Письма
«Сереженька, милый, здравствуй! Как тяжело, как грустно сейчас в нашем доме. Каждый день слезы. А тебя не слышно совсем. Как ты там? Как обходишься без меня? Олежка в больнице. Прихожу к нему каждый день: и утром, и вечером. Как увидит меня, бежит, спотыкается, бросается ко мне со слезами: «Мамочка, родная моя, не уходи! Мне с тобой так хорошо! Не уходи, ну, пожалуйста. Я прошу тебя». Пока я с ним, держусь молодцом, а потом реву. Процедуры, которые ему делают, очень неприятные. Он все терпит (даже когда кишку глотал и делали внутривенное вливание, не пикнул). Но потом прижмется ко мне всем телом и дрожит, рыдает, но тихо, чтобы никто не видел. Боится, что меня пускать к нему не будут. Его все там любят за то, что не капризуля.
Сережа, милый, если бы ты видел его глаза, когда врач или сестра его куда-нибудь уводят: испуг, страдание и детская доверчивость. Идет покорно, но весь в напряжении. Ой, жалко его до ужаса.
Конечно, его там должны проверить основательно, но чего это будет стоить ему и нам. Хорошо, если не обнаружат серьезного, а если еще и лечить – даже думать не хочется.
Сережа! Так плохо, сил нет. Конечно, я не должна тебе все это писать, тебе и так тяжело. Но с кем еще поделиться, ты самый близкий, родной человек. Домой вечером от Олежки идти не хочется. И так тяжело, а дома, у твоей мамы сплошные «охи-ахи» и слезы.
Вчера вечером заехала к Мише и Томе. Они купили машину, и все у них нормально. Иногда болеют, потом ничего, потом опять. На работе у Миши порядок, он доволен. Поговорили немного о тебе, но он все знает от В. Б., который летел с нами.
Больше никому не звоню и ни с кем не вижусь. Настроение не то, ничего не хочется. Душа болит о детях и о тебе. А ты так далеко…
Это уже четвертое письмо, а ты молчишь, ни слова.
Крепко тебя обнимаю и целую, Люба».
«Здравствуй, моя дорогая Любаша! Здравствуйте, любимые дети – Олежка и Оленька!
Прошел целый месяц с нашего расставания, и за это время не было от вас писем, что приводило меня в страшное расстройство. И вдруг вчера я получил сразу четыре ваших послания. Вот так работает почта. Хотя, что поделаешь? С другой стороны, сразу много новостей ко мне пришло.
Любочка! По-моему, то, что Олега удалось почти сразу положить на обследование, – очень хорошо. Чем раньше будет поставлен диагноз, тем лучше. Быстрее начнется лечение. Я уже написал ребятам в Москву, поблагодарил их, в то же время попросил, чтобы помогли в случае чего. Если что-нибудь надо, звони Вите Трунову, он в курсе.
Как я живу? Как обхожусь без тебя? Трудно, наверное, невозможно тебе рассказать все. Самое тяжелое время для меня – ночь. Пока на работе, забываешься, а вечером приходишь в пустую квартиру и хоть волком вой. Никого. Нет рядом со мной дорогих моих человечков. Темнота, тишина. Ужас какой-то… Всякие дурацкие мысли в голову лезут. Я, конечно, гоню их к чертовой матери и живу надеждой, что рано или поздно мы все равно будем все вместе. Хорошо работы невпроворот. Как говорится, на всех фронтах без передышки. П. Г. нет-нет, да и похвалит. А это, ты знаешь, дорогого стоит. Он ведь на похвалу не расщедрится.
А насчет моих бытовых проблем не беспокойся. Все устроилось как бы само собой. Постельное белье и рубашки отдаю в стирку консьержке, мелочевку стираю сам, надо же чем-то заниматься вечерами? Завтракаю дома, обедаю в посольской столовке, ужинаю, где придется. Без заботы и внимания меня не оставляют, по-моему, жалеют. Но, хоть ужинаю и в разных местах, сплю, можешь не беспокоиться на этот счет, только в одном месте – дома. За моей моральной чистотой десятки глаз следят.
Любочка! Оленька, наверное, уже совсем большая девочка. Интересно, узнает она меня, когда я приеду?
Я написал, как ты просила, отдельное письмо Олежке. Парень он серьезный, потому и говорю с ним, как со взрослым. Прочти ему мое послание, а потом напиши, как он воспринял.
Большой привет бабушкам и деду. Крепко всех целую, в ожидании уже скорой встречи,
Сергей».
«Дорогой мой сынок, Олежик!
Большое спасибо тебе за рисунки и письмо, которые я недавно получил. Рисунки мне очень понравились, только почему-то почти все они про войну с фашистами. Это, конечно, хорошо, что ты так не любишь наших врагов, и в твоих рисунках всегда побеждают наши советские танки и самолеты. Но, родной мой, сколько вокруг интересного и красивого: и лес, и птицы, и зверюшки разные. А какие красивые и добрые мама, бабушки, дедушка и, конечно же, Оленька. Очень тебя прошу, если будешь еще рисовать для меня, то нарисуй, пожалуйста, маму с Оленькой, бабушек и дедушку. А еще обязательно нарисуй и пришли мне пейзаж Москвы (мама объяснит тебе, что такое пейзаж). Это будет для меня большой-большой радостью и дорогим подарком. Мне твои мирные рисунки очень нравятся. Знай, мой дорогой, что твой папа ничего не жалеет для того, чтобы не было проклятой войны, чтобы на Земле всегда был мир.
Сынок, надеюсь, что, когда ты получишь это письмо, ты будешь уже дома, а не в больнице. Знаю, что тебе там было нелегко, иногда больно, но я так же знаю (мне писали об этом мама и бабушка), что ты мужественно и стойко все перенес, как положено мужчине. Ты – молодец, Олег! Я рад, что мой сын растет настоящим мужчиной. Очень надеюсь, что в тот момент, когда тебе читают это письмо, ты полностью здоров и находишься дома или даче.
Сынок! Родной мой Олежик! Ты становишься взрослым и, как я уже писал, настоящим мужчиной. Помни, мой милый, мужчина всегда защищает и оберегает слабых и не боится злых и сильных. А еще он всегда бережет женщин. Вот я и прошу тебя, береги, пожалуйста, маму и бабушек, слушайся их. А особенно береги нашу маленькую Оленьку: если ее будут обижать, обязательно заступись, не дай в обиду.
Ну, вот и все. Надеюсь на скорую встречу, не скучай и не забывай.
Крепко тебя целую, твой папа».
Нестеров – Шибанов – Гордин
После обследования маленькому Олегу назначили длительный курс лечения и категорически запретили менять климат. Брать с собой дочку после того, что произошло с сыном, Нестеровы не хотели и не могли. А отказываться от командировки – такой мысли даже не возникало. Разве у них одних были проблемы с детьми или родителями?
Когда стали думать, что же все-таки делать, главным и определяющим оказалось слово Сергея, и после короткого, но нелегкого семейного совета детей, как ни было жалко, поделили на две семьи: сын остался с мамой Сергея, а Оленьку забрали к себе родители Любы. Конечно, не обошлось без слез, но по-другому не получалось: возраст, болячки стариков, а двое маленьких детей – большие хлопоты.
Нестерову, в порядке исключения, на весь период командировки разрешили досрочный выезд жены в отпуск и ее более позднее возвращение. А это означало, что, вместе с отпускными Сергея, целых пять месяцев, пролетавших для них как один день, Люба могла быть вместе с Олей и Олегом. За это время неимоверными, невидимыми чужому глазу усилиями ей удавалось сотворить, воссоздать нормальную во всех отношениях семью, где есть мама, братик и сестренка, бабушки и дедушка. И, конечно, – папа, самый главный для них человек, который живет далеко-далеко и выполняет очень важную и нужную для всех работу.
Но как только мама уезжала, Олежка с Оленькой оказывались в противоположных концах огромной Москвы, постепенно забывая друг друга. В редкие часы, когда удавалось быть вместе, они вели себя так, будто только что познакомились. Начинали делить игрушки на «твои» и «мои», ссориться по пустякам. Так и жили все врозь: от отпуска до отпуска.
А на работе у Нестерова были свои проблемы.
Первый год пролетел как птица. В Центре похвалили за хорошее начало; генерал похлопал по плечу, сказал: «Молодец! Так держать!», – и как сглазил. Потому что потом наступил период, который кроме как чехардой по-другому и не назовешь. Что удалось наработать за первый год, оказалось совсем неинтересным материалом, пустышкой, новых перспективных людей не появилось. Тут еще болезнь Олежки добавила проблем. Так что второй год закончился под условным названием: «Время несбывшихся надежд». И, когда Сергей приехал в отпуск, в Центре ругать особо не стали, понимая сложности, возникшие с болезнью ребенка, но все равно: не оправдал и разочаровал, – легко читалось между строк.
В конце второго года Нестеров почувствовал к себе «интерес».
Время от времени стала работать наружка. Хотя, конечно, утверждать это на сто процентов он не мог. Ребята вели себя деликатно, открыто «на хвост» не садились, видимо, такого задания у них не было. И Сергей со своей стороны тоже старался не раздражать их. Помнил, как преподаватель разведшколы, которого они звали «Как говорится», учил их, молодых, зеленых:
– Заметил, как говорится, наблюдение – молодец, но особо не радуйся, в ладоши не хлопай у всех на виду. Спокойно, без нервотрепки, проверься, убедись, что не ошибся. Но делай все аккуратно, тактично, не унижая, как говорится, профессионального достоинства людей. И сам не суетись. Ни к чему. И уж ни в коем случае без крайней нужды не «отрывайся». Только если на операцию надо выходить. Тут уж, как говорится, без вариантов. Но все равно старайся работать не грубо, так, чтобы и на отрыв-то не было похоже. Ну, создалась ситуация, потеряли они тебя. Так ведь кто не без греха? Как говорится, с кем не бывает? И никто не виноват, просто вот так развернулась ситуэйшен. Тогда у нас что остается, как говорится, в итоге: себя шифруешь – мол, не шпион я – и продолжаешь дело свое спокойно делать, а они лицо сохраняют. И волки, как говорится, и овцы с ними. А то в следующий раз тебя так обставят, что ни вздохнуть, ни, как говорится, сам понимаешь. Так что семь раз отмерь, а на восьмой – к Семен Израилевичу сходи и совета попроси…
И еще врезалось в память, что, уже завершив нравоучение, «Как говорится», тяжело вздохнув, с чувством обреченности добавил:
– Хотя, скажу я вам, в жизни всякие положения бывают. Может, придется плюнуть на все наши правила поведения. Но тогда уж не обессудьте, как говорится, такое не прощается. Отомстят вам по полной.
«Как говорится» – мужик был тертый, лет пятнадцать топтуном в наружке проработал, пока на преподавательскую тропу не вышел, и глупых советов не давал, как некоторые теоретики от разведки. Нестерова он заприметил сразу, еще на установочных занятиях. А на разборе первых Серегиных «учебных полетов», когда были один на один, выяснили, как говорится, отношения, нашли знакомых с той и другой стороны, и, помимо общих наставлений, слушатель под оперативным псевдонимом “Норкин” еще и дополнительный «инструктаж» иногда получал…
Третий год был для Нестерова тяжелым. Работал, что называется, на износ, а толку чуть. Появлялись интересные люди в окружении, завязывались знакомства, шла переписка с Центром. Но… проходило время и все уходило в песок. Или новый знакомый куда-то пропадал, исчезал из поля зрения, или поведение человека так менялось, что о более близких отношениях, доверительных разговорах и речи быть не могло.
Конечно, не все шло так однообразно. Вдруг, откуда ни возьмись, возникали фигуры с заманчивыми предложениями и интригующими возможностями, после общения с которыми у Нестерова не оставалось сомнений, что он имеет дело с агентами или штатными сотрудниками контрразведки.
Сначала все казалось простым совпадением, но шаг за шагом стало возникать и крепнуть чувство предопределенности событий. Слишком много становилось подобных «случайностей». Плотнее стала работать наружка. Возникло подспудное чувство, что ты под контролем. Ладно бы только его мучили эти подозрения, Ваня Лукашов тоже был с ним солидарен: дважды им приходилось выходить на встречи по запасному варианту. Сергей, как положено, отписывался в Центр, а вот на то, чтобы увязать происходящее в единую логическую цепочку, фактов не хватало.
Время бежало неумолимо, уже был ноябрь, и командировка шла к своему завершению, в декабре заканчивался ее четвертый, последний год. Со дня на день должна прилететь замена, так что все, вроде, шло по плану, как было задумано. Единственное возникшее осложнение – срочный отъезд Любы. Ей пришлось заранее вылететь в Москву: неожиданно заболели и оказались в больнице обе бабушки: одна с гипертоническим кризом, другая – с язвой желудка. Дети остались без присмотра, поскольку в одиночку дедуля в свои семьдесят лет справиться с ними не мог. Так что собираться домой Нестерову предстояло самостоятельно. Особой беды в этом не было: что-то уже отправили, остальное можно собрать и уложить, следуя письменным пятистраничным указаниям жены. Трудность была в другом: уже два с лишним месяца со дня отъезда Любы бесконечной чередой шли по большей части ненужные проводы, прощания, слезы и расставания. Почти каждое утро он вставал с такой больной головой, что мама не горюй, а между тем работа и в торгпредстве, а главное, в резидентуре тоже не ждала.
В воскресенье, решив проигнорировать очередное питейное мероприятие и поработать до упора, Нестеров приехал в посольство с твердым намерением ликвидировать, как класс, накопившиеся «хвосты». При этом было неодолимое желание потрудиться в гордом одиночестве, чтобы никто не мешал, но… не тут-то было. В референтуре, куда он направил свои стопы, уже сидела краса и гордость советской разведки – Федя Гордин.
Заняв лучшее место, где не так сильно дул кондиционер, по свойственной ему привычке слегка склонив влево голову, высунув от усердия кончик языка и время от времени подталкивая на место сползающие очки, он «ваял» какой-то серьезный документ. Другого объяснения Нестеров не находил, поскольку на его приветствие Гордин только кивнул.
– Федя! Ты, брат, совсем обалдел. Ладно, я без жены, а ты-то что? За какие страшные грехи бросил на произвол судьбы красавицу жену и лапочку-дочку? Может, тебе награду государственного масштаба пообещали, и ты теперь вкалываешь без выходных, забыв обо всем на свете?
– Слышь, шутник-огородник, заткнись, пожалуйста. Ты же работать пришел? Тогда садись и долби себе на здоровье, а меня не трогай.
– Да без проблем. Георгич будет сегодня?
– Здесь он и ждет, между прочим, когда я вот этот документ подготовлю… – Гордин с вызовом похлопал ладонью по бумагам, лежащим перед ним. – А тут приходят всякие, шутки шутят, работать мешают.
– Ты что такой нервный?
– Занервничаешь с вами, юмористами. Сказать ему, что ты здесь?
– Зачем? – Нестерову после вчерашнего застолья не очень-то хотелось светиться перед шефом. – Совсем не обязательно…
Он хотел еще что-то добавить, но, увидев, как раздражение и нетерпение охватывают Гордина, приложил палец к губам:
– Все, больше ни слова…
С Федькой он познакомился почти пять лет назад, перед командировкой.
Сергей после перевода из контрразведки и учебы в разведшколе уже полгода работал в Ясенево, когда появился Гордин.
Глядя на Федора, мало нашлось бы людей, которые могли заподозрить его в принадлежности к спецслужбам. Разведчик, он ведь по всем понятиям должен быть каким? Красавец-мужчина: приятная внешность, спортивная фигура, хорошие манеры, ну и так далее. А этот? Под метр восемьдесят, сутулый, корпус клюшкой с наклоном вперед, задница отклячена, тело рыхлое, нетренированное. Брюки пузырями на коленях, пиджачок с короткими рукавчиками. Реденькие, светлые волосы, начинающаяся, несмотря на младой возраст, лысинка, нос сливой, очки. Типичный ботаник из семьи интеллигентов, что, собственно, и было на самом деле.
Мама – зав. кафедрой в областном педагогическом, папа – доктор технических наук. Феденька – единственный ребенок в семье. В школе – только «пятерки», сразу поступил в МГУ, шел на «красный» диплом. Его заметили на третьем курсе и, когда пришло время, сделали предложение, от которого он не смог отказаться. Его оставляли на кафедре, диссертация наполовину была готова – и вдруг разведка! Такое ему и присниться не могло! «Какая на хрен кафедра, диссертация! Да пошла она лесом, эта аспирантура, – решил Гордин. – Наука без меня проживет, а вот разведка – явно потеряет». И после выпускных процедур в универе его сразу же без пересадки отправили учиться на разведчика.
При всех минусах, что во внешности, что в характере, Гордин обладал несомненными достоинствами: острым умом, уникальной памятью и энциклопедическими знаниями. Конечно, как сказали тогда кадровики, не хватает жизненного опыта, через край самоуверенности, нахальства, но это проходит, в конце концов, шлифуется в процессе работы.
Вот этой самой «шлифовкой» и пришлось заняться Нестерову.
Шибанов, который был их непосредственным начальником, на второй или третий день после появления Гордина сказал Сергею:
– Слушай, до чего молодежь пошла бестактная. Ни стыда ни совести.
– В чем проблема, Петр Георгич?
– Не в чем, а в ком! – Шибанов правой рукой с силой потер шею, на которой сзади, на коже находились два небольших, чуть больше пятикопеечной монеты, красных родимых пятна неправильной формы. – Подходит сегодня ко мне Гордин и голосом невинной институтки спрашивает: «Петр Георгиевич, а что это у вас на шее?» Я делаю вид, что не понимаю, о чем идет речь: «А что у меня на шее?» Про себя думаю: «Какое твое собачье дело, сынок? Что тебе все надо знать?» Но Федя не унимается: «Вот эти пятна!» И пальчиком показывает, чуть не тычет. Я, честно говоря, разозлился от такой наглости… – Шибанов покраснел, заново переживая ситуацию. – Иди, – говорю, – отсюда. Нет, и никогда не было у меня никаких пятен. – Он посмотрел на Сергея. – Нет, ты мне скажи, Нестеров, откуда такие прыткие берутся?
– Не переживайте так, Петр Георгиевич. Федя молодой еще, неопытный, но это быстро проходит. Подправим, если надо.
– Дай-то бог!
На том и расстались. На время.
Примерно через час Нестеров нос к носу столкнулся в коридоре с Гординым. Сергей остановил его. Взяв за рукав пиджака, отвел к стенке, потом схватил за галстук и злым до звона голосом, едва сдерживаясь, стал выговаривать:
– Что ж ты делаешь, сволочь проклятая! Не успел прийти, а уже гадишь! Тебя расстрелять, падла, мало. Кто ты такой, чтобы так поступать с заслуженными людьми?
Обалдевший Федя, хлопая глазками за стеклами очков, пролепетал:
– Сергей Владимирович, ничего не понимаю…
– Не понимаешь?! Ты хоть знаешь, что Шибанов награжден орденом Красной Звезды?
– Знаю, мне говорили, – пролепетал Гордин.
– А за что его наградили, тебе сказали? – Нестеров правой рукой сделал движение вверх, так что узлом галстука достал до подбородка Гордина. – Вижу, не знаешь, гад. Так вот… – Он отпустил Федьку, чтобы не привлекать лишнего внимания нестандартной для Ясенево манерой поведения, резко одернул ему галстук с рубашкой и перешел на злой шепот. – Северные вьетнамцы готовили операцию по уничтожению штаба американской военной группировки и захвату документации по использованию химического и бактериологического оружия на территории Южного Вьетнама. Но у них не было специалистов в этой области, в совершенстве владеющих английским. Тогда они обратились к нашим, и выбор пал на Георгича. Всего рассказать не могу, плохо спать будешь, но, чтоб понимал, скажу: в джунглях Шибанов с командой спецназа после уничтожения трех штатовских разведывательно-диверсионных групп попал под напалмовую атаку. Как ни берегли его, две раскаленные капли попали на шею и могли прожечь насквозь, но вьетнамцы спасли Георгича. Они даже сделали так, что потом наросло не только мясо, но и новая кожа. Ему сказали, что видимых следов не осталось, и до сегодняшнего дня Шибанов этому верил. Работал себе спокойно, потому что знал: никаких особых примет у него нет. В противном случае – всё! Смерть разведчику! Все знают: в секретной службе, где выполняются спецзадания, нет места человеку с особыми приметами… И тут ты: «Петр Георгич, а что это у вас за пятна?» – Нестеров один в один скопировал Гордина. – А он-то, святая душа, в полной уверенности, что ничего не видно. Георгич сразу после твоего ухода попросил у меня зеркало, нашел эти пятна, сидит теперь, пишет рапорт на увольнение… Понял, гад, что натворил? Какого человека из наших рядов выбил? Орденоносца!
– Но я же не знал! – На Федю было жалко смотреть. – Его за это орденом наградили?
– Ты совсем дурак или притворяешься? Конечно, не за это. Шибанов, даже тяжелораненый, выполнил поставленную боевую задачу! После лечения у вьетнамцев и возвращения в Союз он еще два года в Европе проработал. С нелегалами, между прочим. И как работал! Другие за всю жизнь столько не сделают… – Нестеров окинул презрительным взглядом Гордина. – Какого разведчика погубил, придурок! Как ты будешь жить после всего, что натворил, и сможешь ли работать с нами, не знаю, не уверен. Если Шибанов уйдет, мужики тебя никогда не простят, так и знай.
Сергей, резко повернувшись, пошел по коридору, оставив Федора в полной растерянности.
Где-то через полчаса дверь кабинета, где Нестеров сидел еще с двумя сотрудниками, распахнулась и возникший на пороге Шибанов почти грозно прорычал:
– Сергей Владимирович, зайди.
Оказавшись один на один, Георгич начал воспитывать Нестерова, указывая на несерьезность его поведения. Потом не выдержал и, сдерживая прорывающийся смех, рассказал, как зашел к нему Гордин и в самых разных вариациях принялся уговаривать не писать рапорта: мол, пятен почти не видно, они практически слились с цветом кожи; просто ему в очках так показалось. Прощения просил, чуть на колени не грохнулся.
– Я никак не мог понять, что, собственно говоря, происходит, пока он на тебя не сослался. – Петр Георгиевич вытер набежавшую от смеха слезу. – Смотри, Серега, сгоришь ты со своими шуточками.
Тогда все прошло гладко. Федька стал более осмотрительным и тактичным, наука явно пошла впрок. Хотя Нестеров временами чувствовал, что Гордин, конечно, обо всем догадался.
А теперь они все трое оказались здесь и в тех же ипостасях, что и раньше: руководитель и два сотрудника…
Воспоминания не мешали Сергею работать; к завершению шло очередное оперативное письмо в Центр, когда раздался звонок и шифровальщик, посмотрев в глазок, щелкнул замком, впуская в референтуру Гордина.
Федька выглядел страшно довольным и сиял, как пятак начищенный.
– Давай шуруй, Нестеров. Георгич ждет тебя, – он, опережая возможные вопросы, добавил: – Я про тебя ничего не говорил. Наверное, кто-то из референтуры капнул.
Путь до кабинета шефа много времени не занял.
– Разрешите, Петр Георгич?
– Заходи, Сергей Владимирович. – Шибанов внимательно посмотрел на него. – Что-то ты плохо выглядишь, друг мой. Не заболел, случаем?
– Да нет, спал мало. А что, заметно?
– Еще бы. Вон, какие мешки под глазами. Давай рассказывай, что у тебя за бессонница такая. Сексуальные фантазии замучили? Излагайте, товарищ Нестеров! Всю, можно сказать, правду-матку выкладывайте. А вдруг вас лечить надо, антистоин выписывать или брому какого-нибудь накапать?
У Шибанова юмор от серьезного настроя трудно было отличить, и, хочешь – не хочешь, надо было отвечать.
– Сон приснился, врагу не пожелаешь.
– Да ты, что? – Петр Георгиевич с самой располагающей улыбкой откинулся на спинку стула и приготовился услышать, судя по всему, занимательнейшую историю. – Ну-ка, ну-ка, рассказывай…
И Нестеров не обманул его ожиданий.
– Идем с Любашей по Арбату. Весна, тепло совсем, листочки распустились, солнышко светит, птички поют. Красота! Вдруг моя ласточка радостно так вскрикивает: «Николаша, здравствуй!» И вся из себя красивая бросается к идущему навстречу мужику. Ну, охи, ахи, вздохи, телячьи восторги… Я стою, вообще, не пришей рукав. Между делом она так небрежно бросает, махнув ручкой в мою сторону: «А это мой муж, Сережа». И пошла дальше чесать. Поболтали они минут пять, и мы разошлись, пошли каждый своей дорогой. Я разозлился страшно, хотя сам не пойму, отчего. То ли оттого, как она меня представилаили еще от чего-нибудь… Не знаю. Иду, соплю в две дырки, а Любочка моя заливается: «Ах, Николаша! Какой он статный, представительный мужчина. В институте был так себе, смотреть не на что. А сейчас? Красавец!»
Шибанов, положив руки на стол, внимательно следил за развитием сюжета, тем более что Сергей, захвативший пространство кабинета, как всегда в своих выступлениях на публике, лицедействовал не хуже актера.
– А она не унимается, – Нестеров продолжал спектакль, раскладывая на голоса. – Теребит меня, как грушу: «Ну, что молчишь? Правда, Коленька – красавчик?» Нет, вы представляете, Петр Георгиевич: Ко-лень-ка. Ядрена матрена! При живом-то муже – Коленька! Я зубы стиснул, молчу, как карп на сковородке. А она будто не замечает: «Сережка, не будь букой. Что ты надулся? В конце концов, ты можешь быть объективным? Это же самая настоящая правда – Николаша прекрасно выглядит и тебе есть на кого равняться».
Шагающий по кабинету Нестеров остановился, будто наткнулся на внезапно возникшую преграду.
– И тут я проснулся. «Ничего себе, – думаю. – Коленька – образец для подражания, ядрена корень. Да его бы сюда к нам на пару-тройку месяцев, чтоб жара под сорок, влажность под сто и режим работы по десять часов, я бы тогда посмотрел на его прекрасное личико… Ален Делон долбанный!»
– Это точно, – поддержал Шибанов. – Все эти красавцы писаные доброго слова не стоят. Возьми того же Жана Море… – Он вдруг осекся. – Стоп, машина! А чего ты завелся, Сергей? И я вместе с тобой? Это же сон!
– Понимаю, что сон, – Нестеров стал выходить из образа. – Но обидно же! Я потом до утра заснуть не мог.
– Ты хоть сейчас-то успокойся.
– Да все, проехали… – Сергей, вздохнув, сел на стул и посмотрел на противоположную от него стену кабинета, где над головой шефа раньше располагался портрет Председателя КГБ Андропова. – А куда Юрий Владимирович делся?
– Ты про это? – Шибанов, не оборачиваясь, через плечо показал большим пальцем на пустое пространство у себя за спиной. – Послу пришлось отдать. – Резидент устроился поудобней. – Он раньше все доставал меня: «Петр Георгиевич, нехорошо. На стене у руководителя, тем более такой организации, как ваша, должен быть портрет Генерального секретаря коммунистической партии нашей страны Леонида Ильича Брежнева, а вы почему-то Андропова повесили».
Шибанов улыбнулся.
– Я терпел, сколько мог. Что ему объяснять, один хрен не поймет. Однако в очередной раз не выдержал и говорю: «Извините, Степан Алексеевич. Но я Андропова не вешал, да и другим не советую». И многозначительно паузу сделал. Вроде как с намеком: «Вы хоть и посол, но такие оговорки, да еще в разговоре с резидентом КГБ, до добра вас не доведут, Степан Алексеевич». И, знаешь, подействовало, больше никаких рассуждений на эту тему не было. Может, у него кто-то из родственников репрессирован? Не знаешь? Да не в этом суть. Сейчас, когда Юрий Владимирович стал Генеральным секретарем, все изменилось с точностью до наоборот.
Шибанов выпрямился на стуле, лицо его приобрело почти торжественное, немного лукавое выражение.
– Вчера подходит ко мне, берет доверительно под локоток и шепчет на ухо: «Петр Георгиевич, уважаемый! Выручайте. Когда еще хозяйственники пришлют из Москвы портрет Юрия Владимировича? А он у вас есть. Одолжите на время». Сам должен понять, здесь я чрезвычайному и полномочному отказать не мог. – Помолчав, Шибанов приступил к тому, для чего, видимо, и вызвал Нестерова. – Отчет начал писать?
– Руки пока не дошли.
– Что ж, может, и к лучшему. – В задумчивости Георгич привычным движением потер правой рукой шею. – Хорошо, что пришел, а то я хотел Ивана за тобой послать.
По тому, как было сказано, Сергей понял, что ничего хорошего для себя он не услышит.
– Телеграмма пришла, – Шибанов отвел взгляд, выравнивая стопку бумаг на правой стороне стола. – Откладывается твой отъезд, переносится на конец мая следующего года.
Нестеров с застывшей полуулыбкой смотрел на резидента. Смысл сказанного с трудом укладывался в сознании: «Это же фигня какая-то… Шутить изволите, господин начальник? Замена же во вторник прилетает, месяц на передачу дел – и все… Меня дома ждут… Как же так? Может, розыгрыш?» Но при всем охватившем его отчаянии он прекрасно понимал, что такими вещами не шутят.
– Конец мая? – обреченно переспросил Сергей.
Вопрос повис в воздухе, и наступило гнетущее молчание. Шибанов понимал, как сейчас непросто Нестерову, который в мыслях уже тысячу раз представлял свой приезд в Москву. Жалко было парня, но деваться было некуда: плохие новости для подчиненных – тоже часть его работы.
– Сняли с командировки твою замену, Сергей. Причин не знаю, в телеграмме стандартная формулировка: «по оперативным соображениям». Может, на другое направление перебросили или еще что-то произошло…
Нестеров сидел перед ним, опершись локтями в колени и крепко сцепив пальцы в замок. Наклонив голову, он смотрел в пол.
– Что, Емелюшка, не весел, что ты голову повесил? Сергей Владимирович, в нашем царстве-государстве еще не такое бывает. Не зря говорят: пока самолет не взлетел, командировка не закончилась. Так что давай соберись. Тебе необходимо понять, что работать придется еще больше полугода, и уж если так получилось, надо выжать из этого времени максимум полезного для себя. Знаешь, как в анекдоте: раз другого выхода нет, расслабься и постарайся получить максимум удовольствия. А тебе, мой дорогой, не расслабляться, а мобилизоваться надо…
Резидент говорил и видел, что Нестеров не слышит его, погруженный в свои переживания, и Шибанов подумал: «Уж что-что, а самокопания и самоистязания абсолютно не нужны. Так можно сорваться с резьбы. Надо тебя встряхнуть, дружок, чтоб маленько в сознание пришел».
– Смотри на меня, Сергей.
Нестеров поднял голову, и резидент заговорил резко и зло:
– Вызывай жену, Центр ее выезд санкционировал. А то сопьешься еще, к чертям собачьим, или с девками загуляешь… Что смотришь? Знаю, как они вокруг тебя хороводы водят. Мне рассказали, как ты у Сафроновых вчера погулял. Лихо выступил, молодец… И почему у тебя мешки под глазами – мне тоже известно. Ты вот что, кончай дурить. Сегодня же напиши жене письмо, объясни ей все. Завтра Рогожин летит в Москву, он твое послание на следующий день передаст из рук в руки. Любаша – золотая женщина, она своего драгоценного мужа не бросит на произвол судьбы. Кстати, как у вас дома, выздоровели старики?
Нестеров посмотрел Шибанову прямо в глаза, и тот понял, что хотел, но не сказал вслух Сергей, вместо этого медленно произнёсший:
– Последнее письмо пришло неделю назад. Моя мама поправилась, а Любина – вот-вот должна выйти из больницы. – Он уперся ладонями в колени, собираясь вставать. – Разрешите, я пойду, Петр Георгиевич.
– Подожди, разговор не окончен.