Loe raamatut: «Что там, за дверью?»

Font:

* * *

Моим родителям – Сарре и Лазарю Теслер

Предисловие, в котором автор делает минимальную попытку ввести читателя в курс дела

Идея выпуска книги обрела свои очертания после того, как самонаписался один рассказ, потом – другой, третий… Слова цеплялись за крючки мыслей, свивались в предложения, те уже сбивались, по принадлежности, в рассказы, эссе и пр. Затем все это, собравшись в критическую массу, естественным образом перекочевало из недр компа в сборник, где они – разные, непохожие и не имеющие общей связи, – соседствуют, объединённые только жанром малой прозы. И, естественно, – автором. На определённом этапе он был им лекарем, гидом, даже – палачом. Теперь, в книге, судьба сочинений уже независима от автора и целиком находится в руках читателя.

Сюжеты подавляющего большинства сочинений плод фантазии (за исключением путешествий и пары автобиографических очерков). Некоторые из них – просто размышления автора, втиснутые в печатные строки.

В ряде мест за философскими и меланхолическими нотками недвусмысленно различим знак примирения с прошлым и полного отсутствия страха заглянуть за надвигающийся горизонт.

Для молодых и молодых душой – дневники походов и поездок. Они несколько выпадают своей направленностью из остальной тематики.

Время написания отдельных сочинений сборника растянулось с 2000 по 2020 год.

Семён Теслер

Рассказы

То, что можно разбросать по другим разным разделам, но не разбросал, потому что, – сделай я так, в «Рассказах» ничего бы не осталось.

Суббота, море

От моего двора до моря минут семь-восемь езды. Недалеко.

Суббота, первый декабрьский день. Восемь утра, но солнышко вскарабкалось достаточно высоко. На чистом голубом небе – ни облачка. Похоже, через час-два будет жарко. Надеваю спортивные трусы, майку, полуспортивные брюки и спускаюсь во двор. Тихо. Птицы отчирикали утренние песни и просто нежатся, наслаждаются подарком начала зимы.

Во дворе пусто. Пусто и тихо. Народ здесь любит в субботу побаловать себя сном. Всю неделю не получается: все работают тяжело, встают рано, приходят домой поздно. Дети тоже все дни по своим заведениям, не поспишь лишний часок. Сегодня выходной, торопиться никуда не надо. Почему бы не поспать?!..

Замечательное утро, свежее. После дождей на прошлой неделе всё ещё сохранилось ощущение умытой природы. Двор переходит в парк, молодая трава выстелила горки ковриком нежной зелени. Выхожу, дверь во двор прикрываю осторожно, чтоб не было стука. Просится идти на цыпочках.

Машина маленькая и нешумная. Завожу и выезжаю со двора. На ходу пристегиваюсь и меняю обычные очки на солнечные. Поворот, через сто метров круг. Чуть дальше на светофоре налево и по прямой – к морю. Прекрасные часы, я их люблю. Светло, чисто. Три полосы в каждом направлении и все пустые. Пока. Потом народ проснётся, и их прирученные металлические зверушки наполнят собой дороги. И их звуки наполнят город. Они не будут сегодня соревноваться с другими звуками: нет сейчас кучек пожилых людей, которые сидят на скамейках и обсуждают мировые проблемы, отсутствуют стайки детворы, и нет мам с малышами. Большинство заведений в такие часы закрыты. Пусты тротуары и рестораны – выходной – магазины, пивбары, кафе закрыты до вечера.

Проспект ныряет в короткий туннель под шпилем и поднимается к последнему перекрёстку перед спуском к морю. Ещё минута, справа остается автобусная станция, а слева напротив неё – громадная стоянка для машин. Это самая высокая точка в городе, не считая маяка. Отсюда открывается, наконец, вид на море.

Прекрасный вид. Справа раскинулся даун-таун: деловой центр, высотные дома, магазины, десятки кафе. Вечером за столиками будут сидеть сотни людей. Слева застраивается последний свободный участок в центре города – будущий Манхэттен. С этого места дорога скатывается вниз к Площади парусов. Отсюда видно море. Много моря, чуть прикрытого стоящими почти на самом берегу домами. Сегодня оно необычное. Таким оно бывает считанные дни в году. Цвет его под голубой крышей небосвода неодинаков. В основном цвета нежного серо-голубого бархата с огромными промоинами. Они тускло поблёскивают голубым, отражая небо и его цвета. Эти места ветер не тронул, на них не должно быть даже ряби, поэтому они так блестят. Ближе к горизонту и небо, и море блекнут, поэтому границу воды и воздуха почти не различить. Наверное, и прибоя совсем нет.

Машина совершенно бесшумно катится вниз и вниз. Справа и сзади остаются муниципалитет – фундаментальное здание полукругом с полукруглой же аркой. Немного ниже культурный центр и новый театр. Он задумывался и построен как настоящий театр. Большой, красивый, много стекла, он формой напоминает кита с разинутой стеклянной пастью. И впрямь красивый, с широкими подъездными аллеями, зелёными рядами деревцев и обилием цветов. Дальше – открытое пространство вокруг гигантской площади с бетонными парусами в центре и опояске цветов. Ещё немного и будет последний съезд к морю.

Неделя как закончилась очередная война с нашими неспокойными соседями из Газы. Неделю назад я ехал в Тель-Авив, и на этом самом месте прозвучала сирена. Водитель остановил автобус. С началом сирены все должны срочно покинуть транспорт. Так и сделали. Все быстро вышли. Спрятаться здесь было негде, и дети легли недалеко от автобуса и прикрыли головы руками. Никто им ничего не говорил. Они всё знали и делали, что полагалось делать. Родители, которые хотели их вывезти передохнуть от бесконечных ракет растянулись рядом. Водитель остался за рулём, а несколько пожилых людей остались стоять. Они смотрели со стороны моря, на восток. Было хорошо видно, как сработала противоракетная система. Бум-м! Белёсое облачко на голубом небе. Оно быстро рассосалось, и все сели в автобус. Поехали дальше, как будто ничего не было.

Начало зимы, но погода прекрасная. Немного странная: похожа на весеннюю, хотя пахнет всё-таки зимой. Тепло и никто не вспоминает, что было неделю назад.

На парковках мало машин, большинство израильтян ещё досматривают сны. Но любители моря уже здесь. Разноцветные точки вдоль берега: гуляют по кромке воды. Молодые бегают. Много точек в воде – энтузиасты водного спорта используют последнюю предоставившуюся возможность. Оставляю всё в машине и в одних спортивных трусах иду к воде. Если я не плаваю, то хожу вдоль берега. Маршрут всегда один: от яхт-клуба до порта. Туда и назад немного меньше часа ходьбы быстрым шагом. После обуви приятно ступать по мягкому тёплому песку, а потом по границе воды и песка. Вода ласково холодит ноги.

Снизу, с уровня кромки воды, море выглядит не так, как сверху, когда спускался к нему. Оно распахнуто и ближе. У него другой цвет и есть запах. Не тот, дрожащий в летнем зное, тонкий запах йода, которым обдают выброшенные водоросли. И не запах нефти, когда в пределах портовых вод пиратски промывают опустевшие цистерны. Тогда к берегу прибивает грязные смолистые комки. Они липнут к ступням и их неимоверно трудно соскрести. Но сейчас море умытое и пахнет свежестью. У самого берега оно пронзительно чистое и прозрачное. Если посмотреть под ноги, видна каждая песчинка. Солнце преломляется в лёгкой ряби и создает сверкающие блики. Ты идешь, а под ногами переливаются бесчисленные изумруды. И точно такая же вся вода вблизи берега. Различные нюансы изумрудного, и дальше в море – от бутылочно-изумрудного до тёмного зелёно-голубого – далеко-далеко. Дальше оно всё больше отражает небо, а к горизонту снова светлеет, вбирает в себя небесный цвет. Поэтому сегодня вдали-вдали граница нечёткая. Она размыта и тем отодвинута в бо́льшую, чем обычно, бесконечность. Впечатление, что она уходит в другое измерение, в вечность.

Такие мысли возникают, когда дежуришь ночью на яхте. Погода спокойная. Вдали от берегов, все внизу отдыхают или уже спят. Ты на вахте один и море рядом – тоже одно. Лёгкий шелест воды, разрезаемой яхтой, не мешает. Тишина, бриллианты звёзд наверху и, если сидеть тихо – услышишь, как море дышит. Грудь его медленно вздымается на вздохе, и ты в восторге поднимаешься выше – к звёздам, приближаешься к ним, только блеск их освещает душу и наполняет её детским ликованием и покоем. Часами смотришь вокруг, в живую тишину, и нет усталости, и не хочется спать. Ты один на палубе, и море одно под тобой. Здесь глубина большая, но нет страха, потому что ты и всё вокруг одно целое…

Прохожу мимо редких рыбаков. Их не так много, и я помню каждого в лицо. Новых нет. Со старыми, пожилыми, в основном, – кто, стоит, кто, сидит на раскладном стульчике – я здороваюсь лёгким кивком. Мы незнакомы, но часто видим друг друга. Между нами молчаливое согласие: я с интересом смотрю, как они изредка вытаскивают серебристую рыбёшку, они видят, что я не ухмыляюсь их занятию, и сдержанно приподнимают выше удочку, чтобы я мог пройти под ней. Некоторых они не замечают, и тогда людям приходится обходить их по глубокому песку. Рыбаки в шляпе или кепках, независимо от погоды в рубашках с длинными рукавами и брюках до пят, чтобы не прижгло нашим свирепым солнцем. Они внимательно смотрят на кончик удочки либо в воду, куда заброшена приманка. У всех загорелые лица и прищуренные глаза, у всех голубые, но, наверное, это не так, просто все они отражают море и небо.

Море и небо. Небо голубое, в синеву. Такое оно только весной, поздней осенью и ясными зимними днями. Летом оно уже с утра белёсое, вытравленное жаром и слепящим светом.

А вот море сегодня особенное. У него своя суббота и оно отдыхает от постоянных волнений. Утро движется к полудню, а море спит. Слабое движение воды, рождённая его сонным дыханием волна, ласково и воздушно лижет берег. На кромке вода лениво гонит впереди себя стаю пузырьков. Они лопаются, касаясь песка, но не производят ни малейшего звука. Изредка вдали от берега появляется тёмная полоска, малоцветная, почти серая. Она становится шире и, выделяясь на окружающем её фоне, растет, темнеет, движется к берегу. Неторопливо, чуть поднимаясь над бархатной гладью, появляется тщедушный гребень волны. Даже не гребень, так – покатый невысокий горбик. Без порывов ветра он катит не отдельными волнами, а сплошным длинным изумрудным валиком. Движется вперёд медленно и лениво, как расплавленное стекло. Сегодня ему не разогнаться, он не вырастет до образования острого гребня, опушенного по верхней кромке венчиком вспененной воды. Он не поднимется высоко-высоко, так, чтобы его гребень резко загнулся вперёд. Он поднимает со дна массы песка – тёмный под полосой пены наверху и грязного жёлто-голубого цвета в основании – обрушиться всей набранной мощью на мелководье и погонит вперёд кипящую воздушными пузырями воду. Сегодня у моря нет сил, оно отдыхает. Валик, который образовался, не имеет сил дотащить до берега свою массу. Он отдался лени и неге и растворил себя в них и в море. Но он был красив в своих намерениях, он даже приподнялся так, что под его бирюзовым горбиком образовалась неширокая более светлая, почти салатового цвета полоска. Так солнце сфокусировалось в основании несостоявшейся волны.

Чудесный день. Тонкий жёлтый песок. Загорелые фигурки людей. Отдых. Отдохновение.

Я вспомнил другой случай. В первом всё было хорошо, на яхте было четверо мужчин и одна женщина, жена владельца яхты. Кроме владельца, моего друга, был ещё один опытный яхтсмен. Когда-то у него тоже была яхта, но он её продал. И был ещё один любитель, кроме меня. Нас двоих подучили основным правилам работы с парусами и двигателем, а также основным сведениям из лоции и навигации. Большего от нас не требовалось. Погода на море была чудесная. И когда шли на Кипр, и когда возвращались. Пили и отдыхали, ловили рыбу. Удочку вручили мне. В прошлой жизни я был знаком с рыбалкой, правда, не морской. Но нам везло. Обычно пойманную рыбу я дотаскивал до кормы, а там приятель багориком вытаскивал её наверх. Когда я её разделывал, вся корма была залита кровью, и тогда мы шлангом смывали всё за борт. Рыба пахла настоящей рыбой, этот запах большинство уже забыло. Тунцы были небольшими и круглыми в сечении, на сковородку помещался только один кусок. То, что не съедали, мы присаливали, а потом развешивали на натянутом шпагате. Красные ломти висели, как флаги. Солнце просвечивало через них, и они цвели цветом рубинов: более светлые по краям, а ближе к позвоночнику и спине более тёмные. Потом мы ели их подвяленными, но они были жестковаты, свежие же – отличные.

Но одна рыба убила моё желание продолжать это занятие. Тоже тунец. Он был последним. Я забросил блесну с кормы и дал леске спуститься метров на пятьдесят или чуть больше. Поклёвка была резкая и мощная. Короткое, толстое удилище для морской ловли клюнуло к воде и рвануло из рук. Тормоз взвизгнул. Я чуть отпустил его и снова почувствовал рывок. Она села. Я подумал, что, возможно, на весь тройник. Больше для порядка подсёк, нет, слегка дернул удочку – сидит. Сидит и никуда не денется! Можно, не спеша, подтаскивать к яхте. Теперь важен момент, когда голова рыбы окажется над водой, когда она тебя увидит. Тогда могут начаться сюрпризы. Рыба бережёт на них свои силы. Сейчас она с покорным сопротивлением даёт леске подтягивать её. Она ещё не знает, куда и чего ожидать. Увидит – начнутся сюрпризы. Она не понимает, что за сила тащит её против воли. Но когда начнут приподнимать на поверхность, когда дадут глотнуть ненавистный воздух и мозг ослепнет от страха, когда она увидит, откуда он идёт, – вот тогда от неё можно ожидать чего угодно. Отчаяние, помноженное на какой-то их адреналин, приводит в действие все защитные реакции организма. Она сама не знает, на какие пируэты и рывки она способна. Так что надо быть настороже и, если что, быстро сбросить пару витков лески, не дать ей сорваться. Она близко, я вижу это по наклону лески. Ещё немного – и я её увижу! Но и она меня! Друг уже стоит рядом с багориком: такую рыбу на палубу не поднять – порвёт леску. Не стоит рисковать!

Друг переместился и теперь почти висит за кормой, придерживаясь одной рукой за металлический поручень. Я тоже подался и наклонился далеко вперёд, вот он момент, – сейчас… Сейчас она покажется…

Что за наваждение! Даже тряхнул головой, когда увидел её. Потому что она показалась не одна. Две, две головы рядом и одновременно. Рот у одной открыт, в углу блесна, один крючок тройника прошёл насквозь, и жало его торчит снаружи. У второй рот плотно сомкнут. Они идут рядом, едва касаясь друг друга. Двигаются синхронно, как будто долго репетировали. Глаза их не видят меня. Большие и круглые, очень большие, у редких рыб они такого размера, как у тунца. Они не смотрят на меня – они смотрят друг на друга. Секунды, которые растягивают их взгляд в бесконечность.

Последний танец, последнее аргентинское танго: тело к телу близко-близко, глаза в глаза – прощай, любимая! Я вздрогнул, руки готовы были опуститься, но автоматически продолжали тянуть лесу. Как под куполом церкви, гулко прозвучало в голове: «…и в радости, и в смерти». Мне стало не по себе. Никогда такого не видел. Они идут рядом и продолжают смотреть одна на другую. Они идут рядом до самой кормы, где судьба уже готова отделить их друг от друга.

А-ах! Приятель резко опустил багорик и дернул вверх. Бурая полоса потянулась вниз к хвосту рыбы, и рубиновые капли закапали в тёмную воду.

Я бросил спиннинг на палубу и отвернулся. Успел увидеть, как, подрагивая, поднималась наверх пойманная рыба, и в тот момент вторая резко отвернула и нырнула под корму…

Больше ничего не хотел видеть.

Не хотел видеть такой смерти даже для рыбы – одной перед лицом другой, приятеля по морю или друга по жизни. Наверное – по жизни. Так они смотрели друг на друга, так мать смотрит на ребенка, когда его отнимают, так супруг смотрит на любимую, когда её опускают в могилу. Кинжалы того взгляда попали в меня. Они застряли во мне, и я знаю, что слишком поздно понял, что произошло. Ничего не исправить, и никогда теперь не вытащить из себя их ледяные лезвия. Ужасная минута и проклятая рыбалка! Не хочу вас видеть! Ни эту удочку, ни яхту с прекрасно оборудованным камбузом и остро заточенными японскими ножами, ни голубой купол неба, глядящий на меня, ни синее море, в котором плавает ещё столько непойманных тунцов! Как хорошо было бы вытащить пустую блесну и развести руками! И не быть свидетелем такой картины, ещё больше – участником!

Что же это – то, что я видел: сильнее смерти, но слабее инстинкта?!..Слабее ли? Может, оставшаяся в живых уносила в себе продолжение их рода или память, которую передаст потомкам: не оставляйте любимых!.. Мы думали, что такое только у нас! Да, только у нас… у людей!..

Я задумался и не заметил, что зашёл в воду. В тихую, тёплую и такую спокойную. Я зашёл и встал, и смотрел в море. Где-то далеко одинокая рыба спускается в тёмную глубину, чтобы побыть один на один со своей памятью. Но не только – она впечатала свою память в мою… Вместе с ней спускаюсь в глубины воды, и холодные сумерки поселяются в сердце, и воспоминания выстуживают душу. Странно – у таких разных существ, у таких одинаковых живых жизней!

Другие живые жизни продолжают тем временем наполнять пляж, проходят рядом, плещутся в воде.

Выхожу и, не глядя по сторонам, продолжаю свой путь. Дохожу до речки. Дальше не пойду: при впадении вода грязная, застоявшаяся. Раньше я проходил за неё, но всегда после пересечения долго и усердно шлепал по чистой морской воде, чтобы отмыть ноги, избавиться от неприятного ощущения. Сейчас русло её отодвинули почти к самому порту, так что можно считать, что прошёл половину дороги почти до конца.

Поворачиваю назад. Одна дальше другой спасательные будки: раз, два, три, четыре. Они мои ориентиры. Хоть и неважно, я точно знаю расстояние между ними и сколько мне осталось идти. Снова мимо рыбаков. Один из них, не глядя, приветственно поднимает руку. Глаза его смотрят, не дёрнулся ли кончик удочки, но он меня тоже видит и жестом здоровается.

Впереди остаются ещё две будки. Их все недавно переделали и отодвинули. Раньше их заливало водой. Теперь волны до них докатываются только зимой.

У последней – замечаю приятеля. Он тоже увидел меня и поднял обе руки. Значит, надо будет остановиться и поговорить. Тут и закончу прогулку….

Становится жарко, и разнообразие красок тускнеет. Крики, гам. Много народу, все уже проснулись.

Так много людей, что я почувствовал себя одиноко.

В машину и – в обратный путь! Дорога та же, но теперь она выглядит не так, как утром.

Намного шумнее и разноцветнее.

* * *

Суббота. Та же суббота, но уже не та…

2013 г.

Ку-ку!

В маленькой, забытой временем лавке старых, бесполезных вещей я набрёл на ходики с кукушкой, с цепью и гирьками. Я взял их, не торгуясь и не спрашивая на ходу ли они. Взял, увлекаемый движением души и слабым привкусом воспоминаний. Дома разобрал, почистил и вместо старых гирек в виде облезлых серебристых шишек исхитрился приладить механизм, питаемый толстой, брюхатой батарейкой. Пустая внутри, металлическая птичка, непонятного вида с отслоенной краской клюва, послушно исполняла роль кукушки.

Высовывалась она нерешительно, в несколько приёмов. Сначала приоткрывалась почему-то одна дверца, затем решительно до упора, так, что казалось, она сорвётся с проволочной оси, – вторая, полностью и настежь, а потом уж появлялась она сама с каким-то воинственным вызовом… – Ку-ку, ку-ку, – и застывала, как будто ждала ответа… Потом досылала ещё одно «ку-ку» и с ржавым звуком уползала в свои тёмные недра.

«Ку-ку» было скрипучее, механическое, далёкое от живого голоса, да и вовсе непередаваемый звук, найти ему подходящую ассоциацию оказалось затруднительно, так что по взаимному доброму согласию мы сочли его понятно-приемлемым и вполне кукушечьим.

Итак, «ку-ку» поселилась сначала на кухне. Немного прошло времени, как я сначала с удивлением, потом с улыбкой недоверия, а потом и вовсе уверовал, что у нас с кукушкой организовалась, как бы сказать, эдакая симпатическая связь. Я стал находить в ней активную ответность и совсем не механическое понимание.

Как иначе можно объяснить, что за всё время, пока я, например, готовил обед, мне ни разу не довелось слышать, чтобы кукушка своим вмешательством хоть как-то помешала моему ритуалу. Помнится, пару раз мне просто пришло в голову прихватить птичку на невыполнении своих прямых обязательств. Но ни разу не получилось: стоило мне обратить внимание на её поведение, как она бодро выскакивала и бравым «ку-ку» подтверждала согласное течение времени. Но, бывало, я увлечён и непроизвольно спохватывался, и несказанно удивлялся, что пришло, например, время отбивать час, а кукушка, нехотя, бочком протискивается на свою сцену, затем невнятно, быстро и тихо бормочет какое-то единичное «ку», потом быстро и стыдливо скрывается, не решаясь прерывать минуты моего вполне по графику положенного восторга. Иногда казалось, что я даже слышу за дверкой полное нерешительности перетаптывание и представляю себе, как бедная птичка решает для себя вопрос высовываться ли вообще – ведь это так может помешать моему священнодействию. Так и вижу, как она выглядывает в щелки своего домика, борясь с такой непростой для неё задачей…

В любое другое время – о-о! Утром, например, полная утверждения, что ОНА открывает новый день, птичка издавала бодрое и радостное: «Ку-ку!!! Приветствую вас! Хорошего дня!» И сверкнув хитрым глазом – впечатление, что заговорщически подмигнула – может от себя, от избытка хорошего настроения, вполне членораздельно добавить из собственного репертуара ещё одно очаровательного звучания «ку-ку!»…

Уставшая к вечеру, либо просто наглотавшись кухонных запахов, а, возможно, обиженная, что я меняю её общество на прогулку с товарищами или телевизор, она густым скучным, действительно потужным голосом произносит вежливо-формальное «ку-ку», мол, можешь идти заниматься, чем хочешь, никто тебя не держит, да и вообще: на таких типов, как ты, никогда нельзя полностью положиться. Это конечно не так, я искренне к ней привязался: она такая необыкновенная, интеллигентная, чуткая и почти… одушевлённая.

Благодарный за наши нежные отношения, я купил ей сестричку: такие же ходики в том же месте. Теперь у меня их стало две. Вторую я поместил в спальне, прямо на стенке напротив кровати и, чтобы как-то различить их, назвал её «КУ-КУ-2», а заслуженную и старше – кухонную – маленькой «ку-ку-1». И стали мы так жить и поживать.

Потом, когда в моей спальной комнате появился второй экземпляр кухонной кукушки, я ещё раз убедился в реальности наших с ними отношений. Не только в синхронности по времени. Мы научились одинаково думать! Слаженно отмеряем время, каждый в своём течении, но в абсолютном – строго одинаково. Иногда, по взаимному согласию, мы отматывали назад годы и в замедленной прокрутке, как в повернутом наоборот бинокле, смотрели отрывки из нашей общей истории…

И из общего будущего, приближенного лишь страхом тайны и нетерпением любопытства. Вижу, как угасающее сознание чертит в бессмысленном уже пространстве две близкие параллельные линии: мою и кукушки на стене, – как они приближаются, сходятся ближе и ближе. Мне кажется, я даже знаю, где они соединятся и мгновение, когда это произойдет, станет нашей общей воронкой, в которой исчезнут запасы нашего времени. Всё случится одновременно и быстро. Я задержу последний вздох и брошу прощальный взгляд на друга, который остался со мной до последней секунды, до последнего дрожания стрелки на последнем стремлении перескочить на следующее деление…

Почти физически вижу, как сдутая, сморщенная батарейка выдохнула последние токи… Спальная кукушка с поникшей, как показалось, головой едва протиснулась через полураспахнутые створки, на какое-то время повисла между решениями, её подставка выдвинулась далеко-далеко, как бы пытаясь максимально приблизить ко мне преданное существо, но не выдержала, надломилась, и птичка со смешным и жалобным кульбитом совершила свой первый и последний полёт и ударилось об землю. Эмалевое покрытие пёрышек радужным фонтанчиком взмыло в воздух и обсыпало металлический трупик лёгким цветочным дождиком… Один глаз ещё смотрит в завёрнутый в белое безмолвие потолок, на осиротевшую клетку, на невидимого с того места меня… Щемящее сожаление готово выкатиться слезой, но она застряла в углах глаз, зажатая усталыми веками. На дне её хрустального перелома отсвечивает последним «прости!» маленький холмик, где уснула часть нашей истории.

Смазанное видение покидает меня. Я знаю, что в миг, когда я закрою глаза, в ту же секунду часы тоже остановятся.

Последний вздох унёс в никуда последний стук сердца и запечатал уши от внешних звуков, последний взгляд на часы… И здесь, в мрачное торжество отплытия, в последний краешек мозга вдруг проникает нерушимое:

– Ку-ку, ку-ку, – из кухни, и потом ещё еле слышное:

– Ку-ку…

И уже далеко-далеко, за пределами доступного жизни…

– Ку-ку…

Жизнь продолжается?..

Но немые губы молчат, а в ушах, которые уже не слышат, продолжает раздаваться:

– Тик-так, тик-так…