Loe raamatut: «Отражениe»

Евгения

– Ох, Женёк, будь осторожна с мужиками. Они еще ни одну бабу, то есть девочку до добра не довели.

– Мамочка, но Белоснежку–то принц спас!

– Не верь всему, что пишут. На самом деле ее из стеклянного гроба увезли во дворец–темницу. Твоя Белоснежка до конца жизни стирала бельишко принца, пока этот жук спасал принцесс помоложе.

Разговор на кухне, 1992 год

Только идиотка в июле выберет юг Европы. Громкие узкие улицы. Каменные стены окатывают волнами жара. Много людей, еще больше звуков. Отчаянно гудят машины, кричат, хохочут беззастенчивые местные. Урчат кофемашины, им вторят соковыжималки, и отовсюду тянет свежей сдобой. Если аккуратно пропустить через зубы горячий калорийный воздух, наверняка раздастся хлебный хруст.

Только последняя дура возьмет на прогулочный отдых босоножки на каблуках и никакой сменной обуви. Я с отвращением посмотрела на тонкие ремешки, хищно впившиеся в ступни, и устало опустилась прямо на брусчатку. Чтобы не сжечь попу, подложила под себя толстый буклет «Удивительные факты о столице мировой моды». Удивительный факт номер один: в одном месте может собраться пугающее количество любителей беспощадной жары – не протолкнуться.

Только недалекая женщина решит добраться до центрального собора в самое пекло. Семь кварталов на десятисатиметровой высоте босоножек от Джимми Чу, и тяга к прекрасному сломлена. Хочется стакан чая со льдом и крошечный кусочек тирамису. Ладно, огромный кусок этого кофейного облака, чтобы усадить на него свои подрумяненные булочки и взмыть на главный шпиль собора. Он, кстати, ехидно возвышается за перекрестком. Тем временем под короткими шортиками невозможно горячо: на чертовой мостовой можно соорудить яичницу.

Люди, глядя на меня, посмеиваются. Belleza, pazza, bella – такие слова летят со всех сторон. Языка я не знаю, хотя смысл, в общем–то, ясен. Прохожие совершенно меня не понимают, разве что не крутят пальцем у виска. Но лучше оказаться посмешищем, чем приличной леди без ног.

Только конченая тупица выберет для великой перезагрузки дорогущий, не особенно желанный уголок огромного мира. За семь дней вне дома я должна была обнулиться. Первый пункт программы – забвение Безумного Макса, так я зову директора дизайн-студии, где работала последние четыре года. И дело не в том, что он похож на Мэла Гибсона или Тома Харди¹. О, нет. Просто поступки Макса не поддаются логике. А еще ему кажется, что должность и смазливое лицо дают особые права на подчиненных. На меня, например. Он долго прощупывал почву двусмысленностями, позволял себе спорные прикосновения. Я терпела, отшучиваясь, игнорируя, потому что правда любила работу, и бездействием подпитывала его сальную дерзость. На прошлой неделе Макс перешел все границы, заявив: если моя хорошенькая попка устала от офисных стульев, то пусть сядет на его лицо. Это почти дословная цитата. Я рассвирепела, влепила пощечину и уволилась по собственному желанию. Макс благоразумно не стал настаивать на двухнедельной отработке. Если выберусь живой из этого пекла, мне предстоит искать новую работу.

Второй и главный пункт программы по перезагрузке – осмыслить брак от слова «изъян». Как–то враз стало ясно, что наши с Тёмой отношения давно не развиваются и вообще держатся на честном слове. 15 лет совместной жизни встретили сначала криками, а потом отрешенным молчаливым ужином в одном модном месте. Стали теми самыми ребятами, которым настолько неинтересно друг с другом, что они залипают в телефоны даже во время еды.

После этого вечера обоюдно решили сделать перерыв, чтобы понять происходящее. Он укатил с друзьями в Анталию на ультра–все–включено. Еще раз: Тёме можно есть, пить и трахать все, что видит. А я в одиночестве приехала в адское пекло. Жаркая Европа должна была открыть путь к самой себе. К пятому дню отдыха я устало иду по дороге с билбордами «дура», осознавшая, что на самом деле просто купила очень дорогой авиабилет в ад. Беспощадное полуденное солнце заставляло щуриться. По моей оголенной спине, будто слезы, скатывались капли пота.

– Погодка огонь, – звук еще не рассеялся в воздухе, как кто–то опустился рядом.

Я медленно повернулась на голос. Когда жарко как в жерле вулкана, ничего не выходит делать быстро, даже удивляться. Слева сидело нечто юное, но удивительно крупное, загорелое и белозубое. Мускулистая рука, натянувшая рукав кремовой футболки, почти касалась моего плеча. Парень расположился на огненно горячих камнях как на диснеевской лужайке. Прослойка между ним и раскаленными булыжниками – удлиненные шорты, плюс, надеюсь, трусы. Наверняка он горел заживо, но пугающе непринужденно улыбался.

– Вы сейчас поджарите всех своих будущих детей, – осторожно заметила я и вместе с буклетом отодвинулась подальше.

Парень заулыбался еще шире, со словами: «И правда жарковато», – уселся на свой рюкзак. Снова оказался очень близко. У меня закружилась голова от терпкого запаха сандала и горького шоколада. Запрещает ли закон женщине 36 лет наслаждаться тем, как пахнет очень молодой (и во всех смыслах горячий) человек? Фоново задумалась, чем же пахнет от меня. Подуставшим Диором, п’отом и разочарованием.

– Личное пространство, уважение чужих границ, безопасность – знакомы ли вам какие–то из этих слов? – сказала строго и снова попыталась отодвинуться.

– Mi scusi, non capisco², – подражая эмоциональности местных, всплеснул руками наглец и одним движением снова сократил между нами расстояние до нулевого. – А известно ли тебе, что в исторической части города нельзя быть настолько горячей? – передразнив учительский тон, он дотронулся до моей влажной спины и, будто обжегшись, затряс своей рукой.

Я закатила глаза. В нормальных обстоятельствах ответила бы разумно, саркастично, выдала что–нибудь про подкат сына маминой подруги. А пока все силы организма брошены на борьбу с перегревом. Но, кажется, системы охлаждения полетели к чертям: внутри поднялась бесконтрольная волна жара, когда парень, взъерошив каштановые волосы, лениво улыбнулся. Эта улыбка обещает: тело сведет болезненно–сладкой судорогой, если (когда?) его рот окажется между моих ног… Избавляясь от видения, я тряхнула головой.

Обстановку дополнительно накаляло воздержание в последние полгода. С Тёмой мы давно даже не целовались. Пропало желание, потому что постепенно стало ясно: из общего у нас только счастливое студенческое прошлое и любимая двушка за МКАДом. Остальное – по отдельности, даже оргазмы. Особенно они, потому что случаются только наедине с собой и жужжащим розовым зайчиком.

Прямо сейчас я, истекая п’отом, умираю от обезвоживания и досады, а очень молодой сын дьявола все не сводит с меня своих кофейных глаз. Если бы взгляд мог обжигать, давно бы сверкала, как бенгальский огонек .

– Сколько тебе лет, юморист? – спросила, досадуя на свой слегка охрипший от возбуждения голос. А еще я покорно перешла на «ты», и он это заметил. Задумчиво прошелся взглядом по моим бедрам – они невольно сжались.

– Уже все можно. Двадцать.

С ума сойти, какой молодой. Провалилась в свое двадцатое лето. Я пахала в скромной дизайн-студии, чтобы наработать портфолио и накопить на свадьбу.  В те дни я уже была жутко влюблена и знала, что через год выйду замуж за Тёму. Срочно сменить тему.

– Ты сразу заговорил на русском. На мне что, написано «из России»?

Парень рассмеялся, и этот легкий смех захотелось поймать губами.

– Шпильки днем, идеальный макияж, который не убила жара, а еще неудобная штука на твоей голове, – он ткнул пальцем в мой тугой конский хвост. – Так умеет только вымирающий вид русских девчонок. Европейки думают о своем комфорте, а не о впечатлении, которое производят. Тебя же хочется сфоткать на глянцевую обложку нулевых и одновременно пожалеть. Шпильки по брусчатке, серьезно? – парень дотронулся до моего лба, будто проверяя, нет ли температуры. – И обручальное кольцо на правой руке, а не на левой. Из–за кольца я, честно, грущу. Хотя ты так горяча, что вполне могла оказаться вдовой какого–нибудь мафиози: они тоже таскают обручалку на правой…

Точно, как я могла забыть про кольцо! За прошедшие годы я ни разу его не снимала, наверное, мы уже срослись. Оно лаконичное, красивое и дорогое в том смысле, что заключает в себе Тёмино упорство и желание подарить мне лучшее. Мой будущий муж экономил на еде и развлечениях, брался за любые проекты, жертвуя сном, чтобы я, надев украшение в самый важный день, почувствовала себя королевой. Сегодня ощущаю себя уставшей, смещенной регентшей, а кольцо из любимого украшения превратилось в чужеродную штуку и пора освобождать пленный палец. Сделаю это, когда парень уже отстанет.

– Иди в магазин игрушек, или куда ты там шел.

Отвернулась. Не хочется признавать, но действительно задели слова о том, что пытаюсь впечатлить кого–то. На самом деле, одеваясь как лакированная блогерша, я сама для себя возводила дорогие стены – отгораживалась от нищенского прошлого. Меня вырастила мать, у которой не было денег ни на что, кроме портвейна. Или в худшие времена – водки. Если богатая женщина напивается дорогим алкоголем, ее можно считать слабой духом, но интересной, даже элегантной в этом состоянии. А вот нищая пьяная мать – тошнотворное зрелище и пожизненная прививка от алкоголизма. Все, от чего в моем организме могли появиться промилле, – кефир. Его люблю всем сердцем.

Каждый мой день проходит под знаком сопротивления генам. Брезгуя окружающей неустроенностью, я прорвалась на один из лучших факультетов интерьерного дизайна в России. Окончив его с отличием, устроилась в престижную московскую контору, куда часто обращались небедные ребята из правительства и шоубизнеса… Из мыслей вырвал очередной абсурд.

– Спорим, ты меня поцелуешь? Добровольно и с большой благодарностью.

Я резко повернулась к парню лицом. Он сверлил меня своими обволакивающими кофейными глазами, в которых не было и тени улыбки. Я расхохоталась. Идиот.

– И что ты получишь, если выиграешь спор? – скепсисом в моем голосе можно было очистить комплект почерневшего столового серебра.

– Поцелуй, – пожал он плечами.

–Может, лучше Лего? Помогает развить мелкую моторику и на интеллект хорошо влияет.

Честное слово, Гудвин бы отдал мозги ему, и Страшила правда не возражал бы: здесь в сто раз нужнее.

Парень хмыкнул, покачал головой и призывно постучал пальцем по своим губам. Как назло, они будто намеренно спроектированы для поцелуев. Не слишком пухлые, не тонкие, четко очерченные. Сразу ясно: умеют целовать и мягко, и по–настоящему жестко, ломая сопротивление.

– Итого два поцелуя, – я сделала вид, что задумалась. – А если проиграешь?

– Как–нибудь себя опозорю. Хочешь, искупаюсь в фонтане у того замка? – он махнул рукой в сторону исторической площади.

Я задумалась по–настоящему. Фонтан взяли в плотное кольцо туристы, в нашу сторону тянулась змейка из желающих сфотографироваться, поэтому к воде придется прорываться. Сколько свидетелей сразу – чертовски заманчиво. И крайне подозрительно.

На первый взгляд, это может быть самым легким выигрышем в моей жизни: вопреки странным реакциям тела никого целовать я точно не собиралась. Но парень слишком уж равнодушно ждет моего ответа, как будто что-то задумал… А вообще, у меня отпуск, и я устала много думать, поэтому бесстрашно кивнула и потянулась для рукопожатия. Он крепко обхватил мою ладонь и спустя одно горячее мгновение отпустил.

– Надеюсь, карабинеры скрутят тебя жестко, но не слишком быстро, чтобы прохожие успели включить камеры на телефонах… Что это?

Он помахивал передо мной парой ужасно безвкусных приторно–розовых сланцев, которые достал из своего рюкзака. Их будто сняли с барби. С барби, которая наконец осознала, что такая дрянь, как шпильки, никого не способна сделать счастливым. А объемный воздушный полиуретан – очень даже. Я буквально почувствовала, как это безобразие обнимет ступни, шаг станет мягким, упругим. И тихо застонала от удовольствия.

Глаза парня загорелись. Этот подонок заранее все просчитал. Наверняка посмеялся про себя: дура в смертельно красивых босоножках готова отдаться за дурацкие тапки. Ноги предательски загудели, напоминая о своем плачевном состоянии.

– Я хочу их у тебя купить, – сказала без особой надежды.

Молодой дьявол, цокая, покачал головой.

– Ты знаешь единственный способ, как можно получить эти тапки мечты.

Тряхнула головой. К черту придурка и его игры. Сама себе куплю сменку, обязательно нормального нюдового цвета. Вскочила на ноги (в ступни впились тысячи иголок) и медленно двинулась вверх по улице. Достала айфон, открыла онлайн–карты и выругалась: до ближайшего обувного магазина 1500 метров. А это ровно на полтора километра больше, чем я способна сейчас пройти.

Разозлившись, рванула с себя правую босоножку, потому что решила двигаться босиком, и вскрикнула от боли, поджав ногу как цапля. Сковородки в аду раскалены не так сильно, как брусчатка. Надевая обувь обратно, огляделась: каждый чертов столик ближайших уличных кафе занят. В бессилии вновь опустилась на «Удивительные факты». Удивительный факт номер два: непролитые слезы обиды обжигает носоглотку сильнее, чем раскаленный воздух. Только бы не разреветься, только бы не разреветься…

– Поверь, эти штуки нежнее, чем песок на Мальдивах.

Ну конечно же он. Нависает надо мной, у самого серые текстильные кроссовки Prada, очень мягкие на вид. Этот мальчик наверняка многое знает о благословенном мальдивском песке. Я тоже, кстати, в курсе: была на островах с Тёмой, песок и правда удивительно мягкий.

Парень поднял розовые сланцы за их милые пластмассовые плечики и раскачивает перед моим носом. На автомате проследила за этим движением. Тапочки будто шепчут, гипнотизируя: ты не заработаешь артрит, попадешь в главный собор, наконец получишь удовольствие от отдыха.

– Я согласна, – пробормотала как безвольная голосовая помощница. Сделал вид, что не понял. Хочет, чтобы вслух расписалась в бессилии, гад. – Поцелую тебя, говорю. Добровольно и так далее.

Улыбнувшись, парень присел на корточки, аккуратно расстегнул тугие ремешки моих босоножек, отставил обувь–убийцу в сторону и начал массировать уставшие ступни. Это было приятнее, чем первая ложка подтаявшей «Лакомки» на языке, чем нырнуть в бирюзовое Средиземное море, возможно даже, чем множественный оргазм, о котором ходят легенды. Я застонала так громко, что испуганно прикрыла рот рукой. Парень самодовольно ухмыльнулся.

– Если это реакция на обычный массаж ступней, представляю, какие звуки ты будешь издавать подо мной.

Меня будто опалило, щеки зарумянились, но я предпочла сделать вид, что ничего не слышала. Пусть этот бред кончится быстрее.

Словно хрустальные туфельки, бережно надел на меня милых розовых уродцев и помог подняться на ноги. Какой же он здоровый: мои глаза на уровне его груди. И я вспомнила еще одну причину, по которой не слезаю со шпилек. Когда смотришь на людей снизу вверх, то будто подпитываешь их уверенность, теряя собственную. Гораздо правильнее общаться глаза в глаза, но с моими малогабаритными 158 сантиметрами в мире богачей, что гонятся за лучшим дизайном в Москве, необходимы дополнительные точки опоры, которые подчеркивают твердость мысли, убежденно стуча по паркету.

Моим ногам стало очень мягко и уютно, а мне самой – не по себе. Парень стоял настолько близко, что я почти не дышала. Боялась: при глубоком вдохе торчащие под шелковым топом соски коснутся его тела, и меня закоротит. Хотя чего страшиться, и так все внутри уже плавится от окутавшего пряного мускуса. Снова возникла мысль: разве можно лицу мужского пола пахнуть настолько головокружительно?

Я будто превратилась в свечу, которую слишком близко поднесли к открытому огню. Посмотрела наверх: в опасной близости гладкое, правильно очерченное лицо. На мгновение оно наполнилось волевым напряжением, как у флорентийского Давида, готового к встрече с Голиафом. Но быстро вернулась ироничная расслабленность, которой так идут непослушные удлиненные волосы. Я приподнялась на носочки и дважды прикоснулась губами к дьявольски сексуальной ухмылке. Выдохнула, развернулась и сделала шаг в сторону, расширив безопасное пространство.

– Мы в расчете, – бросила через плечо и поспешила убраться подальше.

Но меня дернуло назад, развернуло, и я впечатлилась в рельефный торс. Сильные руки впились в мою спину. Дыхание перехватило. Маска доброжелательного соседского парня из американского ситкома окончательно спала. Под ней разверзлась голодная тьма.

– Договаривались на поцелуй, а ты толкаешь паль, – процедил зло.

Приподнял меня, как куклу, и обрушился на мой рот. Раздвинул безвольные губы языком и властно проник внутрь. Поцелуй был жестким, горячим, отнимающим силы. Он кусал губы почти до крови и зализывал болезненные места. Заглатывал мои стоны и рычал в ответ. В меня уперся внушительный стояк, а мое собственное нутро сжалось в болезненном предвкушении.

Я сошла с ума. Отдалась этой борьбе, кусая, всасывая, толкаясь языком в ответ. Обхватив ногами его торс, царапала широкую спину длинными ногтями. С каждым движением его жадных губ внутри нарастало напряжение, и я вжималась в его тело, желая ощутить твердый член внутри себя…

Кто–из прохожих присвистнул, загоготал – я очнулась и с трудом оттолкнула парня. Тяжело дыша, он поставил меня на землю.

Мысли неслись, сталкиваясь, как только что разбитые шары в русском бильярде.

– Stronzo³, – прошептала единственное ругательство, которое выучила за эти дни. Парень дьявольски ухмыльнулся.

Я трахалась губами с мальчишкой и едва не кончила посреди улицы.

Очень–очень стыдно.

Он вновь притянул меня к себе, прошелся губами по щеке и неспешно провел языком по уху. Мои трусики промокли насквозь и стали ощутимо липнуть к коже. Крепче сжав мою талию, он прошептал:

– Во второй раз я поцелую твою киску, amore⁴, – я перестала дышать. – Но только когда ты очень хорошо об этом попросишь.

Рассмеявшись, отпустил меня, подхватил с земли рюкзак и мгновенно затерялся в разноцветной толпе.

Евгений

Время может быть разным. Тебе это станет понятно, когда подрастешь. Пять минут счастья похожи на зимнее солнце, которое приятно слепит, наполняет теплом и внезапно скрывается за горизонтом. Пять минут горя тянутся как вой оставленной собаки: кажется, так долго, пока не закончится жизнь.

Непрочитанное письмо №21, 2005 г

Плохо помню, как шел по улице. Ввалился в первую попавшуюся пиццерию, заперся в туалетной кабинке, приспустил шорты, боксеры и обхватил член, который чуть, нахрен, не разрывает от напряжения. Принялся яростно дрочить, представляя, как имею сахарный рот темноволосой куклы, которая покорно надела дурацкие розовые тапки. Она порочно смотрит снизу вверх, задыхаясь от моих размеров, и сдавленно стонет. Ласкает себя тонкими пальчиками, чтобы довести себя до оргазма одновременно со мной…

Обильно кончил не в кукольный рот, а в собственную руку – нихуя не отпустило. Ведьма. Бумагой стер сперму с пальцев и вышагнул из кабинки.

Толстяк, который мыл у зеркала руки, посмотрел на меня с антропологическим интересом. Из списка «Успеть до старости» можно вычеркивать «подрочить при случайном свидетеле».

– È stata una giornata piuttosto faticosa⁵, – открывая холодную воду в раковине по соседству, невозмутимо произнес я.

Мужик расхохотался.

– Ora penso che vada bene come non mai⁶.

– Если бы, – покачал головой и двинулся через основной шумный зал к выходу.

Распахнул дверь на улицу – ну и пекло. Видимо, стоит осесть внутри, под кондиционером с каким–нибудь среднего качества пойлом. Сейчас бы заглотить хороший выдержанный виски, а придется хлебать ледяной кампари. Этот кисло–горький местный ликер наливают на каждом углу. От него потом так жжет во рту, будто обожрался апельсинов.

Но пусть так, надо быстрее забыть красивую стерву и ее требовательный рот. Пухлые губы, с которых я поцелуем стер идиотскую бежевую помаду. Когда оторвался от девушки, они раскраснелись и раскрылись, как идеальный бутон не существующей в природе розы. Мой член согласно дернулся, мысли продолжили течь в расплавленном, возбуждающем направлении, но их ход прервал ощутимый толчок в спину.

– Ну ты красавчик!

Шкаф по имени Лёха подкрался сзади, обхватил меня под грудью и попытался поднять в воздух. Перегрелся, видимо, и перепутал со своими телками. Я резко откинул голову назад, попав точно по носу. Рассчитал удар так, чтобы ничего не сломать, но у Лёхи не должно больше возникать желания подобное делать. Он выругался и опустил меня на пол.

– Нос мне свернул, мудила.

– Ты уж определись: красавчик я или мудила.

– Так два в одном, – прогнусавил Лёха, держась за переносицу. – Чуть не сожрал бабу – красавчик. Но для тебя она слишком горяча, мудила.

Между нами материализовался Майкл и, обхватив обоих за плечи, повел к освободившемуся столику.

– Keep calm, bitches. Джонсон, ты реально красавчик. Долбаное солнце утомится – поищем barbiere⁷.

Я развалился на стуле и усмехнулся. Чуть больше получаса назад мы ехали на арендованной тачке, мечтая выбраться из душного города ближе к морю, но планы изменила кукла, которая сначала вышагивала по туристическому маршруту на своих каблучищах, будто по подиуму, а потом совсем сошла с ума от жары и расселась прямо посреди улицы. Засмотрелись втроем и чисто по рофлу решили не оставлять леди без мужского внимания. Поспорили, что один из нас должен сорвать ее вишенку. Ну типа поцеловать. Камень–ножницы–бумага – выпало мне. И теперь проигравшие должны побриться налысо. Не такой уж жесткий результат, будем честны. Легко представить, что невысокий крепкий Майкл (Михаил по паспорту) будет смахивать на Вина Дизеля в менее тестостероновой версии, а бородатый кавказец Лёха – обладатель пугающе густой шевелюры – станет кем–то вроде Джигана, но с более осмысленным взглядом.

– Какова девочка на вкус? Сладкая и пьянящая как глоток амаретто? – подмигнул Майкл.

Я облизнул распухшие, саднящие от ее укусов губы.

– Слаще.

– Требую еще один спор! Тоже хочу ее попробовать. Да и Лёха, думаю, не откажется.

Майкл глянул как рыжий Ник из «Зверополиса». Хитрый самовлюбленный лис ведет себя как обычно, но отчего–то именно сейчас меня это взбесило – как будто зажженная спичка упала на разлитый бензин.

– Только дернись в ее сторону, и твой отец получит скрины одного занятного профиля в Тиндере, – ответил голосом ледяным, как хватка короля Ночи⁸, уже жалея, что показываю эмоции. Ты слаб, когда серьезен и правдив даже с друзьями. Поэтому обычно я отыгрываю клоуна.

Папаша Майкла – депутат, один из ярых сторонников традиционных ценностей. Он до сих пор каким–то чудом не в курсе, что среди близких родственников есть тот, кто вообще не ограничивает себя ни в чем, особенно в удовольствиях.

Я уважал Майкла за честность (прежде всего перед самим собой), за смелость и главное – самоконтроль. Завидовал, потому что сам так не мог. Слегка расширив рамки, я превращался в конченого ублюдка. Обижал, унижал, нарушал общественный покой. И шел вперед, уничтожал других и самого себя, пока не заканчивался заряд. Захлебываясь в ненависти к себе, делал перерыв, но спустя время всегда возвращался к тому же. В девятом классе особенно увлеченно экспериментировал с количеством, качеством и насыщенностью секса, бухла и дури, а однажды чудом не сдох.

Был очередной праздник жизни на даче у дочери владельца нескольких подмосковных ТЦ. Элитное пойло лилось рекой, от сигаретного (и сигарного) дыма резало в глазах. Музыка долбила так, что можно было получить сотрясение мозга. Школьницы и студентки в общей своей массе давно уже разделись, даже дым не мог перекрыть запаха похоти. Было можно все, а хотелось большего.

Я выпил не меньше бутылки Макаллана, заполировал это таблетками и лизался со стонущей девкой, в это время у меня отсасывала вторая. Было неплохо, а глубокий минет даже тянул на четыре с плюсом. И вдруг мое сердце пропустило удар. Потом еще раз. Дыхание перехватило, в глазах потемнело, а в голову как будто залили кипящий бульон. Я расшвырял девчонок, вскочил на ноги и отключился, рухнув обратно на диван.

В голове свербило от какого–то мерзкого звука. Открыл глаза и увидел, как надо мной столпился народ. Мерзкий звук оказался визгом одной из двух девок. Музыку вырубили, леди и джентльмены замолчали. Я нащупал свой торчащий член, потому что штаны были по–прежнему спущены. Это могла бы быть самая нелепая смерть: сдох в толпе чужих, неинстересных людей, не успев даже кончить. Вместо этого организм по неясной причине перезагрузился. Перезагрузились мысли, как будто кто-то включил яркий свет, рассеяв полумрак в этом доме и в моей голове. Почти все, на что трачу свое время, – скука и мерзость. Я спрятал своего дружка и, застегнув штаны, поднялся на ноги. Театрально поклонился слегка расфокусированному зрительному залу, под неуверенные пьяные аплодисменты вышел за дверь и больше никогда не вернулся в эту компанию и к этому образу жизни.

Прошло четыре года, и пока нигде еще не выплыл видос с моим предсмертным позором. Возможно, все так офигели, что не догадались это дело подснять. Конечно, еще есть вероятность, что какой–нибудь псих хранит ролик у себя, чтобы обнародовать, когда стану президентом. Тогда ему придется испытать разочарование: политический Олимп меня совершенно не интересует.

Этот теоретический псих мог бы задать вопрос: зачем тогда поступил в МГИМО, если политика мимо? Все просто. Я выбрал место с запредельно высоким конкурсом, чтобы доказать себе – способен на большее, чем можно представить. После перезагрузки взялся за учебу и реально сделал это. Прошел в самый престижный вуз страны – да, на контракт, зато без блата от бати. Уже в универе познакомился со спортсменом головного мозга Лёхой и врожденным дипломатом Майклом. Последний, кстати, выжидательно на меня сейчас смотрит. Кажется, был какой–то вопрос.

–Дружище, да ты поплыл с этой девчонкой. Шутки разучился понимать. Меня она не интересует, веришь? Хочу знать, что собираешься делать.

Я ответил, стиснув зубы:

– Позвоню Зимину.

Лёха хохотнул.

– Видно, куколка слишком хорошо работает ртом.

– Не так хорошо, как твоя сестра, – увернулся от прямого Лёхиного удара в корпус. Он дико сильный, но предсказуемый. А я ведь даже не соврал: большегрудая аспирантка Светка и правда отлично отсасывает, и она преследовала меня больше года, прежде чем я смог в этом убедиться. К сожалению, Лёха об этом знает, как и о свободных взглядах своей близкой родственницы в целом.

Зимин – частный сыщик моего отца. Батя утверждает: лучший в стране, потому что на посредственность у него нет времени. Мой отец действительно очень занятой человек. В детстве я был уверен, что он работает президентом: строгий, в костюме, постоянно на телефоне, люди нуждаются в его решениях. А еще отец сделал себя сам и слегка на этом повернулся. В какой–то момент у него даже появился личный самолет и похожий на дворец дом. Без шуток дворец, с анфиладной планировкой, лепниной и танцевальной залой, в которой никто никогда не танцевал. В замке я чувствовал себя одиноким маленьким принцем, потому что отец чаще уезжал по делам в Европу и Штаты, чем останавливался дома. Поэтому, как только мне стукнуло 18 и батя дал добро, свалил в обычную человеческую высотку в центре. Просторная студия вмещает больше света, воздуха и тепла, чем весь гребаный дворец. К тому же отец там бывает так же часто, как в своей резиденции, то есть почти никогда.

У меня есть все, на что можно обменять отцовские возможности. Лучшее в России образование, стажировки в Европе, дорогие шмотки, путешествия по миру. Личный водитель, которого, как только появились права, я уволил, и купил себе тачку. Все мыслимые возможности и светлое безбедное будущее.

Есть и кое–что особенное. Вроде йети, в существовании которого я вечно сомневаюсь. Одобрение, вспыхивающее в отцовских глазах, когда сделаю нечто стоящее. Например, без батиной помощи поступлю в вуз. Или сдам на права, не подкинув продажным гаишникам ни копейки.

Моя жизнь охренительна, за ней в соцсети–фотоальбоме следят больше 11 тысяч человек. Видят, как я осваиваю серфинг на Голд Кост в Австралии, трюкачу на московских крышах, умираю со скуки на парах или танцую на Таймс–сквер. Одним из самых популярных постов был тот, где, обнимая горячую итальянку за талию, улыбаюсь в камеру. Снимок сделан, когда я работал в палермском консульстве РФ после первого курса. Через пару часов, как выложил фотку, итальянка дала мне в маленьком, заваленном бумагами кабинете. И это было самым продуктивным эпизодом той нудной практики.

Прекрасно понимаю, почему мои посты так нравятся нейросети и людям. Во–первых, коммерческая внешность, спасибо отцу. От него достались широкие плечи, густые каштановые волосы, улыбка и ямочки на щеках как у старика Эштона–мать–его–Кутчера. Во–вторых, неплохие локации, остроумные подписи. В–третьих, моя жизнь действительно красива. Бесконечные лайки и комменты это ощущение подпитывают.

Я сам искренне люблю то, как все устроено. Порой засыпаю с недоуменно–благодарной мыслью, отчего же лучшее (перспективы, красивые девушки и острое ощущение жизни) достается вовсе не самым лучшим. Себя я оцениваю здраво, иллюзий не питаю – вряд ли даже с натяжкой могу назваться хорошим человеком. Набор качеств и морально–духовных принципов не дотягивает до удовлетворительного.

Но если, как квадрокоптер, подняться над линией жизни и прожужжать в сторону прошлого, все становится более–менее ясно. Есть у вселенной веская причина устраивать кайфовую гиперкомпенсацию.

Мать ушла, когда мне было четыре, а второй родитель еще не стал Скруджем МакДаком всея Руси. И «ушла» не в трагическом смысле «умерла», а в самом прямом: собрала вещицы, свалила и больше не отсвечивала никак. Она не бывала на утренниках, не звонила, не кидала в личку безвкусные бумерские открытки типа «С Днем знаний» или «Светлой Пасхи». Будто и не было ее никогда.

Я не то чтобы сильно запариваюсь насчет этой истории, о матери почти не вспоминаю. Но примерно раз в месяц мне снится один и тот же занятный сон. Ростом со Смурфика, я стою в самом центре темной комнаты с кучей пыльных коробок. Вздрагиваю от звука хлопнувшей двери, понимая: остался один на один с недобрым сумраком. Дышать становится труднее, как будто воздух обрел плотность воды. Просыпаюсь раздирая горло от нехватки кислорода… Не надо учиться на психоаналитика, чтобы понять: ерунда лезет из подсознания, иллюстрируя детскую травму.

Но этот занятный сюжет наименьшая из моих проблем со сном. Сколько себя помню, живу в двух состояниях. Первое – вампир из серии блевотных фильмов для девочек–подростков, то есть вообще не сплю. Второе состояние – бурый медведь периода гибернации, который, наоборот, большую часть суток проводит в отключке. Эти дни проживаю горизонтально, в кровати, если позволяют обстоятельства, или как ходячий медведь–зомби, когда моего присутствия требует социальный протокол: школа, универ, тренировки, нормальная жизнь. Кстати, именно в полубессознании меня настигает сон с темной комнатой.