Loe raamatut: «Советские тексты в постсоветской редакции»

Приглашение от Виктора Рябова

Передо мной – прозаическое сочинение Саши Зайцева – «Советские тексты в постсоветской редакции». Несколько часов назад я открыл эту книгу с намерением охватить одну – другую главу… И не смог остановиться! А завершив чтение, с надеждой перелистнул последнюю страничку – нет ли продолжения? Удивительное свойство творчества этого автора – за абсолютно бессюжетным повествованием, которому подходит, пожалуй, лишь определение «житие», встает напряженный, увлекательный и необычный сюжет.

Самое неблагодарное занятие – поиски аналогий с произведениями других авторов. Настоящая литература никогда ни на что не похожа. Можно лишь сказать, что для поколения постсоветского российского общества, к которому принадлежит и автор, эта штука посильнее, чем «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля для советского общества. Хотя, разумеется, Саша Зайцев не настолько юн, чтобы его житие не вобрало в себя советские годы. Вся книга пронизана тончайшей иронией в описании школьной жизни, в его долгой студенческой одиссее.

На страницах книги много пьют. Но ежели Венедикт Ерофеев питие, определяющее сознание, поэтизирует до обожествления, то персонажи Зайцева пьют в посконной неизбежности, необходимости этого процесса. Увлекательны путешествия героя. Здесь – и образы южных городов, и армейские будни. Но, пожалуй, наиболее ярко живописует автор жизнь Талды-Курганского драматического театра (а может быть, мне, как театральному режиссеру с огромным стажем, эти главы показались самыми значительными). Репетиции, премьеры, гастроли – все это сливается в калейдоскоп экзотики жития периферийного драматического театра. И, конечно, портреты… А как владеет автор умением плести мозаику из многозначительных фамилий…

Каюсь, ненавижу употребление в печати ненормативной лексики. Но Саше Зайцеву позволяю и это. У него сам художественный строй, сама форма повествования доказывают необходимость именно такого лексикона, именно этих крепких выражений. Не дай господь, «мудрая» редакторская рука заменит выражения автора на более пресные или проставит многоточия. Пропадет аромат, неповторимость зайцевских строк.

Не могу не привести примера живописи словом в этом романе. Вот продавщица гастрономического отдела Маша: «…весы у Маши были таким же инструментом, как рояль, а Маша умела на нем играть, как Лист или Ван Клиберн. Тихая музыка советской торговли, журчащая из-под полупустых прилавков как аккомпанемент хамству обслуживающего персонала». Но я уже начинаю пересказывать содержание книги, лишая читателя удовольствия самостоятельно насладиться всеми достоинствами произведения. Откройте книжку, разгадайте явные или отчасти скрытые многочисленные посвящения в строках и между ними. Не сомневаюсь, что когда вы дойдете до конца книжки, у вас будет на одного доброго друга больше!

Всего вам доброго.

Виктор Рябов, профессор РАТИ-ГИТИСа, Заслуженный деятель искусств России.

Моя революция

Посвящается моей няне Елизавете Арсеньевне Шибаевой

Но теперь оттенок, который окрашивает эти события, позволяет взглянуть на них по-иному.

О. де Бальзак

Пробуждение

Интересно устроена память: прошлое и будущее она сталкивает в настоящем (…есть только миг…). Кажется, что время остановилось. Стоит себе, как этот шкаф, диван, книжные полки, письменный стол… Эрекция времени, приводящая к эякуляции – простите за биологизм —сюжетов, перемещающихся на дне сознания. Какой-то из них, как в детской игре, становится Царем Горы. И тогда прошедшее или то, что еще только должно произойти, будто выхватывается прожектором из мрака и происходит сейчас.

Комната наполняется солнечными лучами. К моей кровати тихо подходит няня. Я еще сплю. Няня гладит меня по голове, пилит слегка мою шею ребром теплой ладони, ласково приговаривая: «Зарежу порося». Я не реагирую. Тогда с меня стягивается одеяло. Это значит, что пора в школу и вызывает ответную реакцию – я дрыгаю ногами и тщетно пытаюсь вернуть одеяло на место. В коридоре зазвонил телефон. Я вскакиваю и хватаю трубку, из которой доносится возбужденная картавая речь: «Саня! Срочно! Архиважно! Промедление смерти подобно – возьмемся за оружие, друг! В наличии рогатка и самострел с оптическим прицелом. Боевая готовность № 1. Как это, кто говорит? Владимир Ильич Ленин говорит! Не узнаешь, политическая проститутка? Сам туда иди…» – телефонный звонок одноклассника и хулигана компенсирует нянины старания. Позавтракав на скорую руку, я собираю не собранный с вечера портфель и демонстративно повязываю перед зеркалом поверх белой рубашки пионерский галстук, чтобы, выйдя за дверь, скомкать его и засунуть в брючный карман вместо носового. Манипуляция производится ради бабушки. Бабушка верит в бессмертные идеалы, и мне не хочется нервировать ее без нужды (за непристойную надпись на лбу гипсового бюста вождя в школьном вестибюле из пионеров абсолютным большинством голосов пионерской организации при двух воздержавшихся меня с позором исключили). В общем, на клич пионера я реагировать перестал, о чем бабушка, конечно, не догадывается. Что поделаешь, не могу я быть всегда готов неизвестно к чему. Даже не совсем уверен, что готов к труду и обороне, хотя нормы ГТО сдал и получил из рук физрука Василия Ивановича серебряный значок и соответствующее удостоверение. Не сдавшими учениками Василий Иванович протирал пол в спортзале. Брал их за руки, за ноги и водил спинами по крашенным в салатовый цвет доскам в загрязненных местах. Воистину, «если хилый – сразу в гроб». Повязал я, значит, пионерский галстук, оглядел себя в зеркале критически – галстук мне явно не к лицу. Мимо, в направлении ванной комнаты, в одной ночной рубашке старшая сестра проходит. «Доброе утро, – говорит. «Доброе», – отвечаю и неуловимым движением задираю ей ночную рубашку аж выше одного места. Увернувшись от оплеухи, становлюсь свидетелем очаровательной девичьей стыдливости (визг, покраснение щек, некоторая агрессивность в поведении). Разобравшись таким неприглядным образом со своими еще не сформировавшимися эротическими потребностями, я выскакиваю на лестницу, кубарем выкатываюсь из подъезда и, размахивая портфелем, бегу в школу, освобождая на ходу чуть вспотевшую шею от пионерской символики.

Так просыпается большой город в лице своей маленькой несознательной частицы. Радостно ощущать в эти минуты, что утро красит не одни стены древнего Кремля, но не обделяет нежным светом и обшарпанный фасад школы, из-за угла которой Вовка Ульянов прицелился из рогатки в пышный зад учительницы географии Анны Захаровны Микоянской.

Дневники пятилетки

Анна Захаровна желала маршировать в ногу с научным прогрессом. Как-то явилась ей светлая мысль. И предложила Микоянская ученикам завести по толстой общей тетради и разделить их (тетради) на пятнадцать частей каждую – по количеству республик Советского Союза – и соответственно озаглавить. Далее мальчикам и девочкам предстояло вырезать из газет заметки о битвах за урожай и прочих трудовых вахтах и буднях. Ну, например, Ивановский прядильный комбинат перевыполнил намеченный план на столько-то километров пряжи, железнодорожники Гомельского депо соревнуются под девизом «Меньшим числом локомотивов перевезем больше народнохозяйственных грузов», флагман отечественного хлеборобства (виноделия) Ворошиловградский колхоз имени Котовского (Кишиневский ликеро-водочный завод) засыпал (влил) в закрома (бочки и иные емкости) Родины на столько-то тонн (гектолитров) зерна (портвейна, водки, коньяка) больше, чем взял на себя обязательств, и т.п. Заметочка аккуратно вклеивается в раздел, к которому имеет непосредственное отношение («Белорусская ССР», «Молдавская ССР», «Казахская …). Под ней обязательно указывается источник (г. «Правда», г. Советская Россия», ж. «Коммунист»…) и дата. Называться тетрадь будет «Дневником пятилетки». Анна Захаровна довела до общего сведения, что состояние (толщина) «Дневника» окажет решающее значение при выставлении оценки за год, поскольку ученики должны не только раскрашивать в контурных картах различные регионы цветными карандашами, но и четко себе представлять, что в этих регионах происходит. Педагогическому совету идея понравилась, и директор внедрил ее в учебный процесс, объявив Анне Захаровне преждевременную благодарность. Казалось, и ученики заинтересовались. Даже у Вовки Ульянова «Дневник» пух как голодающие Поволжья. Тем временем пронесся тревожный слух о массовом отравлении школьными завтраками и всеобщем поносе. Не то, чтобы были задристаны все туалеты, а ученики на каждом углу хватались за животы и стремглав неслись к унитазам – тревогу забила библиотекарша. Все без исключения библиотечные подшивки газет были либо изрезаны и разодраны в клочья, либо попросту исчезли. Что могла предположить старая женщина в условиях острейшего дефицита туалетной бумаги? Но вот, что странно: ни одна книга, ни один литературный журнал не пострадали, хотя по качеству бумаги газетам не уступали. Больше того, вырванный книжный лист, если его хорошенько скомкать, а затем разгладить, оказывался даже несколько мягче газетного. Версия отравления отпала. Ее несостоятельность подтвердили и прибывшие врачи санэпидемстанции. Но внутренний фактор неожиданно сменился внешним. В подъездах и раньше воровали газеты и журналы, случалось, что и поджигали их прямо в почтовых ящиках, но чтобы так… Уничтожение печатной продукции в окрестных домах стало принимать необратимый характер. Жильцы были вынуждены (а что делать?) выставлять дежурных по подъездам. Бдительность подписчиков принесла результаты, причем довольно неожиданные. За руку схватили не Вову Ульянова, не Леву Бронштейна, друга и почитателя Вовиных пакостей и безобразий, а отличника учебы Феликса Дзержинюка. Примкнувший к нему пионерский актив класса зазевался, стоя на шухере. Феликс сдал их всех с потрохами дознавателю в детской комнате милиции, вымаливая прощение.

Так прекратили существование «Дневники пятилетки», благодарность Анне Захаровне отменили и тем ограничились. Не исключено также, что мир потерял какого-нибудь будущего Пржевальского или Миклухо-Маклая, ибо педагогические методы Анны Захаровны Микоянской убивали любовь к географии, когда она (любовь) еще даже не успевала зародиться. Но это лишь гипотеза, по истинности имеющая право на существование не более анекдота про онаниста, загубившего в кулаке гимнаста.

Революционная ситуация.

– Жизнь дается человеку один раз, и стрелять надо так, чтобы жертвам было мучительно больно после каждого меткого выстрела, чтобы не жег позор за случайные и безответственные промахи, и чтобы закуривая на большой перемене в помещении за дверью с одной буквой «М», ты мог, не лукавя, сказать: «Не «Дневник пятилетки» красит человека, а человек красит «Дневник пятилетки».

– Лева, что ты несешь?

– Счастье людям, – тряхнул рыжей шевелюрой Лева Бронштейн. – Николай Островский. «Как закалялась сталь». Тут еще, знаете, как-то сама собой мелодия напрашивается. – Лева зажмурился и засвистел мотив песни «И боец молодой вдруг поник головой – комсомольское сердце пробито…» Просьбу пригласить в школу родителей он не расслышал из-за прозвеневшего в нужный момент звонка, возвестившего окончание урока.

Оговоримся: на время перемен Бронштейн объявил учителям бойкот: «Голова у меня пустая, потому что устаю я от вас. Урок добросовестно приготовлю, за парту сяду, и через полчаса будто и книгу не раскрывал – в ушах звенит, в глазах темно. Перемена дается, чтобы с мыслями собираться. На занятиях задавайте вопросы, ставьте двойки, вызывайте родителей, выгоняйте из класса, но после звонка руки прочь!» На Леву не действовали ни угрозы, ни увещевания. Постепенно его оставили в покое. А он курил на последнем этаже в туалете и бренчал на гитаре, исполняя любимые песни Ильича (отчество Вовки Ульянова) «Help», «Yesterday», «Yellow submarine» and «Don`t let me down». Ильич подыгрывал ему на скрипке – Вовкина мама Мария Александровна преподавала игру на этом инструменте в музыкальной школе. Их услышала учительница пения Инесса Армандосовна Люксембургова и предложила свои услуги по классу вокала (не в туалете, разумеется, а поодаль). Образовалась школьная вокально-инструментальная группа. После первого же вечера с танцами в актовом зале ее разогнал ко всем чертям директор школы Зиновий Аркадьевич Каменев по причине неистовства поклонников, затеявших массовую драку. Трое зачинщиков были на лицо. Люксембургову из школы уволили, Ульянову и Бронштейну выставили в четверти неудовлетворительные оценки по поведению.

Назревала революционная ситуация.

В лаборатории кабинета биологии пропала заспиртованная лягушка.

Учитель химии Дмитрий Иванович Мендельсон по ошибке спустил в унитаз склянку с натрием, приняв ее за испорченную печень трески.

На практических занятиях по физике Белла Львовна Рунге, показывая ученикам, как надо правильно собирать детекторный приемник, на волне «Маяка» поймала «Голос Америки» и от неожиданности потеряла сознание.

Вот-вот послышатся шаги командора в кабинете директора. А Вова и Лева ведут себя тише воды, ниже травы, уроков не прогуливают – не равён час, отличниками станут. Ульянов принес извинения учительнице литературы Надежде Константиновне за глупые шутки и пообещал ей впредь никогда больше не предлагать руки и сердца. Бронштейн перестал бойкотировать педагогический состав. И что? А то, что на втором этаже канализацию прорвало. Нагрянула комиссия из РОНО. Член комиссии неосторожно задел рукавом пустотелый бюст Ленина в кабинете директора. Раздался легкий хрустальный звон. Прикрыли дверь – совещание. Комиссия существенных недостатков не обнаружила и лишь порекомендовала восстановить на работе учительницу пения Люксембургову. Люксембургова отказалась. Ее место занял бывший солист Ансамбля песни и пляски Советской армии имени Александрова. Ульянов с Бронштейном музицируют по вечерам в каком-то клубе, где ими, поговаривают, заинтересовался сам Алексей Козлов.

Как известно, в тихом омуте черти водятся. Ульянов вздумал тряхнуть стариной и на улице, еще до начала уроков, подстрелил из рогатки Василия Ивановича. Занятия, опасаясь мести физкультурника, прогулял. Бронштейн, выходя из класса, молча положил на стол перед Надеждой Константиновной запечатанный конверт. На конверте корявым почерком, но разборчиво было выведено «От Ильича».

– Опять двадцать пять! Когда это кончится? – застонала Надежда.

– Когда-нибудь, – неопределенно ответил Лева. – Меня попросили – я передал.

– Я тоже хочу тебя попросить.

– Извините, Надежда Константиновна, идет вторая минута перемены.

– Лева!

– Если вам не терпится пообщаться с моим отцом, могу дать домашний телефон. Забивайте стрелку сами. Ему даже приятно будет. Мама в санатории.

– При чем здесь мама?

– При том самом, – томно прищурил глаз циничный Бронштейн. – И Ульянов от ревности дара речи лишится и прекратит вас своими посланиями бомбардировать.

– Послушай, Лева, я вовсе не собиралась беседовать с твоим отцом.

– Мне показалось?

– Показалось. И вот что. Открой, пожалуйста, конверт.

– Он не мне адресован.

– Здесь не написано, кому он адресован.

– Подразумевается. Написано: «От Ильича». Вы – Надежда Константиновна. История подсказывает…

– Ах, история? Ну, тогда ты сам почти что Троцкий! Конверт вскроешь? Читай вслух.

– Завтра было бы поздно. Точка. Думаю о вас постоянно. Точка. И подпись: Ленин. Всё.

– Пойми, твой друг просто-напросто издевается надо мной, используя нелепое созвучие имен. Вместо того, чтобы по напутствию лица, с которым он себя идентифицирует, «учиться, учиться и учиться», он издевается, издевается и издевается. В какое дурацкое положение он меня ставит и, главное, за что?

– Все они, Ильичи, сволочи лысые.

– Лева!.. Ты бы что ли поговорил с ним, вы все-таки друзья, одна джаз-банда, можно сказать.

– Банда-то, мы банда, – согласился Лева, – но, к сожалению, с некоторых пор не джаз, в стенах школы во всяком случае. Когда нас разогнали, никто не вступился. И вы промолчали, а хорошо ли это? Ладно, забудем. С Ульяновым я поговорю. Если хотите, на дуэль его вызову – с десяти шагов из рогаток.

– Не надо из рогаток… Знаешь что… Заходи вечером ко мне в гости на чай. Гитару захвати.

– Надежда Константиновна, а с Ильичом можно?

– С Ильичом?

– Даю слово, он не будет больше. Без его скрипичного сопровождения репертуар сильно проигрывает.

– С Ильичом, так с Ильичом. Кстати, почему его в школе нет?

– Между нами только. Прогуливает. Курьез утром произошел. Целился он из нашего любимого оружия…

– Из рогатки?

– Ну, не из «Макарова» же. Так вот, целился он в мягкое место позора нашей географии, а угодил, черт его знает как, в упругую ягодицу возрождения физической культуры. Василий Иванович его не догнал, но обещал все уши пообрывать. Справку я ему сделаю. Всё, побежал, перемена заканчивается, покурить не успею.

– Бронштейн!

Но Лева уже выскочил в коридор, пролетел, минуя по три ступеньки кряду, два лестничных пролета и остановился у двери на второй этаж, из-за которой доносились обрывки беседы Зиновия Аркадьевича Каменева с Анной Захаровной Микоянской. Обрывки эти сливались с общим монотонным шумом перемены и никакого интереса собой не представляли. Однако последняя случайно долетевшая фраза директора почему-то испортила Леве настроение. Так бывает иногда. Ничего особенного Лева не услышал: «Ну, вы же понимаете, Анна Захаровна, что это – дело каждого коммуниста». Невольно подумалось: до какой же степени все изолгались, кого они из себя корчат? Ладно бы с высокой трибуны, а то ведь в простом разговоре с глазу на глаз… Интересно, чего, собственно, добивается Надежда Константиновна? Домой вот к себе пригласила. Неужели хочет таким способом дешевый авторитет заработать? Ильич ее достал, спору нет. Ну и приглашала бы его, меня-то зачем использовать?.. Неожиданно Лева стал противен сам себе. Нельзя же, в самом деле, всех равнять с этими задницами. Так и жить расхочется. Ноги сами спустили его на первый этаж, вынесли на улицу и понесли дальше. Следующим уроком по расписанию была география, следующим действием Левы Бронштейна – звонок из ближайшей телефонной будки Володе Ульянову. Ильич пригласил в гости, пообещав показать другу поэму, от которой не придет в благоговейный трепет разве что биологический урод вроде Зямы Каменева.

Максим Горький не споет

Если передвинуть стрелки на несколько часов назад, можно увидеть, как Володя Ульянов кружит на велосипеде по аллеям Чапаевского парка. Затем он пересекает улицу Вальтера Ульбрихта и движется в сторону кинотеатра «Ленинград», отдавая должное важнейшему из искусств. На афише силуэты четырех всадников на фоне багрового заката.

Фильм «Неуловимые мстители» Володя знал наизусть. Крутить педали надоело. Возвращаться в школу – просто опасно. Хорошо бы домой. Скрипочку взять. И из Равеля что-нибудь. Но маме на работу к двенадцати (на часах начало десятого). Врать и изворачиваться перед ней глупо и не хочется, говорить правду – тем более. И без него настрадалась из-за старшего паразита (…братан Сашка сквернословил на Красной площади перед святой усыпальницей, и там же его стошнило на блюстителя порядка при вооруженных фотоаппаратом иностранных туристах. Несмотря на то, что пленку засветили, Саша был исключен из литературного института и угодил на пару лет в стройбат, распиздяй. Благо, отец, земля ему пухом, Илья Николаевич не дожил до этого позора). Ничего не оставалось, как повернуть обратно в Чапаевский парк. Прислонив «Орленка» к стволу раскидистой рябины и устроившись на лавочке под ней же, Ульянов младший погрузился в чтение самиздатовских «Москвы – Петушков», оставленных ему братом Александром, да так увлекся, что не заметил, как и время пролетело. Прав Ерофеев: не споет Максим Горький песен о поколении, идущим вслед за ним (Веней), – подумал Володя, закладывая рябиновым листочком страницу на прогоне «Купавна – 33-ий километр». Он сунул рукопись в прикрепленный к багажнику портфель, в котором лежали также засунутый мамой пакет с бутербродами, рогатка, потерявший актуальность «Дневник пятилетки» (его Володя любил как бы невзначай полистать на уроках географии перед Микоянской), несколько тонких тетрадок и пачка конвертов для корреспонденций Надежде Константиновне, и поехал домой. Притормозив по дороге у мусорного контейнера, он открыл портфель и выбросил поочередно рогатку, «Дневник пятилетки», а поколебавшись минуту, и связанные тесемкой конверты. При этом произнес в никуда загадочные слова: «Это не наш путь. Мы пойдем другим путем».