это хорошая соя.

– О да, это хорошая соя, – сказал марат.

– И дешевая, – сказал Ким. – Ну а как насчет касты?

– О касте нет речи там, где люди – ищут таркиан, – ответил марат, произнося слова с определенной расстановкой. – У кого ты на службе?

– На службе у этого святого человека. – Ким указал на дремавшего с довольным видом ламу. Услышав любимое слово, он проснулся.

– Ах, он был послан с неба, чтобы помочь мне. Его называют Всеобщим Другом. Зовут его также и Другом Звезд. Он теперь врач, так как его время пришло. Велика его мудрость.

– И «счастливый человек», – шепотом проговорил Ким, между тем как фермер поспешно стал набивать трубку, боясь, чтобы марат не попросил у него милостыни.

– А кто этот? – спросил марат, нервно поглядывая на фермера.

– Человек, у которого я, мы вылечили ребенка, очень обязанный нам. Садись у окна, человек из Джаландара. Это больной.

– Гм! Я вовсе не желаю общаться со случайно встреченными бездельниками. У меня уши не длинные. Я – не женщина, желающая подслушать секреты. – Джат тяжело отодвинулся в дальний угол.

– Ты не врач ли? Я увяз в бедствии на десять миль! – вскрикнул марат, подхватывая намек.

– Он весь избит и изранен. Я хочу полечить его, – возразил Ким. – Никто не становится между твоим ребенком и мною.

– Я заслужил порицание, – покорно сказал фермер. – Я твой должник за жизнь моего сына. Ты – чудотворец, я знаю это.

– Покажи мне раны. – Ким нагнулся над шеей марата. Сердце у него замирало, потому что игра была действительно большая. – Ну, рассказывай скорее, брат, пока я буду читать заговор.

– Я еду с юга, где у меня была работа. Одного из нас убили при дороге. Ты слышал? – Ким покачал головой. Он, конечно, ничего не знал о предшественнике Е.23, убитом на юге в одежде купца-араба. – Найдя письмо, за которым был послан, я отправился назад, скрылся из города и побежал в Мго. Я был вполне уверен, что никто не знает меня, и потому не изменил лица. В Мго какая-то женщина подала на меня в суд за кражу драгоценностей в покинутом мною городе. Тогда я увидел, что узнан. Я бежал ночью из Мго, подкупив полицию, которая уже раньше была подкуплена и должна была выдать меня моим врагам на юге. Я пролежал неделю в старинном храме города Читора, под видом кающегося, но не мог отделаться от письма, которое обязан был доставить. Я спрятал его под «Камнем королевы» в Читоре, в месте, известном всем нам.

Ким не знал этого места, но ни за что на свете не хотел прерывать нити рассказа.

– В Читоре я был в стране, находящейся под властью индийского властителя, потому что Кота к востоку лежит вне закона королевы, а на востоке находятся Джейпур и Гвалиор. Тут нигде не любят шпионов и нет правильного суда. Меня преследовали, как мокрого шакала. Но я вырвался в Бандакуи, где, как я слышал, в суд на меня подана жалоба, в которой я обвинялся в убийстве мальчика в городе, где я был раньше. Там представлены и труп и свидетели.

– Но разве правительство не может защитить?

– Мы, принимающие участие в игре, стоим вне защиты. Если мы умираем, то и дело с концом. Наши имена вычеркиваются из книг. Вот и все. В Бандакуи, где живет один из нас, я думал замести след, изменив лицо, и, таким образом, сделался маратом. Потом я пришел в Агру и хотел вернуться в Читор за письмом. Я был уверен, что улизнул от них. Поэтому я не дал телеграммы о том, где лежит письмо. Я хотел, чтобы заслуга принадлежала мне.

Ким кивнул головой. Он хорошо понимал это чувство.

– Но, когда я шел по улице в Агре, меня окликнул какой-то человек, сказал, что я должен ему, и, подойдя с несколькими людьми, хотел немедленно отвести меня в суд. О, на юге люди умны! Он признал во мне своего агента по хлопковому делу. Да горит он в аду за это!

– А ты был агентом?

– О, глупец! Я был человек, которого они искали из-за письма. Я побежал в квартал мясников и вышел через дом еврея, который испугался шума и вытолкал меня. Я пошел пешком до станции – денег у меня было только на билет до Дели – и, когда я лежал в лихорадке в канаве, из кустов выскочил какой-то человек, избил и изранил меня и обыскал с головы до ног. Это было совсем близко от железной дороги.

– Почему он не убил тебя?

– Они не так глупы. Если меня арестуют в Дели по требованию адвокатов по доказанному обвинению в убийстве, то меня передадут правительству по его требованию. Я возвращаюсь назад под стражей и потом медленно умираю, служа примером для остальных наших. Юг – не моя страна. Я бегаю кругами, словно одноглазая коза. Я не ел уже два дня. Я отмечен, – он показал на грязную повязку на ноге, – так что меня узнают в Дели.

– По крайней мере, в вагоне ты в безопасности.

– Поживи годок, занимаясь Большой Игрой, и посмотрим, что ты тогда скажешь! В Дели будут получены телеграммы, в которых подробно описывается моя наружность и одежда. Двадцать – если нужно будет сто – человек покажут, что видели, как я убил этого мальчика. А ты не можешь быть полезен!

Ким достаточно хорошо знал местные нравы, чтобы не сомневаться, что дело будет доведено до конца – включительно до смертного исхода. Марат временами ломал пальцы от боли. Фермер в своем углу смотрел угрюмым взглядом, лама сосредоточенно перебирал четки, а Ким с докторским видом возился у шеи больного и обдумывал план действий между заклинаниями.

– Нет ли у тебя каких-нибудь чар, чтобы придать мне иной вид? Иначе я все равно что уже мертвый человек. Только пять – десять минут наедине, если бы у меня не было так мало времени, и я мог бы…

– Ну что же, излечен он, чудотворец? – проникнутый ревностью, сказал фермер. – Ты пел достаточно долго.

– Нет. Как я вижу, для его ранений нет другого средства, как просидеть три дня в одежде «байраги». – Это обычная кара, часто налагаемая на какого-нибудь толстого купца его духовным учителем.

– Жрец всегда старается и другого обратить в жреца, – возразил фермер. Как большинство грубых религиозных людей, он не мог удержаться от насмешек над своей церковью.

– Так, значит, твой сын будет жрецом? Ему пора принять мой хинин.

– Мы, джаты, – буйволы, – сказал, смягчаясь, фермер.

Ким потер пальцем с горьким лекарством доверчивые губки.

– Я ничего не просил, кроме еды, – строго сказал он отцу ребенка. – Тебе жаль, что ты дал мне? Я хочу полечить другого человека. Дашь ты мне разрешение, князек?

Громадные лапы фермера с мольбой взлетели в воздухе.

– Нет, нет. Не насмехайся так надо мной.

– Мне приятно вылечить больного. Тебе вменится в заслугу, если ты поможешь мне. Какого цвета зола в твоей трубке? Белая. Это хороший знак. Нет ли у тебя сырого желтого имбиря среди съестных припасов?

– Я… Я…

– Развяжи свой узел!

В узле был обычный набор разных мелочей: кусочки холста, шарлатанские лекарства, дешевые гостинцы, мешочек с «аттой» – сероватой местной мукой, табак, пестрые чубуки и пакет с пряностями для приготовления сои. Все это было завернуто в одеяло. Ким перевернул все в узле с видом заправского колдуна, бормоча магометанские заклинания.

– Это мудрость, которой я научился у сахиба, – шепнул он ламе, и, если вспомнить об его обучении у Лургана, он говорил сущую правду. – В судьбе этого человека, судя по звездам, есть много дурного, что тревожит его. Прогнать это дурное?

– Друг Звезд, ты всегда поступал хорошо. Пусть будет, как ты находишь нужным. Это новое исцеление?

– Скорее! Поторопись! – задыхаясь, проговорил марат. – Поезд может остановиться.

– Излечение от призрака смерти, – сказал Ким, смешивая муку фермера с золой и табачным пеплом в глиняной чашечке трубки. Е.23, не произнеся ни слова, снял тюрбан и тряхнул своими длинными черными волосами.

– Это моя пища, жрец, – пробормотал джат.

– Буйвол в храме! Как смел ты даже смотреть на это? – сказал Ким. – Я должен совершать таинства перед дураками, но береги свои глаза. Нет ли уже тумана перед ними? Я спасаю ребенка, а в благодарность ты… о, бесстыдный! – Фермер потупился от взгляда Кима, который говорил совершенно серьезно. – Проклясть мне тебя или… – Он схватил конец холста, из которого был сделан узел, и набросил его на склоненную голову фермера. – Посмей только пожелать взглянуть на что-нибудь, и даже я не смогу спасти тебя. Сиди! Молчи!

– Я слеп, глух. Остановись, не проклинай. И иди сюда, дитя мое. Мы будем играть в прятки. Ради меня, не выглядывай из-под холста.

– Я вижу проблеск надежды, – сказал Е.23. – Какой у тебя план?

– Прежде всего вот это, – сказал Ким, срывая тонкую рубашку. Е.23 колебался. Как человек с северо-запада, он не любил обнажать свое тело.

– Что такое каста в сравнении с перерезанным горлом? – сказал Ким, разрывая рубашку у пояса. – Мы должны сделать из тебя желтокожего садду. Снимай, снимай скорее и тряси волосами так, чтобы они попали тебе в глаза, пока я буду посыпать тебя золой. Теперь знак касты на лоб. – Он вынул из-за пазухи маленький ящик с красками и плитку ярко-красного бакана.

– Ты еще новичок? – сказал Е. 23, стараясь изо всех сил, так как дело шло о спасении его жизни. Он вылез из окутывавших его тело одежд и стоял только с передником на бедрах, пока Ким рисовал большой кастовый знак на его перепачканном золой лбу.

– Только два дня тому назад вступил в Игру, брат, – ответил Ким. – Помажь сильнее грудь золой.

– Не встречал ли ты врачевателя жемчужин? – Он развернул полотно своего длинного, туго свернутого тюрбана и быстро обвил им бедра, придав ему замысловатую форму пояса садду.

– Ага! Так ты видишь его влияние? Он был некоторое время моим учителем. Нужно обнажить твои ноги. Зола залечивает раны. Помажь еще.

– Некогда я был его гордостью, но ты чуть ли не лучше меня. Боги милостивы к нам! Дай-ка мне это.

То был жестяной ящичек с пилюлями опиума, находившийся среди всякого хлама в узле фермера. Е.23 проглотил полпригоршни.

– Они хороши против голода, страха и простуды. И к тому же от них глаза наливаются кровью, – объяснил он. – Теперь у меня хватит мужества для Игры. Не хватает только щипцов для углей, какие носят садду. А как со старой одеждой?

Ким свернул ее в маленький комочек и запрятал в широкие складки своей туники. Он намазал ноги и грудь Е. 23 желтой охрой, наложив ее большими мазками на фон из муки, золы и желтого имбиря.

– Крови на одежде достаточно, чтобы повесить тебя, брат.

– Может быть. Но нет нужды выбрасывать ее из окна… Готово!.. – В голосе его слышался чисто мальчишеский восторг от Игры. – Повернись и взгляни, о джат!

– Да защитят нас боги, – сказал фермер, вылезая из-под накинутого на него холста, словно буйвол из камыша. – Но куда ушел марат? Что ты сделал с ним?

Ким обучался у Лургана-сахиба, а Е.23 по профессии был недурной актер. Вместо боязливого, дрожащего купца в углу развалился почти голый, перепачканный золой, вымазанный охрой садду с волосами пепельного цвета. Его распухшие глаза – опиум быстро производит свое действие на пустой желудок – блестели дерзостью и животной похотью. Ноги были скрещены, на шее красовались темные четки Кима, на плечах был накинут кусок поношенного ситца с цветами. Ребенок спрятал свое лицо на плече изумленного отца.

– Взгляни-ка, князек! Мы путешествуем с колдунами, но они не сделают тебе вреда. О, не плачь… Какой смысл в том, чтобы сегодня исцелить ребенка, а завтра убить его страхом?

– Ребенок будет счастлив всю свою жизнь. Он видел великое исцеление. Когда я был ребенком, я делал из глины людей и лошадей.

– Я также делал. Сир Банас, он приходит ночью и оживляет их позади кухни, – пропищал ребенок.

– Итак, ты нисколько не испугался. Э, князь?

– Я испугался, потому что мой отец испугался. Я чувствовал, как у него дрожали руки.

– О, мокрая курица! – сказал Ким, и даже смущенный фермер рассмеялся. – Я исцелил этого бедного купца. Он должен покинуть свои барыши и отчетные книги и просидеть три ночи на краю дороги, чтобы одолеть злобу своих врагов. Звезды против него.

– Чем меньше ростовщиков, тем лучше, скажу я, но садду он или нет, он должен заплатить за мою материю на его плечах.

– Так? Но ведь это твой ребенок на твоем плече – еще нет двух дней, как им владела лихорадка. Должен тебе сказать еще вот что. Я прибегал к колдовству в твоем присутствии ввиду крайней необходимости. Я изменил его наружность и душу. Тем не менее, о человек из Джаландара, если ты среди старшин, сидящих под деревом в твоем селе, или в твоем собственном доме, или в обществе твоего жреца, когда он благословляет твои стада, хоть случайно вспомнишь о виденном тобой чуде, то падеж распространится на твоих буйволов, огонь сожжет твою солому, крысы появятся в твоих закромах; и проклятие наших богов снизойдет на твои поля так, что они будут бесплодны под твоими ногами и после того, как по ним пройдет плуг. – Это была часть старинного проклятия, подхваченного Кимом во дни его невинности у одного факира у Таксилийских ворот. Проклятие это ничего не потеряло от повторения.

– Перестань, остановись, Служитель Божий! Смилуйся, перестань! Не проклинай меня! Я ничего не видел! Я ничего не слышал! Я – твоя корова!

И он ухватился за голые ноги Кима, ритмично отбивая поклоны на полу вагона.

– Но так как тебе было дозволено помочь мне щепоткой муки, небольшим количеством опия и тому подобными мелочами, которые я почтил, употребив их для моего искусства, то боги возвратят тебе благословение, – и он произнес его, к величайшему облегчению фермера. Этому благословению он научился у Лургана-сахиба.

Лама так пристально взглянул через очки, как не смотрел за все это время переодевания марата.

– Друг Звезд, – сказал он наконец, – ты приобрел великую мудрость. Смотри, чтобы это не породило в тебе гордости. Ни один человек, перед глазами которого стоит Закон, не говорит легкомысленно о том, что он видел и что встречал.

– Нет, нет, действительно! – крикнул фермер, боясь, чтобы учитель не сделал каких-нибудь изменений в словах ученика. Е.23 с полуоткрытым ртом наслаждался опиумом, который представляет из себя мясо, табак и лекарство для истощенного азиата.

В безмолвии, вызванном страхом и полным непониманием происшедшего, путешественники приблизились к Дели к тому времени, когда в городе начинали зажигать фонари.