Loe raamatut: «Посылка»
Посвящается моей команде мечты: Ману, Роману, Сабрине, Кристиану, Карлу, Барбаре и Петре, непременным Каролин и Регине и, конечно, тем, по кому скучаю даже тогда, когда обнимаю их: Сандре, Шарлотте, Давиду и Феликсу
С благодарной памятью о моем отце Фраймуте Фитцеке
…Все истории, если рассказать их до конца, заканчиваются смертью. И тот не правдивый рассказчик, кто утаит это от вас.
Эрнест Хемингуэй
Невозможно наблюдать за чем-то, не влияя на предмет наблюдения.
Принцип неопределенности Гейзенберга
Пролог
Открывая дверь родительской спальни, Эмма не подозревала, что делает это в последний раз. Никогда больше, прихватив мягкую игрушку-слона, она не заберется в полпервого ночи в постель к родителям и не прижмется к маме, стараясь не разбудить отца, который во сне дергал ногами, бормотал что-то несвязное и скрипел зубами.
Сегодня он не дергал ногами, не бормотал и не скрипел зубами. Сегодня он только жалобно стонал.
– Папа?
Эмма ощупью пробралась из темного коридора в спальню. Свет полной луны, висевшей в эти весенние ночи над Берлином как полуночное солнце, просачивался сквозь задернутые гардины.
Прищурив глаза, которые каштановым занавесом прикрывала челка, Эмма различала обстановку: стеклянные ночные столики по бокам широкой кровати, плетеный сундук в изножье, шкаф с раздвижными дверями, в котором она раньше иногда пряталась.
Пока в ее жизни не появился Артур и не отбил охоту к игре в прятки.
– Папа? – прошептала Эмма и нащупала голую ногу отца, которая торчала из-под одеяла.
Сама Эмма была в одном носке, да и тот почти сполз и едва держался на пальцах. Другой носок она потеряла во сне, где-то по дороге от переливающегося замка Единорога к долине серебристого Паука, который иной раз вселял в нее ужас.
Но не такой сильный ужас, какой наводил на нее Артур.
Тот постоянно уверял ее, что он не злой. Но можно ли ему доверять?
Эмма крепче прижала к груди слона. Ее язык прилип к нёбу, как засохшая жвачка. Не расслышав собственного тонкого голоска, она повторила попытку.
– Папа, проснись. – И дернула его за палец на ноге.
Отец подтянул ногу и со стоном повернулся на бок. При этом он слегка приподнял одеяло, и Эмма почувствовала его неповторимый запах, который ни с чем не спутаешь. Даже с закрытыми глазами она смогла бы узнать отца среди десятка взрослых по одному его аромату. По этой простой и знакомой смеси запаха табака и одеколона, которую она с таким удовольствием вдыхала.
Эмма задумалась: не лучше ли попытаться разбудить маму? Она всегда готова помочь. А папа часто ругается. В большинстве случаев Эмма даже не успевала понять, что натворила, как двери в очередной раз хлопали с такой силой, что вздрагивал весь дом. Мама говорила, что отец и сам точно не знает. Просто он «хорлирик» или как-то вроде того и после очень сожалеет. Иногда, правда очень редко, он даже сам ей это говорил. Приходил к ней в комнату, касался ее мокрой от слез щеки, гладил по голове и объяснял, что быть взрослым не так просто из-за ответственности, проблем и всего прочего. Для Эммы эти редкие минуты были самыми счастливыми на земле, и именно о таком моменте она сейчас мечтала.
Как раз сегодня ей это было важно.
«Когда мне так ужасно страшно».
– Папа, пожалуйста, я…
Она хотела подойти к изголовью, чтобы дотронуться до папиного лба, и споткнулась о стеклянную бутылку.
«О нет…»
От волнения Эмма совсем забыла, что мама и папа всегда ставят рядом с кроватью бутылку воды на случай, если кто-то из них ночью захочет пить. Когда бутылка упала и покатилась по паркету, Эмме показалось, что через спальню с грохотом пронесся товарный поезд. От шума закладывало уши, словно темнота усиливала все звуки.
Зажегся свет.
С маминой стороны.
От неожиданности у Эммы вырвался пронзительный крик.
– Зайка? – услышала она голос матери, которая в свете лампы для чтения напоминала святую. Святую с растрепанными волосами и отпечатком от подушки на лице.
Отец Эммы тоже открыл глаза.
– Какого черта… – громко произнес он, обводя комнату невидящим взглядом и пытаясь сфокусироваться. Очевидно, что он очнулся от ночного кошмара и, возможно, еще не до конца сознавал происходящее. Он сел в постели.
– Что случилось, милая? – поинтересовалась ее мать.
Не успела Эмма ответить, как отец громко возмутился:
– Проклятое дерьмо!
– Томас! – одернула его мать.
Отец закричал еще громче, размахивая руками в сторону Эммы:
– Проклятье, сколько раз я тебе говорил…
– Томас!
– …чтобы ты не беспокоила нас по ночам!
– Но мой… мой… мой шкаф… – Эмма стала запинаться, и ее глаза наполнились слезами.
– Только не это, – продолжал ругаться ее отец. От попыток жены успокоить его он распалялся еще больше.
– Артур, – объяснила Эмма, несмотря ни на что. – Призрак. Он снова там. В шкафу. Вы должны пойти со мной. Пожалуйста. Иначе он может меня обидеть.
Отец тяжело вздохнул, взгляд его потемнел, губы задрожали, и на мгновение он показался ей таким, каким она представляла себе Артура: маленьким потеющим чертиком с большим животом и лысой головой.
– Ничего мы не должны. Эмма, немедленно убирайся, или тебе точно не поздоровится.
– Томас! – Она снова услышала возглас матери и отшатнулась.
Слова причинили Эмме боль. Сильнее, чем ракетка для настольного тенниса, которой ее случайно ударили по лицу на уроке физкультуры в прошлом месяце. Из глаз хлынули слезы. Словно отец залепил ей пощечину. Щека горела, хотя он даже руки не поднял.
– Ты не можешь так говорить со своей дочерью, – произнесла мать Эммы. Испуганным тихим голосом. Почти умоляюще.
– Я говорю с ней, как считаю нужным. Она должна наконец научиться не вваливаться к нам каждую ночь…
– Она шестилетний ребенок.
– А я сорокачетырехлетний мужчина, но с моими потребностями в этом доме, видимо, не считаются.
Эмма выронила слона и даже не заметила этого. Она повернулась к двери и вышла из комнаты, словно марионетка, управляемая невидимыми нитями.
– Томас…
– Что – Томас? – передразнил жену отец. – Я лег спать всего полчаса назад. Если завтра утром в суде я буду не в форме, если проиграю этот процесс, то с конторой все кончено. Тогда можешь забыть обо всем: о доме, о своей машине, о ребенке.
– Я знаю.
– Ничего ты не знаешь. Эмма и так вынимает из нас душу, но тебе непременно хочется вторую писклю, которая мне вообще спать не даст. Дерьмо. Я единственный зарабатываю деньги, как ты наверняка заметила. И МНЕ НУЖНО СПАТЬ!
Эмма прошла уже полкоридора, но голос отца не становился тише. Ее мать пыталась его успокоить:
– Тсс, Томас, дорогой. Расслабься.
– КАК Я ДОЛЖЕН РАССЛАБИТЬСЯ?
– Позволь мне. Пожалуйста. Я займусь сейчас тобой, хорошо?
– ЗАЙМЕШЬСЯ? С тех пор как ты снова беременна, ты только собой…
– Знаю, знаю. Это моя ошибка. Ну же, давай я…
Эмма закрыла дверь своей комнаты, и голоса родителей смолкли.
По крайней мере, они не долетали из спальни. Но по-прежнему звучали в ее голове.
«Немедленно убирайся! Или…»
Она вытерла слезы и ждала, когда в ушах перестанет шуметь, но шум не исчезал. Как не отступал и лунный свет, который в ее комнате казался ярче, чем в родительской спальне. Римские шторы на окнах были из тонкого холста, к тому же на потолке над кроватью светились наклеенные звезды.
«Моя кровать».
Эмма хотела забраться туда и поплакать под одеялом, но могла это сделать, только будучи уверенной, что призрак больше не прячется в своем укрытии. Что не напрыгнет на нее во сне и уже исчез, как происходило всегда, когда мама приходила с ней проверить.
Старый деревенский шкаф – чудовище с грубой резьбой на дубовых дверцах, которые, когда их открываешь, издавали скрипучий смех старой ведьмы.
Как сейчас.
«Хоть бы он уже исчез».
– Эй! – крикнула Эмма в черную дыру перед собой. Шкаф был такой большой, что ее вещи помещались в одной левой части. Другую половину занимали полотенца и скатерти мамы.
И еще в шкафу прятался Артур.
– Эй, – ответил призрак. Как всегда, его низкий голос звучал так, словно он прикрывал рот рукой. Или платком.
Эмма вскрикнула. Странным образом она уже не испытывала того глубокого, всепоглощающего ужаса, как в первый раз, когда в шкафу раздался глухой звук, и она пошла посмотреть, что там такое.
«Может, страх – это как пачка жевательного мармелада, – подумала она. – Я израсходовала его весь в спальне родителей».
– Ты еще здесь?
– Конечно. Думаешь, я оставлю тебя одну?
«Как бы я этого хотела».
– А что, если бы мой папа пришел проверить?
Артур тихо рассмеялся:
– Я знал, что он не придет.
– Почему?
– Он когда-нибудь о тебе заботился?
Эмма помедлила.
– Да.
«Нет. Я не знаю».
– Но мама…
– Твоя мама слабая. Поэтому я здесь.
– Ты? – Эмма шмыгнула носом.
– Скажи-ка… – Артур сделал короткую паузу и еще больше понизил голос. – Ты плакала?
Эмма кивнула. Она не знала, видит ли ее призрак, но, похоже, его глаза не нуждались в свете. Возможно, у него и вовсе не было глаз, Эмма точно не знала. Она еще никогда не видела Артура.
– Что случилось? – хотел знать он.
– Папа ругался.
– Что же он сказал?
– Он сказал…
Эмма сглотнула. Одно дело – слышать слова в голове, и совсем другое – произнести их вслух. Это больно. Но Артур настаивал, и она боялась, что он рассердится так же, как папа, поэтому повторила:
– Немедленно убирайся, или тебе не поздоровится.
– Он так сказал?
Эмма снова кивнула. И Артур действительно мог видеть ее в темноте, потому что отреагировал на кивок. Он осуждающе вздохнул, а потом произошло нечто абсолютно удивительное. Артур покинул свое убежище. Впервые.
Призрак, который оказался намного больше, чем она себе представляла, отодвинул в сторону несколько вешалок и, выбравшись наружу, погладил Эмму по волосам рукой в перчатке.
– Ложись в кроватку, Эмма.
Она подняла на него глаза и замерла. Вместо лица увидела собственное искаженное изображение. Как будто смотрела в зеркало, висящее на высокой черной колонне в комнате ужасов.
Лишь спустя несколько мгновений она догадалась, что на Артуре надет мотоциклетный шлем, в опущенном щитке которого отражается ее собственное искаженное лицо.
– Я сейчас вернусь, – пообещал он и повернулся к двери.
Было что-то знакомое в походке Артура, но Эмму отвлек острый предмет в его правой руке.
Прошло много лет, прежде чем она поняла, что это был шприц.
С длинной иглой, которая поблескивала в свете луны.
Глава 1
28 лет спустя
Однажды солгал – навек лгуном стал.
Пословица
– Не делайте этого. Я солгала. Пожалуйста, перестаньте…
Зрители, преимущественно мужчины, старались не демонстрировать эмоций, наблюдая за тем, как мучают полураздетую темноволосую женщину.
– Ради Бога, это ошибка. Я все это выдумала. Ужасная ошибка… Помогите!
Ее крики разносились в белом стерильном помещении, слова звучали отчетливо. После никто не сможет сказать, что это какое-то недоразумение.
Женщина этого не хотела.
И все равно полноватый бородатый мужчина с кривыми зубами вколол инъекционную иглу в изгиб ее зафиксированной руки.
И все равно с нее не сняли ни электроды, прикрепленные ко лбу и вискам, ни охватывающую голову манжету, в которой она напоминала жалкую, измученную обезьяну из лаборатории по проведению опытов над животными, которым вскрывают череп и вставляют зонды в мозг.
А то, что с ней должны были делать, по сути, не сильно от этого отличалось.
Когда наркотик и миорелаксант подействовали, запустили вентиляцию легких. Затем мужчины включили ток. 475 вольт, 17 раз подряд, пока не начался припадок эпилепсии.
Камера видеонаблюдения располагалась под таким углом, что было непонятно, сопротивляется ли темноволосая женщина или ее руки и ноги спазматически дергаются. Спины фигур в медицинских халатах и масках закрывали зрителям обзор. Но крики прекратились. Наконец съемка тоже остановилась, и в зале стало светлее.
– Вы только что стали свидетелями шокирующего случая… – начала выступление доктор Эмма Штайн, потом на секунду прервалась и пододвинула микрофон ближе, чтобы приглашенные участники конгресса лучше ее слышали. Она уже сердилась, что отказалась от подножки, которую ей предлагал техник во время проверки звука. Обычно она сама ее просила, но парень в рабочем комбинезоне так надменно ухмылялся, что Эмма отвергла идею рационального возвышения, потому-то сейчас и стояла за кафедрой на цыпочках. – Шокирующего случая давно похороненной принудительной психиатрии.
Как и Эмма, большинство присутствующих были психиатрами. Поэтому ей не пришлось объяснять коллегам, что ее критика относится не к методу электросудорожной терапии. Насколько бы средневековыми ни выглядели попытки пропускать ток через мозг, их результаты в борьбе с психозами и депрессиями были многообещающими. Проводимая под полным наркозом, процедура не имела почти никаких побочных действий.
– Эти записи с камеры видеонаблюдения в операционной нам удалось достать в гамбургской клинике Орфелио. Пациентку, которую вы только что могли наблюдать на экране, направили туда третьего мая прошлого года. Диагноз при госпитализации звучал «шизоидный психоз» и основывался исключительно на заявлениях, которые тридцатичетырехлетняя женщина сама сделала при поступлении в больницу. При этом она была абсолютно здорова. Мнимая пациентка просто симулировала симптомы.
– Зачем? – раздался голос кого-то безликого из центра зала. Мужчине пришлось практически кричать, чтобы его услышали в этом помещении, похожем на театр. Для своего ежегодного научного конгресса Немецкое общество психиатрии, психотерапии и невропатологии арендовало главный зал Берлинского международного конгресс-центра. Снаружи центр напоминал серебряную космическую станцию, которую забросило сюда, прямо под радио вышку, откуда-то с бескрайних просторов Вселенной. Но, при входе в здание постройки семидесятых годов, в строительстве которого, возможно, использовали асбест (эксперты еще спорят на этот счет), на ум приходил скорее какой-нибудь ретрофильм, а не научная фантастика. Во внутренней отделке преобладали хром, стекло и черная кожа.
Эмма обвела взглядом заполненные слушателями ряды, но определить вопрошающего не смогла, поэтому ответила в том направлении, где, по ее предположению, он находился.
– Встречный вопрос: вам о чем-нибудь говорят эксперименты Розенхана?
Коллега постарше, сидящий в инвалидном кресле с краю в первом ряду, кивнул с понимающим видом.
– Впервые их провели в конце шестидесятых – начале семидесятых годов с целью протестировать надежность психиатрических прогнозов. – Эмма принялась накручивать прядь своих густых золотисто-коричневых волос на указательный палец левой руки.
Она всегда так делала, когда нервничала. Перед докладом она ничего не ела, сейчас в желудке у нее громко урчало, и она боялась, что микрофон передаст эти звуки и подстегнет новые шутки о ее толстом заде, которые наверняка и так уже курсировали. То, что в остальном она была стройной, еще больше усиливало в ее глазах этот недостаток фигуры.
«Сверху палка, снизу шар», – подумала она сегодня утром, стоя перед зеркалом в ванной комнате.
В следующий момент Филипп обнял ее сзади и заявил, что красивее тела, чем у нее, он еще не видел. А целуя на прощание у двери, притянул к себе и прошептал в ухо, что ему срочно необходима супружеская терапия с самым сексуальным психиатром Шарлоттенбурга, как только она вернется. Эмма чувствовала, что он говорит серьезно, но также знала, что ее муж просто мастер отпускать комплименты. Флирт – к этому Эмме пришлость привыкнуть – был в крови у Филиппа, и он редко упускал возможность поупражняться в этом.
– Для экспериментов Розенхана, названных так по имени американского психолога Дэвида Розенхана, восемь «псевдопациентов» согласились на госпитализацию в психиатрические клиники. Студенты, домохозяйки, художники, психологи и врачи. Все они утверждали одно и то же: будто слышали голоса. Странные, жуткие голоса, которые произносили такие слова, как «полый», «глухой» или «пустой».
Вас, думаю, не удивит, что все псевдопациенты были госпитализированы, и у большинства диагностировали шизофрению или маниакально-депрессивный психоз.
Несмотря на то что пациенты были объективно здоровы и после госпитализации вели себя абсолютно нормально, им пришлось провести в клиниках по нескольку недель и принять в общей сложности две тысячи таблеток.
Эмма отпила воды из стоящего наготове стакана. Сегодня она накрасила губы, хотя Филиппу больше нравился «естественный» макияж. У Эммы действительно была необычно гладкая кожа, хотя, на ее взгляд, слишком бледная, особенно на фоне ярких волос. Филипп называл это «очаровательным контрастом», но она не понимала, что в этом хорошего.
– Если вы думаете, что семидесятые давно в прошлом, что все это случилось в другом столетии, то есть в средневековье психиатрических наук, то по поводу этого видео вы ошибаетесь: его сняли в прошлом году. И эта молодая женщина тоже была испытуемой. Мы повторили эксперимент Розенхана.
По залу прокатился гул. Не столько из страха присутствующих перед скандальными результатами, сколько из боязни самим быть подвергнутым подобным тестам.
– Мы снова поместили псевдопациентов в психиатрическую клинику, снова протестировали, что случится, если абсолютно здоровые люди попадают в закрытое учреждение. И получили ужасающие результаты.
Эмма сделала еще один глоток воды, потом продолжила:
– Лишь из-за одного-единственного предложения, сказанного ею при госпитализации, женщине на видео поставили диагноз «шизоидная паранойя». И больше месяца лечили от этого заболевания. Не только медикаментами и вербальной терапией, но и с применением непосредственного насилия. Как вы сами могли видеть и слышать, она ясно дала понять, что не хочет электросудорожной терапии. Неудивительно, ведь она абсолютно здорова. Тем не менее ее насильно подвергли этому лечению.
Несмотря на то, что она однозначно отказалась от такого метода. Несмотря на то, что после госпитализации много раз заявляла лечащим врачам, что ее состояние нормализовалось. Но те не слушали ни ее, ни санитаров или других пациентов. А ведь в отличие от изредка заглядывающих к ней врачей люди, с которыми она находилась вместе продолжительное время, были уверены, что этой женщине не место в закрытом психиатрическом заведении.
Эмма увидела, как кто-то поднялся в первых рядах. Она подала технику условный знак, чтобы тот сделал чуть ярче свет. Отыскав глазами долговязого, неуклюжего мужчину с редкими волосами, она подождала, пока длинноногая ассистентка проберется к нему через ряды и подаст беспроводной микрофон.
Мужчина дунул в микрофон, потом представился:
– Штаудер-Мертенс, клиника Кёльнского университета. Позвольте заметить, коллега, что вы тут показываете нам размытые видео с ужасами, о происхождении и источнике получения которых нам лучше ничего не знать, и делаете заявления, которые, дойди они до общественности, могут нанести нашей профессии огромный репутационный ущерб.
– Вы хотели задать какой-то вопрос? – поинтересовалась Эмма.
Врач с двойной фамилией кивнул:
– Есть ли у вас что-то, кроме показаний этой псевдопациентки?
– Я лично выбрала ее для этого эксперимента.
– Хорошо, но можете ли вы дать руку на отсечение, что эта женщина действительно здорова?
Даже на расстоянии Эмма разглядела ту же самоуверенную улыбку, которая раздражала ее в технике.
– Что вы имеете в виду, господин Штаудер-Мертенс?
– Да то, что человек, который добровольно соглашается провести несколько недель в закрытом психиатрическом учреждении, симулируя ложные симптомы, должен обладать… как бы это поаккуратнее сформулировать… необычной психикой. Кто сказал вам, что эта достойная внимания женщина действительно не страдает от болезни, от которой ее в итоге и лечили и которая проявилась лишь во время ее пребывания в клинике?
– Я, – ответила Эмма.
– А вы все время находились рядом с ней? – немного снисходительно спросил мужчина.
– Да.
Его самодовольная ухмылка исчезла.
– Вы?
Эмма кивнула, и присутствующие в зале заметно занервничали.
– Именно так, – подтвердила Эмма. Ее голос дрожал от волнения и ярости из-за чудовищности собственных откровений. – Дорогие коллеги, вы видели испытуемую на видео только со спины и с крашеными волосами, но женщина, которую вопреки ее воли сначала усыпили, а потом насильно подвергли электрошоковой терапии, – это я.
Глава 2
Два часа спустя
Эмма взялась за ручку чемодана на колесиках и помедлила, прежде чем войти в номер 1904, по одной простой причине: она почти ничего не видела. Тусклый свет, слегка рассеивающий темноту, шел от бесчисленных огней большого города, простирающегося под ней девятнадцатью этажами ниже. Отель Le Zen на улице Тауэенциен в Берлине был недавно выстроенным пятизвездочным дворцом из хрома и стекла. Выше и роскошнее любого другого отеля в столице. И с относительно безвкусными номерами – по крайней мере, на взгляд Эммы.
Во всяком случае, таково было ее первое впечатление, когда она нашла выключатель рядом с дверью и зажгла верхний свет.
Обстановка выглядела так, словно какому-то практиканту дизайнерского бюро дали задание при выборе мебели соблюсти все возможные клише, существующие относительно дальневосточного образа жизни.
В прихожей, отделенной от прилегающей к ней спальни одной лишь тонкой, оклеенной шелковой бумагой раздвижной дверью, стоял китайский свадебный шкаф. От двери к низкой кровати тянулась бамбуковая циновка. Лампы рядом с диванчиками походили на разноцветные лампионы во время шествия с фонариками, которое детский сад поселка Хеерштрассе ежегодно устраивал для своих карапузов в День святого Мартина. Однако на удивление стильной оказалась огромная черно-белая фотография между диваном и встроенным шкафом – портрет Ая Вэйвэя, размером больше человеческого роста, доходивший от пола до самого потолка. Эмма недавно посещала выставку этого выдающегося китайского художника.
Она отвела взгляд от мужчины с растрепанной бородкой, повесила пальто в шкаф и вытащила из сумочки мобильный телефон.
Голосовая почта.
Она уже пыталась дозвониться до Филиппа, но тот не ответил. Как всегда, когда был на задании.
Вздохнув, она подошла к огромному, до пола, окну, сбросила туфли на каблуках, без которых становилась не выше среднестатистической четырнадцатилетней девчонки, и посмотрела вниз, на Курфюрстендамм. Погладила себя по животу, который пока нисколько не выделялся: для этого еще слишком рано. Мысль о том, что в ней растет ребенок, и это намного важнее любого семинара и любого профессионального признания, успокоила ее.
Потребовалось время, прежде чем пять недель назад на тесте на беременность наконец-то появилась вторая полоска. По этой же причине Эмма спала сегодня не дома, а впервые ночевала в отеле в собственном городе. Их маленький домик на Тойфельзе-аллее походил в настоящий момент на стройку, потому что они начали расширять и перестраивать мансарду для детской. Хотя Филипп и считал, что вить гнездо до конца первого триместра беременности несколько преждевременно.
Так как он снова находился по работе в другом городе, Эмма согласилась на отель, который Немецкое общество психиатрии бесплатно предлагало всем выступающим на двухдневном конгрессе, даже тем, кто жил в Берлине, чтобы они могли расслабиться и выпить на общем вечернем мероприятии (которое Эмма как раз прогуливала) в банкетном зале отеля.
– Доклад закончился так, как ты и предсказывал, – оставила она сообщение Филиппу. – Правда, они не закидали меня камнями, но лишь потому, что у них не было с собой камней.
Эмма улыбнулась.
– Хорошо хоть, не отобрали гостиничный номер. Карточка-ключ, которую я получила вместе со всеми материалами для конгресса, подошла.
Потом Эмма послала Филиппу поцелуй, повесила трубку и поняла, что ужасно по нему скучает.
Лучше здесь, в отеле, чем одной дома среди ведер с краской и развороченных стен, попыталась она убедить себя.
Эмма пошла в ванную, где сняла костюм, одновременно пытаясь найти регулятор громкости динамиков, встроенных в запотолочное пространство, чтобы уменьшить громкость телевизора.
Безуспешно.
Ей пришлось вернуться в гостиную и выключить телевизор. Она не сразу отыскала пульт управления, который лежал в ящике одной из ночных тумбочек, поэтому была сейчас подробно проинформирована о крушении самолета в Гане и извержении вулкана в Чили.
Эмма услышала, как гнусавый телеведущий перешел к новой теме: «…полиция предупреждает о серийном убийце, женщины…» – и отключила звук одним нажатием кнопки.
В ванной ей потребовалось еще немного времени, чтобы найти регулятор температуры воды.
Будучи мерзлячкой, она обожала горячий душ, даже сейчас, в самый разгар лета, хотя сегодня был довольно свежий – меньше двадцати градусов по Цельсию – и ветреный июньский день.
Эмма установила термостат душа на сорок градусов, ее болевой порог, и приготовилась к покалыванию, которое всегда появлялось, как только горячая струя касалась ее кожи.
Обычно она автоматически испытывала приток энергии, как только, окутанная водяным паром, чувствовала горячую воду на своем теле. Но сегодня эффект оказался слабее, потому что грязь, которую вылили на нее после доклада, не смыть водой и гостиничным мылом.
Реакция на ее разоблачения относительно того, что и в двадцать первом веке в результате ошибочных диагнозов, поставленных по небрежности, людям грозит опасность стать игрушкой в руках злоупотребляющих властью полубогов в белых одеждах, была бурной. Не один раз была поставлена под сомнение валидность результатов ее исследования. Издатель авторитетной специализированной газеты даже заявил о необходимости провести скрупулезную проверку, прежде чем «поднимать вопрос» о публикации статьи о ее работе.
Конечно, после мероприятия некоторые коллеги заверили ее в поддержке, но даже у тех немногих, кто хлопали ее по плечу, в глазах читался невысказанный упрек: «Почему ты пошла на этот глупый эксперимент и подвергала себя опасности? И вообще: зачем ты вредишь своей карьере и связываешься со всемогущими из сферы клинической психологии?»
То, о чем Филипп никогда бы ее не спросил. Он понимал, почему Эмма уже много лет выступает за улучшение правового положения пациентов в психиатрии, к которым из-за их психического заболевания, как правило, относятся с большим недоверием, чем к пациентам, которые, например, жалуются на неправильное лечение зуба.
И Филипп понимал, по какой причине для достижения своей цели она выбирала необычные, иногда даже опасные пути. Без сомнения, в этом они были очень похожи.
На работе Филипп тоже переступал границы, добровольно переходить которые не стал бы ни один здравомыслящий человек. Просто потому, что психопаты и серийные убийцы, за которыми он охотился как главный следователь отдела оперативного анализа, часто не оставляли ему другого выбора.
Некоторые пары роднит чувство юмора, других хобби или схожие политические взгляды. Эмма и Филипп смеялись над абсолютно разными шутками, он обожал футбол, она – мюзиклы, и, пока в юности она ходила на демонстрации против ядерной энергии и меховой индустрии, он был членом Молодежного союза Германии1. То, что составляло фундамент их отношений, называлось эмпатией.
Интуиция и опыт позволяли им поставить себя на место другого человека, понять, что он чувствует, и раскрыть тайны его психики. Правда, Эмма делала это, чтобы помочь пациентам, приходившим к ней в частную практику на Савиньи-плац, освободить их от психических проблем, а Филипп использовал свои незаурядные способности для составления психологических профилей преступников. Сценаристы любят называть людей с такой профессией «профайлерами», в реальной же жизни они известны как психологи-криминалисты. Благодаря аналитической работе Филиппа были схвачены уже несколько опаснейших за всю историю ФРГ преступников.
Но в последнее время Эмме хотелось, чтобы они оба немного сбавили обороты. Она не могла избавиться от ощущения, что Филиппу все хуже удается абстрагироваться от работы в свободное время, которого у них оставалось совсем немного. И опасалась, что скоро они собственным примером подтвердят слова Ницше о бездне, которая, если долго в нее всматриваться, сама начинает всматриваться в человека.
Перерыв или по крайней мере отпуск. Вот что им нужно.
После последней совместной поездки прошло много времени, и воспоминания о ней почти стерлись из памяти.
Эмма намылилась гостиничным шампунем, надеясь, что наутро не будет похожа на пуделя. Какими бы густыми и сильными ни были ее каштановые волосы, они чувствительно реагировали на любое неподходящее средство. Предприняв бесчисленное количество попыток и пролив море слез, она выяснила, от чего ее шевелюра блестит, а что заставляет голову выглядеть, как рваная диванная подушка.
Эмма прополоскала волосы, отдернула душевую занавеску и еще удивилась, почему такой дорогой отель не установил в душе раздвижные стеклянные двери, как в следующую секунду потеряла способность ясно мыслить.
Страх – вот то чувство, которое она испытывала.
«Бежать», – мелькнуло у нее в голове, когда она увидела буквы.
На зеркале в ванной комнате.
Аккуратным почерком на запотевшем от пара стекле было написано:
УБИРАЙСЯ.
ПОКА НЕ ПОЗДНО!