Loe raamatut: «Церемония жизни»

Серия

BRAVE NEW WORLD

SEIMEISHIKI by Sayaka Murata

Original Japanese edition published by Kawade Shobo Shinsha, Ltd., Tokyo.

Russian language translation rights reserved to Popcorn Books under license granted by Sayaka Murata arranged with Kawade Shobo Shinsha, Ltd.

Перевод Дмитрия Коваленина

Copyright © 2019 by Sayaka Murata

All rights reserved.

Cover photo by Frank from 5AM Ramen

© Д. Коваленин, перевод на русский язык, 2024

© Д. Коваленин, предисловие, 2024

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2024

Табу всех наверх, или Почему аборигены съели Кука
Антропологические кайданы Саяки Мураты (Предисловие переводчика)

– То, что еще недавно считалось незыблемой нормой, за какие-то тридцать лет перевернулось с ног на голову. Лично я за такими скоростями не успеваю, вот и все. Как бы лучше сказать… Не отпускает чувство, что весь мир меня обманул!

Саяка Мурата, «Церемония жизни» (2013)

Итак, вы держите в руках третью по счету книгу Саяки Мураты, выпущенную на русском языке. Буду очень рад, если не последнюю.

Первым ее мировым бестселлером стал «Человек-комбини» (2016) – компактная, но динамичная повесть, уже самим названием отсылавшая нас к проблематике «Человека-ящика» Кобо Абэ (1973). Но если у Абэ герой, как мы помним, озабочивался обустройством своего персонального ящика для жизни в трущобах огромного мегаполиса, – то главная (и, пожалуй, самая узнаваемая) героиня Мураты оттачивает свою систему ценностей и отношение к обществу, работая на полставки продавщицей в «аквариуме» круглосуточного минимаркета. И настолько радикально, как герой Абэ, из этого общества не выпадает. Изъясняется она современным языком, не чурается молодежного сленга, да и шутит вполне остроумно. Видимо, уже поэтому ее аргументы в пользу собственной нормальности в мире, который сошел с ума, звучат куда убедительней для читательской аудитории, нежели отрешенно-угрюмые исповеди – о том же самом, но из уст арестованного за бродяжничество токийского бомжа.

Так или иначе, взгляд на общество «из-за кассы в Пятерочке» оказался поистине снайперским, и в том же 2016 году «Человек-комбини» получил в Японии престижнейшую литературную премию Акутагавы.

Но вот что любопытно. Несмотря на столь оглушительный успех, реакция на ее книгу оказалась совсем не такой, на какую она рассчитывала. По признанию самой Мураты-сан, на дальнейших встречах с читателями – в Японии, а позже в Европе и США, – она не раз поражалась: как много людей, искренне сочувствуя героине, стараются тут же поставить ей диагноз! С какой охотой они готовы распознать у «бедняжки» ту или иную степень аутизма – и предложить свои советы по исцелению! Так же искренне забывая о том, что ни в одном из своих монологов героиня эта, Кэйко Фурукура, ни помощи, ни советов ни у кого не просила. Да и по сюжету японский доктор никакого аутизма у девочки не нашел.

Еще бы! Ведь настоящие аутисты не пытаются доказывать окружающим свою нормальность. И уж точно не пишут об этом книг. А героини Саяки Мураты постоянно ведут и с собой, и с другими этот внутренний спор, обнажая перед нами заскорузлые вопросы, которые когда-то и мы задавали своим взрослым, но не получали вразумительных ответов. А теперь мы сами стали взрослыми – и стараемся уже не говорить об этом вслух, тем более с детьми, да и вообще вспоминать об этом как можно реже.

Ибо это – табу. Оно священно. А значит, ответов не будет. Потому что в священном не сомневаются… Пока гром не грянет. Или – рак на горе не свистнет? А это когда? Ах, уймитесь, дети, маме с папой сейчас не до вас. Домашку сделали? Ну, бегите играйте. В «домик» или что у вас там…

* * *

– Ой, мама, смотри, какая прелестная гадость!

Корней Чуковский, «От двух до пяти» (1928)

Да, все мы родом из детства. Какие же факты о жизни автора неплохо бы знать заранее при чтении этой книги?

Родилась Саяка Мурата в 1979 г. в пригороде Тибы, одного из сателлитов Токийского мегаполиса. Навязчивая страсть сочинять и записывать истории проснулась в ней в 10 лет. В школе подвергалась буллингу за свою «ненормальность», из-за чего едва не покончила с собой. Но спасла ее именно тяга к писательству. Как сама же и признавалась впоследствии, она просто «заболтала» свое желание умереть, споря с ним на страницах собственных сочинений.

«Переспорила смерть?» – поражаются до сих пор ее восторженные почитатели.

«Нормальная творческая сублимация», – отвечают им на это суровые и опытные психотерапевты.

Родители Саяки-тян – люди консервативных взглядов и почитатели японских традиций из социальной прослойки, которую в том же Лондоне отнесли бы к классу upper-middle. Еще не высший, но уже чуть выше среднего (уровень, добраться до которого так отчаянно пытается муж-гурман из рассказа «Милое застолье»).

Девочку с малых лет воспитывали в традиционном ключе: обучали игре на пианино, одевали только в старомодные платья или еще более строгие кимоно. Все школьное детство мать мечтала о том, чтобы она поступила в приличный вуз и нашла там «достойного избранника».

Благодаря этому или вопреки, но училась Саяка на отлично. Поступив же в вуз, испытала настоящий шок, увидев, что большинство девушек вокруг нее и правда ныряло в дебри высшего образования с единственной целью: найти богатого жениха, женить его на себе и нарожать побольше детей.

На глазах у юной Саяки отец, человек жесткий, долго пытался заставить ее старшего брата выучиться на врача или судебного пристава (самые высокооплачиваемые «бюджетные» профессии современной Японии). В результате брат разорвал отношения с родителями, и эта семейная война затянулась на много лет, оставив в сердце Саяки незаживающий шрам.

По окончании вуза Саяка не стала выходить ни за какого «избранника», а устроилась на полставки (о, позор родительским сединам!) в магазинчик за углом – и все остававшееся свободное время посвятила писательству.

Почему она выбрала именно эту работу – можно узнать, погрузившись в повествование «Человека-комбини». Но сама сочиняльщица вжилась в свою героиню так, что даже после получения премии Акутагавы «не бросила спорта» – и продолжает время от времени подрабатывать в магазинчике неподалеку от дома, чтобы «держать себя в писательской форме».

А формой, равно как и выправкой, боги ее не обделили. Миловидная и воспитанная, умеющая вести беседу тонко и доброжелательно, хотя и цепко следящая за любым поворотом беседы. Способность мгновенно предугадать как мысли, так и действия собеседника (читай, клиента), отточенная на работе в комбини, переросла и в писательскую интуицию на страницах ее рассказов, которые она печатала с 2013 по 2018 год в солидных литературных журналах. Именно эти рассказы принесли ей в Японии долгоиграющий имидж «возмутительницы спокойствия», по резонансу вполне сравнимый с репутацией японского Антоши Чехонте или Зощенко наших дней. Именитые коллеги по писательскому цеху (Ре Асаи, Тиэ Като, Канако Ниси), упоминая о Мурате-сан в интервью или телевизионных ток-шоу, с нежным пиететом называют ее двуязычным прозвищем «Сrazy Саяка».

Или, по-нашему, Девочка-Бзик. А по версии журнала Vogue Japan – еще и «Японская женщина 2017 года».

Вторым же из ее мировых бестселлеров, переведенных на русский, стали «Земляноиды» – криминальный «ужастик» с мистическим подтекстом. И с таким сногсшибательным финалом, что лично я своим ближним рекомендую читать эту книгу «только на сытую голову». Слишком много срывающихся табу. Слишком много того, во что мы привыкли верить, оказывается… фейком? Или о чем мы, вообще, говорим?

* * *

– Пора принять меры и наложить вето на табу!

Александр Лукашенко, 1994

Табу́ – термин из шаманских обрядов Полинезии. На языке племени Тонга это слово означает «имеющий связь с богами», или «священный для всех». А в международный обиход его ввел не кто иной, как Джеймс Кук, много лет наблюдавший за жизнью полинезийских племен. Тот самый, печально известный капитан Кук, которого эти же аборигены в итоге и съели в далеком 1779 году.

Хотя сперва, поговаривают, и убивать-то не хотели. Но то ли шаман вождю лишнего наболтал, то ли жена вождя, наслушавшись шамана, – в общем, дело темное.

Табу может означать вообще всякий запрет, нарушение которого рассматривается как угроза обществу, хотя и без четкого осознания, какая именно это угроза. У аборигенов Полинезии главными законодателями были шаманы. Они-то прекрасно чуяли, что с появлением бледнолицых с огнестрельным оружием их вековым традициям и шаманскому влиянию на умы приходит конец. И уже потому накладывали табу на любое появление на их островах чужеземцев, которое каралось их, чужаков, поеданием. Так глубокие подсознательные верования становились всеобщим законом.

Ведь все это происходило на крошечных океанских островах, где каждое мелкое животное наперечет, и любой кусок съедобного мяса – сакральный деликатес! А чужеземцы – это, прежде всего, новое мясо. И если от него еще и становишься ближе к богам – значит нужно вкусить его, возблагодарив Небеса за угощение особыми ритуалами! Так говорили своему племени шаманы в конце XVIII века. И это действительно было священным законом, в который верили все члены племени до единого.

Однако уже через 100 лет эти аборигены отчего-то уже не стали поедать Роберта Луиса Стивенсона, прожившего последние – и самые счастливые! – годы своей жизни на острове Самоа, среди тех же самых тонганцев. Которые наверняка уважали романтических писателей ничуть не меньше храбрых капитанов. Они даже проложили к дому Стивенсона дорожку, которую назвали «Тропой любящих сердец», а после его смерти похоронили с максимальными почестями на самой высокой и священной горе своего острова. В христианской, заметим, могиле, на которой и выбит его знаменитый реквием самому себе.

Так что же случилось всего за сотню лет с одним и тем же народом? Колонизация, христианизация, модернизация, глобализация? Торжество Закона над религией?

Несомненно. Резкие изменения в жизни племени Тонга, взятые вместе, перевернули с ног на голову все его моральные нормы и религиозные табу. Строго говоря, самоанцы перестали быть каннибалами – просто потому, что иначе пришедшие европейцы не дали бы им выжить. Ради чего и ввели свой, чужеродный Закон: людей поедать нельзя.

В отличие от полинезийцев, у японцев были свои преимущества для того, чтобы не превращать поедание себе подобных в религиозный культ. Все-таки острова у Японии и просторней, и скученней. Однако не менее драматичный срыв всеяпонского табу случился в эпоху Токугава – когда в корне стала меняться практика захоронения покойников. А стало быть, и отношение к ним.

Принято считать, что кремацию в Японии распространили буддисты примерно к XIV веку. Именно тогда в стране участились междоусобные войны, оставлявшие после себя горы трупов. Трупы гнили, и зараза расползалась по деревням и городам. И в среде буддийских бродячих священников зародилось движение «очищения огнем». Они стали собирать эти трупы в лесах и полях, да там же и сжигать.

Движение это вызвало поддержку как властей, так и простого населения. Наученные горьким опытом, все понимали: если после очередного землетрясения могильники вывернет наизнанку, – новая чума накроет села и города. И эти ритуальные услуги начали все чаще доверять именно буддийским храмам, которые примерно до конца XVIII столетия продолжали хоронить умерших в земле, – но уже сожженных.

Современная же кремация – как самый «здоровый», экологичный способ погребения – приобрела в Японии массовый характер лишь к концу ХХ в. Именно тогда в городах стали строиться общественные кладбища – муниципальные или частные, на которых тут же стало не хватать места, – а технологи добились идеальной очистки воздуха после сожжения тел.

Нет, конечно, если ты очень богатый и тебе захотелось, – можешь и могилку себе позволить. Но, вообще-то, земля дорогущая. И даже если она твоя – твоим наследникам все равно придется платить за нее бешеные налоги. «Пожалуйста, хоронись, – словно бы говорит тебе японский Закон. – Но ты уверен, что тебе это надо?»

В общем, на взгляд сегодняшнего японца, похороны людей замертво, даже не сожженными, в сырой земле – это неопрятно, негигиенично, неэкологично и уж точно небезопасно для выживания в целом. И мы с нашими погребениями для них не меньшие варвары, чем для нас – дикари Полинезии, сожравшие Кука. Ведь мы нарушаем их новое табу – теперь уже на захоронение мертвецов.

Именно это, Новое Японское Табу нарушает дедушка главной героини «Земляноидов», пожелавший перед смертью, чтобы его похоронили в земле. Чудак был человек, ну да что с него взять. Знал бы Дедуля, какие беды накличет он своей странной могилкой на дальнейшую жизнь рода! Может, и отказался бы от своего «чудачества» в последний момент?

Но нет! Он решил нарушить табу, за что и расплачиваются теперь его бедные внуки. А что удивляться? Все-таки гнить в земле – это так неопрятно. И так… по-дикарски, не правда ли?

С рациональной японской точки зрения, наш западно-постхристианский мир просто еще не развился технологически до того, чтобы позволить себе всеобщую кремацию. По их японскому мнению – нам тут все это еще предстоит, как бы неприятно это для кого-либо ни звучало.

А японцы, как чуть ли не самые технологически продвинутые, уже заглядывают в послезавтра.

Что делать со всем этим прахом? Куда его дальше девать? Ведь кладбищ для семейных урн в Японии не хватает уже сегодня, и даже такие кремации с погребениями стоят все дороже (1–2 млн иен = от 10 до 20 тыс. долларов США). Так не приближаемся ли мы к условиям выживания в средневековой Полинезии? – будто спрашивает Саяка Мурата своих соплеменников с хитрой улыбочкой между строк. К такому состоянию общества, когда самым рационально-выживательным способом утилизации покойников станет не захоронение в земле, и даже не сжигание своих мертвецов, а просто их… поедание?

И если такой поворот случится – во что превратится жизнь обычных людей? Со всеми их эмоциями, дружбами и любовями, горестями, радостями и прочими человеческими страстями? Или это уже и жизнью-то называть нельзя, потому что это… священно?

Обо всем этом – лишь первый рассказ в 12-стеклышковом калейдоскопе «Церемонии жизни» Саяки Мураты. Правда, американцы в своем издании почему-то упрятали его аж в середину книги. Видимо, чтобы не травмировать мирных американских домохозяек. Что ж! Похоже, в каждой избушке – свои погремушки, и пугаются от них в разных странах по-разному и в разном порядке. В этой книге приоритеты авторские, и сборник начинается именно с «Церемонии жизни». И составлялась эта подборка кайданов¹ очень грамотным Сказителем Страшных Историй.

Какие же еще табу, если верить Мурате-сан, давят на мозг современного японца, заставляя его постоянно врать себе и другим? От каких еще «святынь» всем нам, по ее убеждению, придется отказаться уже очень скоро? Отслеживайте сами – надеюсь, скучать не придется. Но, повторяю, читать эту книгу лучше на сытую голову, не совсем на ночь глядя, и самое главное – не теряя чувства юмора.

Ведь, как ни крути, это все-таки сатира. Пусть даже «омерзительная и нежная одновременно», как выразилась редактор русского перевода этой книги, едва его прочитав.

Удачного самоанализа – и привет Аркадию Аверченко, Кобо Абэ и Карлу Густаву Юнгу!

Интуитивно Ваш

Д. К.

Церемония жизни

Был обеденный перерыв, и мы с пятью девушками из отдела уже приканчивали наши бэнтó² в зале для совещаний, как вдруг самая младшая из нас перестала орудовать палочками и подняла голову:

– А вы уже слышали, что бывший директор Накáо скончался?

– Да ты что?! Это от чего же?

Все мы разом уставились на нее.

– Кажется, инсульт…

Я тут же вспомнила приветливую улыбку господина Накао. У него была благородная седина, и он часто угощал нас конфетами, которые получал в подарок от партнеров по сделкам. Мягкий, прекрасно воспитанный. На пенсию вышел всего пару лет назад.

– Еще такой молодой…

– Да не говори! И когда это случилось?

– Кажется, позавчера. А сегодня утром семья сообщила по телефону, что вечером состоится церемония. И надеются собрать на прощание с ним как можно больше народу. Дескать, такова была последняя просьба покойного.

– Правда? Тогда сейчас лучше не наедаться… Предлагаю обойтись без десертов! – сказала моя ровесница, пряча свое нераспакованное крем-брюле обратно в пакет из комбини. Другая же, на год старше нас, пробубнила, жуя картошку с мясом:

– Накао-сан? Хм… Интересно, каков он на вкус!

– Жестковат, наверное? Все-таки он был худощавым.

– Однажды я уже пробовала мужчину той же комплекции. Пальчики оближешь. Немного жилистый, но просто таял на языке!

– Вот как? Я слышала, бульон из мужчин обычно вкусней, чем из женщин… – добавила моя ровесница, собирая в тот же пакет остальные десерты. – Так ты пойдешь, Икэтáни? На церемонию-то?

– Ну… не знаю, – вяло отозвалась я, покачав головой, и продолжила ковырять свое простенькое бэнто с сушеными водорослями.

– Серьезно? – удивилась она. – Так, может, ты из тех, кто избегает человечины?

– Нет-нет, что ты! – спохватилась я. – Просто в последнее время у меня с желудком неладно. Да и месячные начались.

– Ах, месячные… Тогда конечно, – с пониманием кивнула коллега постарше.

– Но если месячные – может, ты и родить еще сможешь, кто знает? Тогда уж точно лучше пойти. Все-таки это церемония жизни. Вдруг тебя кто-нибудь осеменит?

Натянуто улыбаясь, я спрыснула зеленым чаем из пластиковой бутылки жареную рыбу, на которую впопыхах вылила слишком много соуса.

____

Когда я была маленькой, употреблять в пищу человечину запрещалось. Да-да, я уверена, именно так!

В сегодняшнем мире, где человеческое мясо – наша повседневная еда, поверить в такое становится все трудней. Но еще лет тридцать назад, когда я ходила в детский сад, все и правда было совсем иначе.

Однажды в детсадовском автобусе, устав от обычной игры в слова, мы принялись перечислять по очереди, что каждый из нас хотел бы съесть и почему.

– Медведя! – крикнул один из нас. – Мягкий, пухлый – значит, вкусный!

– Мокрицу… – отозвался другой. – Звучит как лакрица… Наверно, такая же сладкая?

– Слона! – выпалил третий. – Он такой огромный – налопаюсь до отвала!

После такого обжоры всех потянуло сплошь на диких зверей.

– Жирафа!

– Обезьянку!

Последний вариант, сразу передо мной, предложила моя лучшая подруга. Просто чтобы ее поддразнить, я ляпнула не задумываясь:

– Человека!

И мир вокруг меня тут же сошел с ума.

– Что-о-о?!

– Ы‑ы-ы!

– Какой ужас…

Все дети захныкали, а моя лучшая подруга, пожелавшая съесть обезьянку, срывающимся голоском пропищала сквозь слезы:

– Махó-тян! Как ты можешь… говорить… такие жуткие гадости?!

Через несколько секунд по цепной реакции ревел уже весь автобус. А наша воспитательница, едва сообразив, что случилось, тут же переменилась в лице.

– Махо-тян! Так говорить нельзя! Даже в шутку! Иначе ты будешь наказана! – отчеканила она так свирепо, что я сжалась в комок и затихла. Хотя почему обезьянок есть можно, а людей нельзя, по-прежнему не понимала, хоть убей.

Ту нелепую сцену я помню отчетливо до сих пор. Рассерженная воспитательница, которая всегда была такой доброй. Мои друзья, рыдающие в голос у нее за спиной. Молчаливый упрек – «ох уж эти дети!» – в глазах водителя автобуса. И я сама – бледная, глаза в пол – замерла на сиденье, не в силах ни пикнуть, ни шевельнуться.

Все человеческие существа, ехавшие в том автобусе, буквально задавили меня своей «правотой». Не смея дышать, я сжалась в комок, а закричи на меня кто-нибудь – я бы обмочилась от страха.

С тех пор, что и говорить, очень многое изменилось. Население планеты стало резко сокращаться, людей охватила тревога за то, что они и правда могут исчезнуть с лица земли. И постепенно стремление к воспроизводству было возведено в ранг общественной добродетели.

За последние тридцать лет мы существенно модифицировались. Сегодня уже почти не встретишь людей, употребляющих слово «секс»; вместо него все чаще говорят «осеменение», подразумевая спаривание с целью рождения потомства.

И точно так же, постепенно, стало нормой после чьей-нибудь смерти устраивать не старомодные похороны, а современный ритуал под названием «церемония жизни». Да, некоторые из нас по старинке еще выбирают всенощный молебен с последующей кремацией. Но тем, кто предпочитает обойтись церемонией жизни, государство оказывает солидную материальную поддержку; неудивительно, что таких людей в наши дни уже подавляющее большинство.

Всем гостям – участникам церемонии предлагается отведать плоти покойного, после чего женщины и мужчины могут там же присмотреть себе партнера для осеменения. После чего парочка уединяется, чтобы завершить церемонию актом осеменения. Концепция смерти, дарующей жизнь, уходит в глубины нашего подсознания, изначально ориентированного на размножение, и как нельзя удачнее соответствует ожиданиям широких масс…

В последние годы люди своими повадками все больше напоминают мне тараканов. Как я слышала, умершего таракана с удовольствием пожирают его соплеменники, а самки именно перед смертью откладывают больше всего яиц. Да и практика поедания умершего как форма выражения племенной скорби существовала у самых разных животных с древнейших времен, и утверждать, что подобный обряд вдруг зародился именно среди людей, было бы, скорее всего, неверно.

____

Чиркнув зажигалкой, Ямамото закуривает свой одномиллиграммовый «Америкэн спиритс» и выпускает тонкую струйку дыма.

– Что же получается, Икэтани… В детстве ты затаила на человечество обиду – и до сих пор таскаешь ее в себе, точно булыжник за пазухой?

Курим мы, как обычно, в тесном закутке с громким названием «комната отдыха», хотя там нет ничего, кроме автомата с напитками да нескольких стульев. Один угол этой конуры отделен от остальной комнаты стеклянной перегородкой, за которой иногда можно поболтать с другими курильщиками – из нашего или соседних отделов. Здесь же я впервые разговорилась и с Ямамото.

В свои тридцать девять – на три года старше меня – этот низенький толстячок совершенно не умеет унывать. Болтать с ним всегда комфортно: он часто веселится, но никогда не высмеивает собеседника. Поэтому со временем я стала доверять ему даже те мысли, которые обычно держу при себе.

Нахмурившись, я стискиваю губами ментоловый фильтр своего «Хайлайта».

– Да какой там булыжник, скажешь тоже! Все проще. То, что еще недавно считалось незыблемой нормой, за какие-то тридцать лет перевернулось с ног на голову. Лично я за такими скоростями не успеваю, вот и все. Как бы лучше сказать… Не отпускает чувство, что весь мир меня обманул!

Глаза Ямамото – маленькие, круглые, с длинными ресницами – задумчиво моргают.

– Ну да… Понимаю, о чем ты… Вроде бы, когда я был маленьким, никому и в голову не приходило есть человечину.

– Вот! Понимаешь?! Именно! А теперь все только и повторяют: ах, мол, какое это изысканное угощение! И я уже сомневаюсь, все ли у меня в порядке с головой.

– Хм-м… Да уж… Ну, а сегодня ты как? Пойдешь на церемонию к господину Накао?

– А ты?

Ямамото – не из противников поедания человечины, ему просто не нравится ее вкус. Но окажись он на церемонии жизни где-нибудь рядом – пожалуй, я чувствовала бы себя уверенней. Конечно, сегодня, когда человечина употребляется в пищу как любое другое мясо, существует и политическая фракция ярых врагов человекоедения со своей идейной платформой, и малые группы активистов, требующие запретить поедание себе подобных «по моральным соображениям». Однако ни Ямамото, ни меня саму идеи с моралями не волнуют. Просто когда Ямамото было двенадцать, он здорово отравился недоваренной человечиной на церемонии жизни своего дедушки. Я же, в принципе, не видела ничего ужасного в поедании человеческой плоти. А в детстве, пусть даже в шутку, сама пожелала ее попробовать. Но сегодня меня искренне поражает: а куда подевалась та мораль, во имя которой за невинную детскую шутку меня проклинал чуть не весь белый свет?

– Может, и схожу… – бормочет Ямамото, почесывая в затылке. – Вдруг получится кого-нибудь осеменить?

– Хм-м. Тогда, может, и я сходила бы!

Обнаружив, что мои сигареты закончились, я стреляю у него «Америкэн спиритс».

– Тебе правда такие нравятся? Чем слабее табак, тем чаще куришь. Больше вреда – и здоровью, и кошельку, разве нет?

– Да и ладно! На мой вкус – самое то…

Он затягивается и с явным блаженством выпускает очередную струйку дыма.

В нашей конторе почти никто не курит, поэтому чаще всего мы с Ямамото делим этот застекленный уголок на двоих. Места здесь – меньше одного татами³, но внешний мир отсюда выглядит примерно как из аквариума с золотыми рыбками.

Я затягиваюсь сигаретой, подстреленной у Ямамото, и выдыхаю струйку дыма. Скрываясь за табачной завесой, так уютно размышлять над «чистым» миром снаружи.

____

Вечером того же дня мы с Ямамото отправились на церемонию жизни господина Накао. Поскольку главная цель этого обряда – рождение новой жизни, являться на него лучше в яркой и откровенной одежде. Но мы пошли туда прямо с работы, и я оставалась в своем сером деловом костюме. А вот Ямамото умудрился где-то переодеться в красную клетчатую рубашку и белые брюки.

– На церемонии жизни лучше выглядеть жизнерадостно! – воскликнул он, явно довольный собой, хотя петушиная расцветка никак не вязалась с его смуглой физиономией.

Дом господина Накао располагался в элитном квартале района Сэтагáя, на юго-западе столицы. Близилось время ужина, из всех окрестных особнячков доносились, перемешиваясь друг с другом, аппетитные запахи готовящейся еды. И один из этих ароматов наверняка исходил от свежесваренной плоти господина Накао.

– Это здесь! – объявил наконец Ямамото, сверившись с картой на экране мобильника. Мы остановились у ворот просторного дома, от которого веяло классической стариной и дразнящим ароматом мисó⁴.

– О! Суп мисо? – Ямамото с наслажденьем принюхался. – И кажется, даже из белой пасты? У меня уже слюнки текут!

Над входом в дом красовалась рукотворная вывеска на розоватой веленевой бумаге: «ЦЕРЕМОНИЯ ЖИЗНИ МАСАРУ НАКАО».

– Добрый вечер! – хором протянули мы, открывая дверь, и навстречу нам тут же выплыла элегантная седовласая дама в кухонном фартуке.

– О‑о! Добро пожаловать! Проходите, прошу вас… Все вот-вот начнется!

Видимо, это и была хозяйка дома, вдова господина Накао. Рассыпаясь в поклонах, она провела нас в гостиную, где все ожидало начала трапезы.

В центре комнаты на низеньких столиках стояло два огромных глиняных горшка, обильно украшенных сезонными цветами. Видимо, эту заслуженную, чуть ли не антикварную утварь господин Накао при жизни очень ценил. Не удивлюсь, если именно в этих горшках его супруга готовила тот пышный, рассыпчатый рис, которым он столько лет делился с коллегами в обеденные перерывы. Ведь таким он и был, господин Накао, – уважительно-бережливым как с вещами, так и с людьми…

У человеческого мяса и запах, и вкус настолько сильны, что простой обжаркой с солью и перцем не обойтись. В большинстве случаев его сначала ошпаривают кипятком, а затем долго варят с добавлением мисо, овощей, грибов, трав и прочих ингредиентов. Хотя для первого, подготовительного этапа, как правило, приглашают специалистов. Вот и сейчас, следуя за хозяйкой в гостиную, мы успели заметить, как несколько мужчин в спецовках, закончив работу, раскланивались перед уходом.

Вокруг столиков с горшками большой уютной компанией сидели нарядно одетые женщины и мужчины. Многие уже перебрасывались взглядами или игривыми фразочками с теми, кто им понравился. Всем явно не терпелось начать.

– Итак, господа, начинаем церемонию жизни Масару Накао! – торжественно произнесла хозяйка, снимая крышки с обоих горшков. Судя по виду и аромату, господин Накао был отварен с пекинской капустой и лапшевидными опятами-эноки́. – Вкусим же от жизни прошедшей для сотворения жизни грядущей!

– Итадакимáс! ⁵ – хором отозвались гости, сложив ладони перед собой, а затем принялись поедать господина Накао. Вооружившись палочками, отправляли его тонкими ломтиками себе в рот и нахваливали, блаженно причмокивая губами: – М‑м, божественный вкус… Госпожа Накао! Ваш супруг – настоящий деликатес!

Седой старичок по правую руку от хозяйки одобрительно закивал. И, не переставая жевать, произнес:

– Какая все-таки замечательная традиция! Съедать одну жизнь, чтоб порождать другую…

Растроганная вдова промокнула платочком глаза.

– Как верно вы говорите, – вздохнула она. – Масару был бы очень доволен!

– А эти внутренние органы – пальчики оближешь! – все так же радостно продолжал старичок. – Каждый, кто мечтает осемениться, должен съесть их побольше! Что вам положить, молодежь? – предложил он, повернувшись к нам с Ямамото.

– Мне просто капусты, будьте добры! – спохватилась я.

– А мне – грибов, пожалуйста… – отозвался Ямамото.

– О! Так вы что же, оба не любите человечину? – поразился старик, вытянув тонкую шею.

– Ну что вы! Просто однажды я здорово отравился, – пояснил Ямамото. – И с тех пор мой желудок такое мясо отрицает. Так что, увы, придется обойтись овощами…

– А у меня, едва он рассказал об этом, тут же пропал аппетит! – добавила я виновато. – До сих пор кусок в горло не лезет… Вы уж простите!

Извинялась я совершенно искренне. Все-таки превратить человеческое тело в деликатес – работа огромной сложности. И даже если самые сложные операции взяли на себя специалисты – можно не сомневаться, что и сама госпожа Накао трудилась сегодня с рассвета. С печальной улыбкой она положила мне на тарелку немного капусты.

– Ну что вы! Не о чем беспокоиться… Просто муж будет очень рад, если вы отведаете его хоть немного. Так что, если вдруг передумаете, – отведайте, не стесняйтесь!

Не успела она договорить, как из-за столика в дальнем углу поднялась юная парочка – парень в белом пиджаке и девушка в розовом платье. До сих пор, угощаясь господином Накао, они то и дело перешептывались и трогали друг друга за коленки.

– Мы, пожалуй, осеменимся! – объявил парень.

– Правда? – просияла хозяйка. – Вот молодцы! Поздравляю!

Гостиная утонула в аплодисментах. Поклонившись хозяйке, парень с девушкой отчеканили:

– Спасибо за угощение! Постараемся сделать новую жизнь!

И, взявшись за руки, удалились.

– Да… Будет просто замечательно, если жизнь господина Накао продолжится в ком-то еще! – сказал Ямамото, с наслаждением запивая свои грибы бульоном из господина Накао.

– Воистину! – кивнула хозяйка, с любовью заглядывая в горшки. Но в густом, плотном супе с белым и красным мисо вперемешку, ни ломтика господина Накао было не разглядеть.