Loe raamatut: «Ветер смятения»

Font:

Ветер приносит жажду всех этих лет.
Ветер приносит голод всех этих зим.
Ветер приносит гул низин, полей, пустыни.
Ветер приносит крик женщин и мужчин, сытых по горло объедками хозяев.
Ветер прилетает с силой новых времен.
Ветер рычит, пускает по земле смерчи.
Мы суть ветер и огонь,
что любовью Христовой
обратят мир в прах.

Selva Almada

El viento que arrasa

1

Механик закашлялся и сплюнул мокроту.

– Легкие у меня прогнили, – сказал он, утер рот ладонью и снова склонился над открытым капотом.

Хозяин машины промокнул лоб платком и тоже просунул голову под крышку капота. Поправил очки в тонкой оправе и уставился на месиво из горячих железяк. Перевел вопросительный взгляд на механика.

– Нужно дождаться, пока тут все остынет.

– Сможете починить?

– Думаю, да.

– Сколько займет?

Механик выпрямился – он был выше головы на две – и посмотрел вверх. До полудня оставалось всего ничего.

– К вечерку, думаю.

– Придется нам здесь подождать.

– Это как пожелаете. Тут удобств нет, сами видите.

– Да, мы подождем. С Божьей помощью и вы пораньше закончите.

Механик пожал плечами и достал из кармана рубашки пачку сигарет. Протянул ему.

– Нет, нет, Боже милосердный. Бросил много лет назад. И вам, осмелюсь сказать, следовало бы…

– Автомат с лимонадами не работает. Но в холодильнике вроде пара банок осталась, если попить захотите.

– Спасибо.

– И скажите сеньорите, пусть вылезает. А то поджарится в машине сидеть.

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Брауэр. Гринго¹ Брауэр. А это Тапиока, мой помощник.

– Я преподобный Пирсон.

Они пожали друг другу руки.

– Я сперва там закончу, а потом уж вашей машиной займусь.

– Конечно-конечно. За нас не волнуйтесь. Благослови вас Господь.

Преподобный подошел к дверце: на заднем сиденье, точнее, на крохотном пятачке среди коробок с библиями и журналов – журналы были рассыпаны и по полу – дулась его дочь Лени. Постучал в окошко. Лени взглянула на него сквозь пыльное стекло. Преподобный дернул ручку, но дочь заблокировала дверцу. Он жестами показал, чтобы опустила окошко. Она опустила, на пару сантиметров.

– Чинить будут долго. Вылезай, Лени. Выпьем чего-нибудь холодненького.

– Мне и здесь хорошо.

– Очень жарко, дочка. У тебя давление упадет.

Лени подняла стекло обратно.

Преподобный открыл переднюю дверцу, просунул руку, разблокировал заднюю и распахнул ее.

– Выходи, Элена.

И так и стоял у открытой дверцы, пока Лени не вылезла. Как только она отошла на шаг, с силой захлопнул.

Она поправила юбку, липшую от пота к ногам, и посмотрела на механика, который поздоровался с ней кивком. Мальчик, примерно ее ровесник, лет шестнадцати, глядел на нее широко открытыми глазами.

Старший, которого отец представил как сеньора Брауэра, очень высокий, с рыжими усами в форме подковы, свисавшими почти до подбородка, был одет в выпачканные машинным маслом джинсы и заправленную в них рубашку, расстегнутую на груди. Лени прикинула, что ему лет пятьдесят, но выглядел он молодо, наверняка из-за усов и длинных, до самого воротника, волос. На мальчике тоже были старые, залатанные на коленках джинсы – но чистые, – выцветшая футболка и парусиновые сандалии. Темные прямые волосы аккуратно подстрижены, безусый. Оба худые, но мускулистые, как всякий человек, привыкший к тяжелой физической работе.

Метрах в пятидесяти стоял неказистый домик, выполнявший одновременно функции заправки, автосервиса и жилища. Прямо за старой колонкой находилось помещение с кирпичными неоштукатуренными стенами и одним окошком. Ближе к углу строения соорудили нечто вроде навеса из рогоза и веток, под которым расположились столик, башня из пластиковых стульев и автомат с напитками. На земле под столиком спал пес. Услышав приближение людей, он открыл желтый глаз, мотнул хвостом, но не сдвинулся с места.

– Принеси им чего-нибудь попить, – сказал Брауэр пареньку. Тот снял с вершины башни два стула и протер, прежде чем приезжие сели.

– Ты что хочешь, дочка?

– Кока-колу.

– А мне довольно стакана воды. Только самого большого, что найдется, сынок, – сказал преподобный, усаживаясь.

Паренек прошел сквозь пластиковую занавеску и исчез внутри дома.

– Ближе к вечеру машину починят, если будет на то Божья воля, – сказал преподобный и утер лоб платком.

– А если не будет? – возразила Лени и вставила наушники от плеера, который всегда носила на поясе. Нажала play, голову заполонила музыка.

Возле дома, почти у обочины, высилась груда металлолома и прочего хлама: кузова, части от всяческой сельскохозяйственной техники, диски, покрышки и целое кладбище покореженных рам, осей и других железок, навсегда замерших под палящим солнцем.

2

После нескольких недель мотаний по Энтре-Риос – они ехали с севера вдоль реки Уругвай до Конкордии, там свернули на шоссе 18 и точно по середине провинции, будто рассекая ее напополам, двинулись к Паране – преподобный решил следовать дальше, в Чако.

На пару дней задержались в Паране, его родном городе. Хотя ни родни, ни знакомых у него не осталось, поскольку уехал он совсем молодым, он любил бывать там время от времени.

Остановились в захудалом отельчике возле бывшего автобусного вокзала, унылом, тесном, с видами на местный квартал красных фонарей. Лени разгоняла скуку, наблюдая в окно за усталыми перемещениями проституток и трансвеститов, одетых так, чтобы почти не приходилось раздеваться, когда появится клиент. Преподобный, как обычно, был полностью погружен в книги и записи и понятия не имел, где они поселились.

Он не смог набраться смелости, чтобы взглянуть на дом своих деда и бабки, где он родился и вырос под крылом матери-одиночки – отец, авантюрист-американец, улетучился еще до его рождения, прихватив скромные сбережения тестя с тещей, – но сводил Лени в старый парк у реки.

Они прогулялись меж вековых деревьев, посмотрели на следы, оставленные на стволах водой – очень высоко у тех, что стояли ближе к берегу. Кое-где на самых верхних ветках висела сухая тина, напоминая о наводнениях. Пообедали за каменным столом; преподобный сказал, что, когда он был ребенком, мать нередко водила его сюда.

– Тут все было по-другому, – вспоминал он, откусывая от бутерброда. – По выходным море народу. Теперь все заброшено.

Он умолк и, жуя, ностальгически оглядел поломанные скамейки, разросшуюся траву и мусор, оставленный посетителями в прошлые выходные.

После обеда преподобный собрался углубиться в парк: он помнил, что там было два плавательных бассейна, и хотел посмотреть, на месте ли они. Побродив, нашли. Из растрескавшегося бетона бортиков выглядывала арматура; кафель, которым были выложены стенки, покрывала глина; плиток тут и там не хватало, как будто у бассейнов на старости лет выпали зубы. Дно представляло собой болотце, рассадник комаров и жаб, прячущихся в растениях и гуще ила.

Преподобный вздохнул. Далеко же остались те дни, когда он и его ровесники прыгали с вышки, отталкивались ногами от кафельного дна и прорывали макушками светлую поверхность воды.

Он сунул руки в карманы брюк и медленно, понурившись, побрел вдоль бортика. Лени посмотрела на сгорбленную спину отца, и ей стало его немного жаль. Наверное, он вспоминает более счастливые времена, времена детства, летние вечера, проведенные здесь.

Но потом жалость прошла. Он-то хотя бы может вернуться в памятные места. Может узнать дерево, на которое забирался с друзьями, восстановить в воображении тот день. Может мысленно увидеть, как его мать расправляет клетчатую скатерть на одном из этих покосившихся каменных столов. А вот у нее, Лени, даже потерянного рая нет и возвращаться некуда. Она совсем недавно вышла из детского возраста, но память ее пуста. Из-за отца, преподобного Пирсона, и его долбаной миссии ее детские воспоминания сводились к заднему сиденью одной и той же машины, комнатушкам в сотнях совершенно одинаковых отелей, лицам сотен ребятишек, с которыми она не успевала подружиться настолько, чтобы скучать после отъезда, лицу матери, которое она почти позабыла.

Преподобный завершил обход бассейна и вернулся к тому месту, где стояла его дочь, неподвижная, как жена Лота, неумолимая, как казни египетские.

Лени заметила, что у отца поблескивают глаза, и быстро отвернулась.

– Пойдем, папа. Здесь воняет.

3

Тапиока вернулся с напитками: бутылочкой кока-колы для Лени и стаканом воды для преподобного. Поставил перед ними и застыл рядом, как излишне услужливый официант.

Пирсон залпом выпил воду. Вода была тепловатая и имела подозрительный цвет, но он словно припал к чистейшему источнику. Что Господь послал на землю – все хорошее, говаривал он.

Он отдал пустой стакан обратно Тапиоке, и тот сжал его, не зная, что делать дальше. Стоял и переминался с ноги на ногу, слегка раскачиваясь.

– В церковь ходишь, парень? – спросил преподобный.

Тапиока помотал головой и потупился.

– Но ты христианин.

Перестал переминаться, застыл, устремив взгляд на носки сандалий.

Глаза у преподобного заблестели. Он встал и подошел к Тапиоке. Чуть наклонился, пытаясь заглянуть ему в лицо.

– Ты крещеный?

Тапиока поднял голову, и преподобный увидел свое отражение в его больших темных глазах, влажных, как у олененка. Зрачки у паренька сократились и сверкнули любопытством.

– Тапиока, – позвал Брауэр, – поди сюда. Ты мне нужен.

Тот сунул стакан в руки преподобному и кинулся к Брауэру.

Пирсон поднял немытый стакан и улыбнулся. Вот она, его миссия: отмывать испачканные души, приводить их в первозданный вид и полнить словом Господним.

– Оставь его в покое, – сказала Лени, которая наблюдала за всей сценой, отпивая кока-колу мелкими глотками.

– Бог направляет нас именно туда, где мы должны быть, Элена.

– У пастора Зака – вот где мы должны быть.

– Да, но после.

– После чего?

Отец не ответил, а она не стала переспрашивать – не хотела с ним ссориться и не желала ничего знать о его таинственных планах. Краем глаза она заметила, как Брауэр что-то велит Тапиоке, и тот садится в старый фургон. Давая указания, куда рулить, Гринго с трудом оттолкал фургон метров на двести, в тень дерева.

Когда машина оказалась в нужном месте, Брауэр рухнул на землю, раскинул руки и жадно задышал ртом, впуская в легкие горячий воздух. Сердце билось как бешеное. Он уставился на кусочки неба за редкими ветвями.

Когда-то Брауэр был очень сильным мужчиной. В двадцать лет приматывал к голой спине цепь и без всяких усилий тянул на ней трактор – так они со сверстниками развлекались.

Теперь он, на три десятка лет старше, – всего лишь тень юного Геркулеса, щеголявшего непомерной силищей.

Тапиока склонился над ним.

– Вы как, шеф?

Брауэр поднял руку в ответ, но произнести ничего не смог – только улыбнулся и выставил вверх большой палец.

Тапиока с облегчением рассмеялся и бросился на заправку за водой.

Лежа, Гринго смотрел, как поднимают пыль сандалии помощника, как он перебирает кривоватыми ногами, бежит неуклюже, словно ребенок, а не без пяти минут мужчина.

Снова перевел взгляд на перечеркнутое ветками небо. Рубашка намокла, пот заливал пупок, а когда пупок переполнялся, капли сбегали по бокам живота. Мало-помалу дыхание улеглось, сердце в грудной клетке перестало колотиться, нашло свое место меж костей. Накатил приступ кашля, пришлось разом сесть, рот наполнился мокротой. Гринго сплюнул как можно дальше. Достал сигарету и закурил.

4

После прогулки по парку, где он бывал в детстве, преподобный позвонил из телефонной кабины пастору Заку. От голоса в трубке ему стало спокойнее. С пастором они дружили, но не виделись почти три года.

– Мой дорогой друг, хвала Иисусу! – прогремел на другом конце провода Зак.

Он был человек жизнерадостный, из тех, с которыми всегда приятно находиться рядом.

– Иисус благой улыбается, когда слышит твой смех, – часто говорил ему преподобный, а тот разражался взрывом казачьего хохота – единственного, что он сохранил со времен винопития: прежде пастор регулярно употреблял и был в этом деле вынослив, как самый настоящий казак. Но пороки, с Божьей помощью, остались позади. Иногда он смотрел на свои ручищи, огромные и квадратные, как два экскаваторных совка. Ныне строящие крышу храма, прежде они побивали женщин. Когда накатывало такое воспоминание, Зак принимался рыдать, как ребенок, ронял руки вдоль тела и не решался поднести их к лицу, опасаясь, как бы эти старые конечности не осквернили его раскаяние.

– Мог бы – отрезал бы их, – признался он как-то преподобному, – но ими ведь даже собака отравится.

Преподобный взял его руки в свои и поцеловал.

– Они достойны омывать ноги Христа, – проговорил он.

Преподобный с пастором довольно долго беседовали по телефону, делясь последними новостями. Пастор Зак снова стал отцом: у них с Офелией родился четвертый ребенок, которого назвали Ионой. Но сильнее всего он ликовал о достроенном наконец храме. Еще одну делянку застолбил себе Христос в самой глуши, в окрестностях речки Бермехито, в общине коренных жителей тех мест.

Зак говорил и говорил. Преподобный, присев на скамеечку в кабине, кивал и улыбался, словно собеседник видел его. Когда пастор издал радостный возглас и ударил кулаком по столу, звуки донеслись так четко, будто он сидел рядом.

– Но, конечно же, – сказал он, – ты должен приехать. Твое присутствие – честь для меня. Мой храм, наш храм нельзя считать открытым, пока ты не взойдешь на кафедру. Ах, от твоей проповеди сами птицы лесные онемеют! А эти Божьи создания, уверяю тебя, не затыкаются, даже когда спят. Дорогой преподобный, мое сердце переполнено радостью! Ты же приедешь? Офелия, Офелия! – позвал пастор.

– Приеду, только сначала кое-что улажу, – пробормотал преподобный.

– Прекрасная новость, хвала Господу! Офелия, нас навестит Пирсон, разве не чудесно? – Зак расхохотался. – Офелия тут пляшет от счастья, ты бы видел. Она учит местных детишек петь, да ты сам услышишь этот сладостный хор. Лени тоже могла бы петь. Она ведь с тобой приедет? Офелия, Лени тоже приедет! Слава Богу! Офелия ее обожает. Она рядом? Хочу с ней поздороваться.

– Нет, нет. Лени не рядом, но я передам от тебя привет. Она тоже будет очень рада вас видеть.

Они еще немного поговорили, и преподобный пообещался через несколько дней быть у Зака.

Преподобный Пирсон – великий оратор. Его проповеди всегда запоминаются, и репутация у него в церкви прекрасная.

Когда он поднимается на сцену – непременно внезапно, как будто за кулисами вел рукопашный бой с самим Нечистым за право выйти к людям, – паства немеет.

Преподобный склоняет голову, медленно поднимает руки, сначала выставляя ладони вперед, потом вверх. И так стоит некоторое время, демонстрируя верующим лысую макушку в капельках пота. Устремляет взгляд вперед, делает два шага к краю сцены и осматривает публику. Так, что даже сидящий на последнем ряду чувствует: преподобный глядит прямо на него. (Это Христос на тебя глядит!) Начинает говорить. (Это язык Христа шевелится у него во рту!) Руки заводят сложную хореографию, сперва только ладони, они словно медленно поглаживают сокрушенно опущенные лбы в зале. (Это пальцы Христа у меня на виске!) Потом предплечья, плечи. Туловище пока спокойно, но живот будто бы подрагивает. (Это пламя Христа горит у него во внутренностях!) Преподобный перемещается вбок: шажок, два, три, указательные пальцы выставлены вперед, тычут в каждого и во всех разом. Возвращается к центру: четыре, пять, шесть. Семь, восемь, девять, в другую сторону. Пальцы указывают на каждого и на всех разом. (Это перст Христа нацелен на тебя!) Снова к центру и спрыгивает в проход. Теперь и ноги вовлечены в танец. Все тело в движении, даже пальцы ног в ботинках. Он срывает с себя пиджак и галстук. И все это не прекращая говорить ни на секунду. С того мига, как преподобный поднимает голову и обводит взглядом зал, язык Христа непрерывно движется у него во рту. Преподобный бродит по коридору, вперед-назад, добирается до выхода и идет обратно, глаза закрыты, руки раскинуты, ладони, словно радары, ищут самого несчастного из всех. Преподобному не нужно видеть. В подходящий момент Христос подскажет ему, кто должен первым подняться на сцену.

Он наугад хватает за запястье женщину, которая плачет и дрожит, как лист на ветру. Руки и ноги не слушаются ее, но преподобный увлекает ее за собой, как ветер увлекает лист. Выводит в центр сцены. Ей лет шестьдесят, у нее выпяченный, как у беременной, живот. Преподобный опускается перед ней на колени. Прижимается лицом к животу. Впервые он замолкает. Открывает рот. Женщина чувствует этот открытый рот, чувствует, как зубы преподобного вцепляются в ткань ее платья. Преподобного сводит конвульсиями. Позвонки под рубашкой извиваются, как змея. Женщина плачет и не может остановиться. Слезы мешаются с соплями и слюнями. Она разводит в стороны дряблые обвисшие руки. Кричит, все кричат вместе с ней. Преподобный встает и оборачивается к публике. Лицо раскраснелось, он держит что-то в зубах. А потом выплевывает черный вязкий сгусток, от которого пахнет, как от самого Дьявола.

1.В латиноамериканских странах этим словом называют англоговорящих иностранцев, а в Аргентине также людей с белой кожей и светлыми волосами, независимо от их гражданства. – Прим. ред.

Tasuta katkend on lõppenud.