Химия любви

«Любовь не есть простая эпизода в нашей жизни… Разум наш противоречит сердцу и не убеждает оного»

Иван Бунин, «Грамматика любви»

“В ней все законы сосредотоены – и закон сохранения энергии, и закон сохранения материи. И химия, и физика, и математика. Молекулы тяготеют друг друга в силу химического сродства, которое определяется любовью. Даже страстью, если хотите…Главное о главном не написал. В любви ничего не понял.”

Лев Толстой

Действующие лица

Она (Карина).

Ее подруга (Лариса).

Он (Сан Саныч Сполох, прозвище – Пол).

Его жена (Елена Петровна).

Его друг Док (Врач-реаниматор, имя неважно)

Его друг Царь (работает каким-то начальником в Водоканале и поэтому говорит о себе не без гордости: «Я – король говна и пара» Без меня вы ничто и никто» Друзья соглашаются с ним и зовут его просто: Царь. Так короче и, значит, лучше).

Его друг Миха (работает то ли в издательстве, то ли в редакции – опять же неважно. Его ФИО – Михаил Михайлович Михайлов. Отсюда, понятное дело, и прозвище).

Пролог

Ресторан. Обычный (приличный) ресторан, которых сегодня – в каждом квартале мегаполиса, в каждом подвале и полуподвале (больше площадь – дешевле аренда).

Почти пустой – отчасти потому, что еще рано (день не закончился, вечер не начался), да и день, похоже, будничный.

За одним из тех столиков, что поближе к барной стойке, сидит в одиночестве мужчина. По его фигуре, по тому, как часто пригубливает стакан, как откидывает голову и вновь ее опускает, видно, что ему одиноко и тоскливо. Тоскливо и одиноко – да так, что выть хочется… Ну, что же – дело для ресторана обычное.

Но на самом деле не совсем все обычно: он не пьян. И почти не притрагивается к алкоголю – пьет воду мелкими глотками.

Но курит много.

…В общем, скажем сразу: это Миха. Сначала он говорит про себя, а потом, не замечая казуса, вслух.

«Я – собиратель этой истории. Здесь не нужно ничего придумывать… Хотя я не прав: где-то у знаменитых я читал, что любое повествование нельзя начинать со слова «Я». Но я здесь давно сижу, очень давно. И мне простительно… Скоро Док и Царь придут».

Миха глубоко затянулся сигаретой.

«Пикантность, или, скажем проще, своеобразие момента заключается в том, что мне – мне лично! – надо разобраться во всем этом. А в этом еще никто и никогда не разбирался, черт меня подери!..

Простите, дамы и господа, просто я давно здесь сижу…»

Бармен, давно наблюдавший за ним, понял все, и в какой-то нужный момент подошел, поднес зажигалку к очередной сигарете, которая давно была вставлена в угол рта, но не была зажжена; хотел было наполнить рюмку – но та была полна.

Миха, конечно, обратил на него внимание, поймал его взгляд и стал говорить, отчасти имея в виду этого служителя.

– …Кстати, я хотел сказать… Кстати, – совсем ни к какой, не к стати!.. Помните анекдот? Сталкиваются «Мерс» и «Запорожец». Мужик из «Запора»: «Понимаете, я – писатель, прозаик». Крутой из «Мерса»: «Про каких, на хрен, заек?»

У меня схожая проблема…

…Пожалуй, помолчу… Скоро Царь и Док придут, станет получше.

Миха замолчал, крутит рюмку с алкоголем, не пьет. Бармен ушел за свою стойку протирать фужеры.

В зал вошел Док. Быстро найдя глазами нужный столик, подошел к Михее и минуту молча смотрел на него. Тот, не вставая, тоже впился взглядом в его лицо. Потом резко встал. Они обнялись, сели.

Молча.

И молча выпили. Потом пошел неспешный разговор мужчин, которые давно знают друг друга, которые давно не видели друг друга и которым есть что сказать друг другу.

Миха: – Тяжело… Очень тяжело вспоминать близких, по которым соскучился и которые сейчас далеко-далеко… При первом же слове мурашки по телу, слезы на глазах… И хочется врезать стакан водки, закрыться одеялом и молчать, молчать, молчать…

 
Погас последний солнца луч.
С полей повеяло прохладой.
Достал я из кармана ключ
И повернул как надо.
 

Док: – Пушкин, наверное… А как надо повернуть?.. (Усмехается.)

Миха: – Тупой стих. Я всегда – по крайней мере, до той поры, когда перестал с ним видеться, – так думал.

…Мне тогда было 25, Ивану Марсаку – 35, он – мэтр, я – ученик, только университет закончил, он уважительно просил меня сбегать («сходить в лавку») за вином, а сам по телефону болтал всякую чушь (женщинам, конечно), в том числе и эти строки, строчки. Глупые слова, а почему-то в башке засели.

А если говорить о Сашке Сполохе, о Поле… Да что там говорить – думать надо…

А он мне все рассказывал. Почти все…

Ну, во-первых, он рассказывал. Во-вторых, отдал мне письма. А в-третьих… Но об этом – потом, когда команда в сборе будет.

Док: – Ты знаешь, Миха, прошло много времени, но я злюсь на него. Причина простая: раньше я жил спокойной, размеренной жизнью, а теперь – нет. Душа болит. Из-за него. Смуту посеял – хотя раньше не сеял, мы жили, дружили. Душа в душу. Черт бы его побрал!..

Но сегодня, пожалуй, я все скажу и расскажу про него – вы же не все знаете! – для собственного успокоения, прежде всего. Он сам это позволил. Да и Карина тоже. Мне кажется, она до сих пор ничего не поняла – глупая тетерка… А кто умный?..

Миха: – Ты знаешь, когда все закончилось, у меня оказались их письма. И их признания – наверное, они мне доверяли и верили. Наверное, им становилось легче, когда они выговаривались. Наверное, и мне станет легче, когда расскажу о том, о чем они мне рассказали. Наверное… Во всяком случае Царь так же думает. Он тоже мучается. И за рюмкой чая спрашивает меня (а может, себя):

– А это действительно нужно человеку? Может, лучше стать машиной, наплевать на чувства и быть спокойным, как слон, – до конца жизни?..

И сам же сам себе отвечал (только опускал при этом голову): «А тогда зачем жить?»

Я молчал.

Док: – А я часто хожу мимо Санькиного дома, по парку, где он ранними утрами ходил, думал, плакал… Признаюсь, я ему завидую. Но я не уверен, что поступил бы так же, свались на меня то, что свалилось на него.

Миха: – А вот и Царь.

Миха и Док привстали со своих мест, встречая Царя, по очереди пожали ему руку.

Настроение вмиг сменилось: теперь вся компания в сборе, они рады видеть друг друга, смотреть друг на друга. Это друзья, и этим все сказано.

Док: – А у нас уже давно налито. Киснет.

Царь: – Понеслись!..

Миха: – За встречу!

Друзья выпили, закусили и надолго замолчали.

Часть первая
Она

Первый встречный, если ты, проходя,

Захочешь заговорить со мною,

Почему бы тебе не заговорить со мною?

Почему бы и мне не начать разговаривать с тобой?

У. Уитмен, «Листья травы»

Глава первая

Это так не просто написать первое слово в исповеди. Хотя – почему написать? Сказать. Выговорить сначала про себя, а потом произнести исповеднику. Но, конечно, главное – про себя. Себе. Это – честно. А без честности… без честности – ничего. …Хотя – было: сама себя обманывала.

Я увидела его зимой, в начале года, он сам зачем-то пришел… Нет, не так. Был звонок от Лиды Золотаревой, она предупредила о визите. И они пришли. Двое мужчин.

Нормальные, интеллигентные люди. Говорят красиво, правильная речь, без слов-паразитов («как бы, типа того, чисто конкретно… Как будто можно сказать: «Грязно конкретно»), умно. Он говорил сначала много, а потом много молчал. Смотрел на меня. Потом он мне скажет (и много раз напишет), что ощущал, почувствовал теплоту, мою теплоту. Про себя – не знаю, но от него-то – да, шла теплота и мощная, скрытая энергия. Я это почувствовала во второй момент… А что такое первый момент? Первый момент – первый взгляд, наверное?.. Ну, да Бог с ним, с этим моментом.

…Хотя – нет. Я не права. Где-то я читала, что первый взгляд – до трех минут – решает все.

Я не хотела с ними расставаться, пригласила на концерт в музыкальную школу. Они отказались. Потом он говорил о том, что не хотел чего-то спугнуть, что-то испортить. Сейчас я понимаю, знаю: речь о любви.

Мне хотелось продолжить общение, но они куда-то зачем-то торопились.

Сначала я часто вспоминала этих людей, а потом забыла (почти забыла) об этой встрече.

Потом я забеременела от Володечки. До сих пор не понимаю, почему он на мне не женился… У меня был выкидыш. Мне кажется, если б этого не случилось, я б родила и воспитала, вырастила ребенка. А куда деваться: мне пошел четвертый десяток. Но – не случилось.

Потом началось лето. Звонок на вахту: «Если будет Карина Николавна, пусть ждет. Мы перезвоним. Через 47 минут».

Кто мы? Откуда? Зачем?..

Это был он.

Он позвонил через 48 минут.

Сказал:

– Я из гостиницы – помните, был у вас зимой? Только что заселился. Давайте встретимся – нужна ваша помощь. Поэтому буду вас соблазнять…

И после мгновенной паузы добавил:

– Соблазнять помочь мне.

Я растерялась – почти не помнила. Этот бесхитростно-хитрый ход… Меня заинтриговали, сбили с толку последние слова. Конечно, дерзкие, но… Почему-то были приятна эта дерзость. И слова были заманчивы. «Нахал какой-то», – подумала я и сказала:

– Давайте встретимся на полпути между школой и гостиницей.

Потом, подумав, сказала:

– Я могу вас не узнать. Приходите лучше в школу.

Он пришел.

И сказал то, против чего незамужняя молодая женщина почти никогда не возражает:

– Давайте вместе поужинаем, и я вам все расскажу.

Кафе называлось «Карина».

Он сказал:

– Мне нужен местный человек, чтобы съездить вместе в Чемал. Я же никого не знаю, а там много информации имеется… От вас нужно согласие и зубная щетка.

Я сразу поняла ситуацию. Но сказала себе: «Никакой постели».

Но я себя обманула.

От него исходила какая-то особая энергетика…

Он говорил, говорил и говорил – будто боялся замолчать из-за какой-то опасности… А наши глаза, похоже, уже обо всем договорились без нас…

На следующий день я наплела чего-то маме и прыгнула к нему в машину…

Решение принимал не расчетливый ум, а мое одинокое на тот момент сердце. Тоска по чему-то возвышенному, звездному часто переполняла меня и непонятно возбуждала.

С другой стороны, просто хотелось отдохнуть, прокатиться, пообщаться с новым, интересным человеком… Жить в удовольствии, в материальном и душевном комфорте – это желание всегда было во мне. Даже тогда, когда я говорила себе: это не так. Но чаще всего я играла в поддавки сама с собой – как и в этот раз.

…А он все рассказывал – и про остров, и про храм, про то, как в 30-х энкавэдэшник его сначала нарисовал (художник, блин), а потом – сжег.

Я подумала: он где живет, а я – здесь. Почему он так много всего знает, а я – нет; и зачем я с ним?..

Потом эта мысль легко испарилась – ведь мне было так легко и счастливо. Как никогда в жизни.

* * *

«Никогда, никогда не мог думать, что моя любовь к тебе может вызвать крах жизни. До сих пор не понимаю, почему тебе поверил. (Допамин, наверное). Вчера, по возвращении, разговаривал долго с тобой, потом хотел сказать: «Несмотря ни на что, если не будешь выходить замуж – Коля или кто-то – роди от меня дочку…» Я тебя предупреждал, что у тебя со мной будут либо одни проблемы, либо (если мы с тобой правильно себя поведем) сначала проблемы – потом счастье. Получилось первое.

…Помнишь, я тебе говорил о стихотворении, которое заканчивалось: «…Я умер». Это правда. Добавлю сейчас: с большой неохотой.

Сейчас я успокоился, так как сообразил, что к чему. Понял все про тебя и про меня. Я тебе оказался не по плечу, я придумал тебя, нашу любовь.

И тем не менее, спасибо тебе».

* * *

«…Конечно, я неправильный человек, – по этому письму ты все и поймешь. И дело не только в сумбуре в моей и твоей голове – оно другим и быть не может – дело лишь в моей голове. И в сердце.

Я не должен был писать это письмо – хотя сочинял его с самого первого дня разлуку. Это письмо – нить к тебе. К нам. А нам с тобою делать нечего – в конце скажу об этом. Я мог бы (хотел очень) раньше написать – душа так рвалась, – но уединиться смог только сегодня: пошел на авторынок возле нашего института, нашел прохладное пустое уличное кафе, на службе придумал уважительную причину.

…Тогда, когда я ехал от тебя, от нас, кто-то (может быть, ты?) молился за меня, и я остался жив. Я тогда не испугался, я просто подумал: через секунду меня не будет. И на секунду мне стало легко на душе – не знаю почему.

Потом, следом, могла случиться другая авария – на левом переднем изнутри порвался корд, я не видел торчащую проволоку и по-прежнему гнал, гнал…

…За эти дни я столько раз с тобой разговаривал, столько всего напридумывал… и, слава Богу, не получилось написать. Потому что сегодня будет письмо взвешеннее и трезвее.

…В каждой женщине видел тебя (точнее, часть тебя): вот здесь волосы, как у тебя, здесь твоя фигура, здесь грудь, здесь еще что-то твое…

У меня в жизни много чего было, но такого не было.

Моя попытка поговорить с тобой через это письмо – конечно, безответственность. Я тебе совсем ни к чему. Каждый день я хотел к тебе приехать на час-другой и сказать, глядя тебе в глаза, что я тебе ни к чему.

И приехал бы, но были обстоятельства, которые я не мог преодолеть. Потом хотел тебя сюда вытащить, потом…

Сегодня, сейчас я заготовил несколько листов для письма и пишу очень плотно, но, оказалось, зря: не ожидал, что письмо будет совсем не длинным.

…Сразу перехожу к концу письма:

а) я стар для тебя;

б) за мной стоит очень много людей – я не могу их оставить;

в) я – дурак, дома рассказал обо всем.

…Поэтому: плюнь на меня. Слюной. И забудь.

…Вот и письмо дурацкое получилось».

Глава вторая

Да здравствует каждый орган моего

 тела

И каждый орган любого человека,

 сильного и чистого!

Нет ни одного вершка постыдного,

 низменного,

Ни одной доли вершка…

У. Уитмен

Мы ходили из магазина в магазин – их в Чемале 10 штук, все стоят рядом. Взяли еды – овощи, фрукты, сыр, вино. Долго ходили, долго выбирали, не понятно, чего искали… Теперь-то, после всего, что случилось, я все знаю и понимаю: важен был процесс. Потому что в одночасье, в одно (или два) мгновения случилось чудо: образовались некие чувства. А когда это случается, то, понятно, никуда от этого не деться, человек становится… Впрочем…

Мы нашли укромное место на берегу реки и разложили все для нашего первого ужина. Потом у нас было еще много обедов, завтраков, ужинов – но этот был – как свадебный.

И он, торопясь чего-то не договорить и упустить, сказал:

– Давай на брудершафт. А тост… За встречу, за шум реки…

– Но брудершафт – это целоваться?

– Да, – сказал он уверенно.

И мне это понравилось.

Это была не наглость.

Мы выпили и слегка соприкоснулись щеками и губами.

И все в этот момент и решилось.

Потом я показала ему «тарзанку», плотину. Потом он сходил в машину (она была в двухстах метрах от нашей поляны) за водой, сказав при этом бесхитростно и безобидно, и я растаяла, уплыла, все поняла (только до сих пор не могу понять своего отступничества):

– Я пошел в машину, а ты нарежь еще немного сыру. И если хочешь – сходи пописать.

После этого все так и было – все непринужденно и естественно. Однажды он, дурак какой-то, увидел меня нечаянно на унитазе, подставил ладошку и сказал очень серьезно:

– Писай.

Когда в ладонь набралось – он выпил и сказал:

– Я – не хулиган и не извращенец. Просто я так тебя сильно люблю.

Я ему поверила. Потом мы не один раз писали по очереди в унитаз. И мне было приятно, я вовсе не удивилась, когда он предложил сделать эту глупость.

Он как-то сказал:

– Когда любишь, то испытываешь удовольствие от запаха носков любимого человека. Это известно всем взрослым людям.

А я об этом не знала.

А в тот вечер мы утонули друг в друге. Мы жили в маленьком аильчике, совсем маленьком: два спальных места, одно над другим, окно, столешница к нему. Преочень уютно. Но нам было более чем достаточно. И главное – никого поблизости. Только мы вдвоем, глаза в глаза. И крупные, яркие звезды.

…Еще в пути я думала: «Скорее, он возьмет одну комнату на двоих… А почем бы и нет!!.» И я все бросила на волю волн.

Это были сумасшедшие ночи и дни. Он целовал мое лицо, глаза, тело с таким трепетом, что у меня в пятках кололо. Но это и пугало почему-то. Мы испытывали величайшее наслаждение от встречи взглядов, от голоса друг друга, от случайных и неслучайных прикосновений. Мы были едины в жестах, желаниях, словах, наши сердца стучали в такт. И дело совсем не в физическом наслаждении…

Мы совсем не стеснялись того, чего обычно люди всегда, во все времена и во всех странах и континентах стесняются.

Я могла спокойно при нем подмываться, глядя ему в глаза, видя, как он стоит с полотенцем в руках.

Ночью он вышел пописать, я – вслед за ним, положила голову на плечо, смотрела на звезды, а потом, когда он закончил свое маленькое дело, сказала:

– Давай-ка я промокну кончик и застегну ширинку. Мне это приятно.

И в самом деле, мне было это приятно.

…Только понять не могу, почему я поступила так, как поступила?.. А утром он принес кофе и два блинчика в постель. Я не сразу могла прикоснуться к еде – так мне хотелось продлить состояние блаженства. Это была не я, а другая женщина, наполненная женским счастьем.

А днем мы выходили в поселок за продуктами, гуляли, держались за руки, как два юных человека. Хотя на самом деле я ему годилась в дочери. Но вот что важно – и тогда, и потом я не встретила ни одного косого взгляда – наоборот. До сих пор мне это не понятно. Скорее всего, люди видели такую глубину нежности, которая в обычной жизни встречается не часто, совсем редко, а как коситься или не одобрять нежность, искренность, чистоту? Мы всегда хорошо смотрелись вместе – по крайней мере, тогда я так нас ощущала.

Еще сутки мы не выходили из нашего пристанища, наслаждаясь неразрывностью, пытаясь не упустить ни одного жеста друг друга. Слияние душ, тел, мыслей, желаний… Это и есть счастье.

Через трое суток он сказал:

– А теперь по делам мне нужно в Чуй-Оозы.

И мы поехали.

И тут я поняла, каким он еще может быть…

Он машину чувствовал, как…

– Как свои руки, – сказал он.

– Как меня, – сказала я.

Голову я положила ему на плечо, левую руку ему на затылок, а правую – на гульфик, мне нравилось ощущать его твердую плоть.

Я не боялась скорости, я доверяла самому лучшему своему в мире мужчине на двести процентов. Но тогда я даже не могла представить – и права не имела мечтать! – о дальнейших отношениях. Но ведь через полгода мы готовы были и вместе, и по отдельности преодолеть все препятствия – лишь бы быть вместе. Навсегда вместе.

Ехал он невозмутимо.

Скорость – сумасшедшая.

Но я не боялась.

К семи вечера мы вернулись в Чемал.

Хозяйка гостиницы сначала не поверила, а потом сказала серьезно:

– Вы не быстро ехали, вы медленно летели. У нас так не ездят: шутка ли – 600 верст по горам.

Наверное, это были крылья любви.

Но тогда я про это ничего еще не знала и не понимала. Хотя – пыталась. Исподтишка стала наблюдать за ним: в порывистости жестов было одновременно и что-то сдерживаемое и почти неприкрытое, нетерпеливое желание сделать следующий шаг. В будущее?.. Он казался мне надежным, как… Как наши горы и реки. Казалось, что он может удержать на плечах весь мир.

На следующий день мы поехали в Горный. Там мы должны были расстаться. Подразумевалось: навсегда.

* * *

«Умираю без тебя – не отказался от этой муки: не могу и не хочу. Чувствую большую вину, что втянул тебя во взрослые и жестокие игры. Не на жизнь, а на смерть. Не каждый из них выходит живым и здоровым.

Для меня самая огромная беда – если я ошибаюсь в тебе. А для тебя, если ты ошибаешься во мне – просто горе. Но не беда. Не трагедия. Ты должна быть расчетливее меня, циничнее. И это нормально.

Я все больше погружаюсь в тебя, доверяюсь тебе, утопаю в тебе. И все меньше контролирую – во всех смыслах. И это, конечно, не есть хорошо.

У меня ощущение, что вот-вот будет большое горе. Дай Бог, чтобы оно не коснулось тебя.

Но ведь по большому счету мы с тобой и не такие уж большие грешники. Предавать любовь – вот что скверно. (Впрочем, я не совсем прав, кого приручил – того тоже нельзя предавать.)

Из головы не выходит рассказ моей родной тети – тети Фени, которая говорит, что двух месяцев любви в 18 лет ей хватило на всю жизнь (другой, увы, не случилось). У нас с тобой – уже больше».

Глава третья

И если нужно, пускай пропаду!

Только бы ты и я! И что нам до того,

Что делают и думают другие.

Что нам до всего остального, только бы нам

Насладиться друг другом и замучить друг друга

Совсем до конца, если иначе нельзя.

У. Уитмен

…Да, забыла вот о чем. Когда мы вернулись в Чемал из Чуй-Оозы, мы полезли в ледяную воду Катуни смыть пот, согнать усталость. Мы были обнажены. Нас освещало закатное солнце, а с переходного моста нас стал снимать какой-то человек. Я в этом мало что смыслю, но видела, что штатив очень большой, камера – очень большая. Мне было любопытно, как он прореагирует.

Он спокойно подошел ко мне и сказал: отвернись.

Он повернул меня спиной к камере, прижался ко мне. И так мы стояли долго – пока этот заезжий папараци не ушел.

Кстати, о камерах и съемках.

Потом, когда я уже приняла решение быть с ним, когда он гонялся за мной по всему Алтаю, когда я была без ума от него, когда я поняла (или он меня убедил), что он и я – одной крови, оба сумасшедшие – он приехал ночью ко мне в Барнаул (я там была на семинаре) на каком-то грузовике.

К тому времени он разбил свою машину, но об этом позже.

Так вот, он позвонил мне с Семинского перевала – до перевала и после связи нет – сказал, что будет у меня (я остановилась у родной тети Валентины Ивановны) между четырьмя и пятью утра.

Так оно и случилось.

Валентина Ивановна ушла ночевать на соседнюю улицу, она мудрая, все поняла, сказала мне потом: «Это твои дела, матери скажешь, когда пора придет…»

– А она придет? – спросила я тихо.

– Не знаю… От тебя и от него все зависит.

А утром тетя Валя звонит, говорит:

– Ко мне приезжают братовья… Сама понимаешь.

Мы ушли в гостиницу.

А – нет… До того мы включили видеокамеру и несколько часов без остановки… А – ладно. Потом скажу…

Мы сняли себя на видео, до сих пор я, к сожалению, этого не увидела – негде, у меня ремонт затянулся…

В общем, мы переехали в гостиницу, вечером пошли в ночной клуб.

Пытались танцевать – он оказался подготовленным. Я по сравнению с ним – ученица начальной школы.

Потом пошли осваивать открытые и полузакрытые площади клуба. И наткнулись на полутемный круглый высокий зал, по стенам которого – кожаные мягкие диваны, садясь на которые, видишь, как твои ноги задираются выше головы. Гады. Специально сделали. Спасибо…

Но главное – шатер по центу из какой-то матовой ткани. Когда мы вошли в него – встала на место дверь – полоса ткани. Там – никого. Полумрак. Обволакивающая музыка.

Мы стали танцевать, медленно, до хруста костей прижимаясь друг к другу и целуясь крепко – до дрожания, до встречи зубов. Потом стали раздевать друг друга… Стоя, задрав мне юбку, он не смог ничего сделать – неудобно, поза не та, а я – смогла… Мы были счастливы. И через несколько месяцев, когда уже выпал снег, и мы в Горном по этому свежему мягкому снегу в обеденный перерыв решили подняться на нашу гору – ту, на склоне которой в начале теплой, нежной осени мы любили друг друга стоя, и у нас все получилось, мы хорошо помогали друг другу руками…

Когда я, отстонав, припала к нему на грудь, он вдруг засмеялся. Нет!.. Он захохотал во весь голос – что с ним, да и с другими людьми бывает редко:

– …Я подумал: а вдруг нас снимает сейчас кто-то – как тогда, летом, в Чемале…

Но это – ладно. Смешно другое – помнишь, тогда, в Барнауле, в ночном клубе, под куполом?.. Я думаю, там стоит стационарная камера, которая снимает все, что там происходит?..

У меня все внутри похолодело. Я стал терять сознание, потому что пронеслось в полсекунды: работа, положение, должность, мама… Репутация…

А он продолжал:

– …А потом мы купим пиратскую копию порнофильма «Home-Video», где увидим себя и в Чемале, и здесь…

Все же я удержала себя в сознании. Самообладание у меня имеется.

Он опять захохотал, повалил меня на снег, на две шубы – мою предварительно сумел стащить с меня.

– Так ты не боишься – вдруг нас снимают? – не унимался он.

– А ты? Я – не замужем, а ты – женатик.

Так я держала удар… И проводила разведку боем. Я – не просто провинциалка, я – умная провинциалка.

Он сказал:

– Всему свое время, – и засмеялся открыто и громко. Мне показалось, что от его смеха снег с мачтовых сосен посыпался. Хотя, возможно, это был верховой ветер. Засмеялась и я. Мы упали на наши шубы, и наши две души, два тела соединились, как всегда – нежно, трепетно, преданно. И бескорыстно.

* * *

«…Видишь, маленькая: все мои последние письма говорят о том, что я окончательно спятил. То есть я – ненормальный. А ты?

Повторюсь (но лишь потому, что это гложет): самое страшное для меня – ошибиться в тебе. Но здесь я ничего уже поделать не могу: я уже выпрыгнул из самолета. Назад впрыгнуть нельзя. Одна надежда – парашют (то есть ты) не подведет, и я не разобьюсь. (И опять же повторюсь: даже если парашют не раскроется, все равно ни о чем не пожалею.)

Пишу тебе редкими урывками, так как… Сама понимаешь.

Ночами в голову лезут разные глупости, хотел о них написать, но – стесняюсь. Скажу при встрече, глядя в любимые глаза.

Мне кажется, мы с тобой должны говорить как можно больше. И тогда дойдем до уровня жестоких игр, которые подразумевают (из-за предельного уровня откровенности): ближе друг к другу люди быть не могут. Другой, очень важный вопрос: что делать с этой близостью? Как жить дальше? Ведь гарантий никаких не даст никто – кроме самих, близких, мужчины и женщины. Рассчитать и прикинуть… как-то… что-то… Невозможно. Разве что отказаться раз и навсегда от любви. Или ждать – как это делаем мы. …Хотя – нет, мы с тобой не ждем, мы куда-то лезем, идем, ползем, летим туда, что называется terra incognita – земля неизвестная. И сердце заходится от ответственности, безответственности, страха, смелости и радостной жути. Что-то будет…»

* * *

«…Ты справедливо говоришь о том, что при всем при том голову терять не нужно. И я пытался так себя вести (то есть не терять головы). Теперь надеюсь и на твою помощь… А тяжелых писем больше писать не буду.

Надеюсь, что ты помнишь о том, что в Горном всегда смогу хорошо зарабатывать – я много чего умею и уже много чего придумал…

Мне кажется, что мы с тобой, стиснув зубы, должны терпеть как можно дольше – не хочу несколько (много!) судеб. Если нам потом покажется, что мы вели себя достойно и по-прежнему любим друг друга – вот тогда и попросим благословения у Неба, у Бога…

По идее, я не должен писать тебе – но тогда чувства не будут ничем подпитываться и начнут умирать.

У нас много чего не случилось: не научил тебя вальсу, не дарил букеты цветов, не возил за рубеж, не предложил заняться любовью где-нибудь за пределами нашей постели – это не похоть, а постоянное, навязчивое желание раствориться в тебе.

…Ты взвесь все, посоветуйся с теми, кому доверяешь. И прими свое решение».