Loe raamatut: «Самый короткий день и самая длинная ночь»

Я сидел на узенькой лавочке и смотрел через изрисованное морозными узорами окошко на двор, медленно погружающийся в сумерки, и думал, что же успело всё-таки произойти за этот самый короткий день в году.

Часов после восьми нехотя начало светать. Конечно, вставать было совсем не охота, но вчерась немного выпив с Егорычем и забывши слегка подтопить избу на ночь, с утра было уже совсем зябко даже под пуховым одеялом. Пришлось слезть с мягкой перины, благо одежда уже со вчера была на мне, и закинуть охапку дровишек в печку; на счастье, вчера пили только под вечер и днем успели занести дрова в дом и просушить. Затрещали поленья в печи и огонь по мало-малу да начал радовать глаза. Голова еще немного трещала от вчерашней севухи и, поэтому, пришлось выпить немного теплой медовухи. Полкружечки. А то и две. Кое-как протопив избу, освеживши голову, я одел короткий еле-ели спасающий от мороза кафтан и, еще на дорожку опрокинув кружку горячей медовухи, выбежал наружу.

На дворе стоял хороший свежий мороз. Ясное солнце заставило хорошенько прочихаться после медовушки. Из соседней избы доносилась бабья ругань – Егорыча пилила супруга за вчерашнюю добрую попойку, а у бедолаги, без малейших моих сомнений, череп разламывало на части – выпить он любил. Мимо пробежали маленькие разбойники, я встрепенулся и рванул подальше от соседского дома в сторону Попова бугра. Не сказать, что мои хоромы находились на краю деревни, но и не стояли в центре нее – до краю было еще домов с десять, а за ними – поле и лес. Промчав по деревенской дороге до пятака, залетел, здесь, рядом, на шинку к бабке Болтунихе и пропустил рюмку водки или самогона что она настаивала непойми на чем из лесу, закусив соленым огурцом. Можно было пойти вниз по деревне к ручью, где бабы стояли на заводи у проруби, набравши воды и непременно кляня своих опивней. Я не решился попадаться им лишний раз на глаза, дабы не становиться предметом очередного перемывания костей, а пошел вокруг домов через большой деревянный мост на противоположный самый высокий в округе бугор, где стояла старая деревянная церковь. Двухшатровая небольшая, тем не менее, возвышавшаяся над всей округой, ее хорошо было видно со всей деревни – что с нашей, что с той стороны. Несколько молодых девушек в красивых вязаных платках и тонких шубках, выходя из церкви, хоть и засмущались, но всё же улыбнулись; а пройдя сзаду дюжину шагов о чем-то игриво зашептали и рассмеялись. Внутри стоял приятный умиротворяющий запах ладана. В дальнем холодном приделе достаточно еще зеленый батюшка Варфоломей, а в миру Гриша, что-то из Писания напевал себе под нос и неспешно размахивал кадилом, однако ж завидев меня, почему-то слегка округлил глаза и, почесав плешивую бороду, дематериализовался среди хоть и немногочисленных прихожан. Я пожал плечами и, пройдя мимо иконостаса, подошел к канону, зажег о лампаду первую попавшуюся свечу, что строго настрого было запрещено, и поставил ее не то за здравие, не то за упокой, не помню. Но дернула меня нечистая делать всё левой рукой – стоящая поодаль бабка, конечно первая увидела такое святотатство и что есть мочи принялась меня клясть. И она была права, и если б не больная с утрева голова, то я ничего бы не напутал. Я вышел на двор. Передо мною открылся прекраснейший вид на деревню. Прямо напротив через ручей, на противоположном бугру была наша сторона, дома́ уходили вверх к лесу вдаль, посреди деревни стоял питейный дом, где совсем недавно я уже успел побывать; на соседнем бугру чуть поодаль, что ближе к дальнему лесу – другая сторона, а за церковью за полем за большим мостом несколько домов во фруктовом саду. Кто-то называл по старой традиции его хутором, но у нас так обычно не говорят, мы севернее, но вот иногда и так бывало. Идти обратно на большой мост было неохота, хотелось поскорее или в корчму, или в хату или к сестрам на ту сторону – быстрее всего было спустится к ручью, перейти по деревянному мостику мимо проруби и там куда хочешь. Я недолго думая покатился за детишками, катавшимися с горки, но голова так и не давала до конца соблюдать координацию и почти у самого ручья ноги предательски повело в разные стороны, тело перекосилось в кульбите, и я покатился мимо деревянных настилов прямо в полынью. Валенок слетел с ноги и угодил под лёд. Кое-как поднявшись весь в снегу да еще и промокший, с одним валенком, мне пришлось снять рваную шапку с лохматой головы, как получается натянуть ее на босу ногу, ежась под воротник короткого кафтана с голой спиной, я побежал на свой бугор в избу. Но, не дойдя и до Болтунихи, дом которой кстати стоял как раз на противоположном бугре церкви и отсюда, с пятака открывался прекрасный вид на нее и окрестные поля и леса (всежки перед тем как пойти домой, я забежал к бабке и съел рюмочку-другую на ходу, заев горечь кислой квашенной капустой), черт дернул повернуть мимо деревянных изб и по маленькой тропинке вдоль вершины я через минут пятнадцать уже стоял под окнами Сестёр и тихонечко постукивал по изрисованному морозными узорами окну. Две прекрасные девушки сидели по краям лавки и, улыбаясь, смотрели на меня и переглядывались. Совсем еще молодые, похожие как две капли воды, лишь одна светловолосая, другая с темными немного волнистыми кудрями; носики немного остренькие идеально ровные, губы пышненькие, что пчелы покусали, а глаза, таких не сыщешь на всей Руси матушке, у обеих один небесно голубой – лазурь, истинно лазурь, тебе говорю!, а другой зеленый, будто самый чистый изумруд. Девки жили, что оставалось для всей деревни великой загадкой, одни, прекрасно вели хозяйство, имели трех коров, свиней, баранов, с полсотни курей, не считая того, что и на дворе и в избе было идеально чисто, на топящейся печи мурлыкала пара кошек, с холода пустили собаку погреться, та покорно лежала меж ног двух хозяек. Сестры, кстати сказать, не каждого человека допускали подле себя. С бабами суетили только с такими-же особенными. Захаживали частенько к Болтунихе, та давала им травы, коренья, что-то из этого – я мало понимал тогда в этом всём – но только они не брали у нее то, что и все, не брали и того, что росло в нашем лесу, а что-то особенное, заморское, что растет среди песков, или в горах. Не знаю, конечно может и так, что мы, с мужиками, просто, нажираясь вмуку, сидя в дальнем углу под окном в корчме, фантазировали своему воображению всего чего угодно, но что-то казалось… Девки были в контакте и с женой сельского старосты – бабой видной, очень красивой, высокой дородной и пышногрудой, хотя, как завелось с каких-то времен, сам староста был супчик еще тот – и тупой, и кривой, и сварливый, и жадный, и с прочими подобного рода достоинствами. Но злые родители выдали ее, как и полагается, по расчету за…ну сами поняли уже, за кого. Еще они были в тесном контакте с пятью сестрами Добадолихами, помимо которых в семье было еще трое братьев, все девушки были от семи до восемнадцати годов от роду. С мужиками Сестры практически не взаимодействовали. Только двое имели привилегию такую: отец Варфоломей и Я. Откуда получилось так, что Сестры меня приняли – история долгая, но сколь необычной и тем не менее логичной она б не была все равно ж это не объясняло всего явления сего. Из окон дома их было среди редких деревьев и разглядеть по краю бугра мою избу, но идти напрямую через три оврага, что были уж за деревней, тоже было не в моготу, а уж тем более зимой. Выйдя от Прасковьи и Ариши, я заметил, что день уже начал немного тускнеть. Солнце хоть и на ясном небе, но светило все меньше и меньше и уже тепла так не давало. Но мне было жарко после Сестёр – умели они подурачиться от души, ох, как с ними всегда было весело, а готовили как! И самогон у них был нежный, чистейший, тонкий аромат леса! В общем, к Сестрам захаживать было одно удовольствие – и если не мораль православная, то я б на них на обеих тот час же женился. Итак, выйдя с сестринского двора на деревенскую дорогу передо мной встал выбор, куда и как путь держать. Можно было пойти по этой стороне, противоположной нашей, как я уже говорил, вдоль по деревне мимо домов, мимо большого колодца с журавлём, вниз на маленький мостик через ручей, текущий с лесного оврага, вдоль большого ручья разделявшего большую часть деревни от Попова бугра и подняться, как давича мимо корчмы. Можно было пойти напрямик, через бугры, через старый заброшенный барский сад, через лес, через поле. Вариант был пойти вокруг леса, по Белой дороге, там то и дело проходили путники мимо деревни и проезжали повозки в другие деревни и сёла, так что там было не так уж и страшно и одиноко идти, но всежки далеко. Ну и, конечно, по той же стежке, через вершину, заброшенную прорубь и сгоревшую деревенскую баню у нее, напрямик к Болтунихе, а оттуда вверх по деревне, пять минут и я в своей избе. Ну а далеко идти опять на большой мост и опять вокруг деревни, с другой стороны, по краю большого поля – это был совсем неподходящий вариант. В общем, пока я об этом размышлял, уже дошел до большого колодца, где Василий Дободолыч, как водиться, изрядно подвыпивши, пытался достать до журавля, но хмель так и мотал его в разные стороны. Я, организм молодой и на спирты практически не реагирующий, подошел к бедному мужику и помог ему набрать воды. Все блага миру были мне тотчас им подарены, но я решил еще и проводить его до тому, здесь же недалеко на пригорке, уже над большим ручьем, из окон дома которого хорошо было видно церковь на противоположном бугру, большой мост, хутор вдалеке и даже соседнюю деревню на горизонте. Дома у Василия было шуму. Восемь детей разного возрасту от роду, каждый кто-где, кто на печи, кто на полу, кто в сенях, кто на улице, на дворе, кто с котом играет, кто с собакой, кто дом украшает на праздники, вырезает фигурки и разукрашивает, кто домой лапники еловые тащит – изба – один огромный живой организм, находящийся постоянно в движении и изменении. Сам Дободолыч был мужик хороший, естественно выпить любил, но и работал много и пьяный работал – семья не жаловалась – у Василия руки золотые. Жена уже, конечно, уставшая – как никак столько детей. А дети все красивые как ангелы. Старшая дочь – не пойми в кого девушка строгая, мужиков на версту к себе не подпускала. А вот та, что ее немного младше, Аграфенушка, парням очень нравилась и этого не стеснялась. Но сама боле всего любила, и я это не понаслышке знал, меня одного, как и я её, но как-то по каким-то неписаным правилам мы с ней друг друга держались на расстоянии, хотя взгляды наши всегда пересекались и мы смущались. Вся деревня, естественно, всё знала и все всё замечали, но и все молчали – ну мол принято так и всё. Но всё же пирожки, которые испекла Груша сама, она подала нам и, протягивая их мне, нежно, еле заметно коснулась рукою моей руки. И опять немного выпив я стоял перед всею деревней на дворе, раскрымши, от меня валил пар, как передо мною по деревне валил дым из печных труб, сновали люди, суетившиеся перед сочельниками, с украшениями, с гостинцами, с угощением и прочим. Солнце ласкало последними своими лучами снежные сугробы и замерзшие ветки деревьев. Я спустился мимо журавля, к маленькому мостику, прошел немного вдоль большого ручья и стал подниматься на свой бугор. На пригорке Фомич, Кузьмич и Петрович на старом трухлявом пне пили водку и закусывали квашенной капустой с хреном. Конечно, я не смог пройти мимо, меня пригласили выпить без права на отказ. Я немного постоял с ними, услышал краем уха, что ночь сегодня задастся морозная и как же это купцы, сегодня отдыхающие в соседнем большом селе на постоялом трактире собираются в такой мороз уж ехать дальше в губернский город как можно непременно раньше. Попрощавшись с мужиками, я двинулся дальше, шинку я прошёл мимо, хоть и желание зайти всё равно было, традиции нельзя было никак нарушать. Но не сейчас. Я прошёл мимо, хоть там уже и затевался спор и назревал хороший мордобой, но всё же, я пересилил инстинкты и минут уж через пять был на подходе к дому. Егорыч у своего крыльца вяло рубил дрова. Он поднял глаза на меня, еле заметно улыбнулся, пожал плечами и дал знак, чуть мотнув головой, что как планировали вчера, сегодня ничего не получится – ведьма настроена враждебно. Я отворил скрипучую дверь, прошел через темные сени в избу, закинул дровишек в топку – уже было зябко – растопил кормилицу, залил себе чудодейственного отвару, что советовали Сёстры и уселся на узенькую лавочку перед заиндевевшим окошком и стал смотреть на проходящих мимо подвыпивших мужиков и брешущих на них без умолку баб, медленно но верно заходящее за зимний горизонт солнышко, детишек играющих в снежки и крепости, собак лающих на прохожих и лижущих собственное замерзшее дерьмо.