Loe raamatut: «Параллельные миры лифтёра Сорокина»

Font:

Романтизм с оттенком магического реализма

Сергей Бусахин – несомненный романтик. Его тексты пропитаны тем воздухом, что делает жизнь бесконечным приключением. В этом романе он сразу же придумывает романтическую завязку. В повествование врывается странный особенный персонаж, лифтёр Сорокин. Во вступительной части мы понимаем, что в основе книги будут его истории. Хотя тут не так всё просто, Сорокин Сорокиным, но контрапункты тоже есть. В частности, линия взаимоотношений рассказчика и его спутницы, их история, другие мини-сюжеты хорошо подсвечивают текст, расширяют его пространство, озвучивают. Да и название сразу даёт нам огромный простор. «Параллельные миры лифтёра Сорокина». То, что главным носителем истории, её именным указателем здесь выбран лифтёр, – оригинально. Ход и богатый, и удачный, и хорошо развитый в перспективе. Тут нет вставных новелл, Сорокин, скорее, комментатор жизни рассказчика по действию ключевого героя, его мудрость, его наблюдения двигают сюжет даже сильнее, чем сами события, в которых любовь, встречи, расставания – всё присутствует.

Помимо романтического существа творчества Бусахина, мы сразу же видим, что автор отменный лирик. Так знакомство рассказчика с девушкой переданы в лучших традициях русской акварельной прозы времён Бунина и Куприна: «Она не была писаной красавицей, да и вообще не красавица – обыкновенная, но что-то как магнитом тянуло меня к ней, и я ни за что не променял бы её даже на “королеву красоты”. Неразгаданная тайна любви между мужчиной и женщиной…

А если это так, то что есть красота,
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

– как-то тоже спрашивал себя мой любимый поэт Николай Заболоцкий».

Бусахин постоянно ищет возможности расширить объём своего текста и сделать это максимально нетривиально. Тут интересен образ Степанова, друга рассказчика. Он пересказывает свои сны то рассказчику, то его подруге. Это в строительстве текста важная деталь, противопоставляя сны и реальность, автор высекает ту искру, свет от которой будет светить нам до конца чтения.

Что можно сказать об историях Сорокина? Они воспринимаются живо, очень близки к реальности и одновременно очень необычны. Сам Сорокин – это народный тип, он плоть от плоти России, его речь полна потаённых смыслов.

«Я тебя понимаю, ведь у тебя Катя – это свет в окошке. Видимо, чувство любви ещё и от характера зависит. У меня такого никогда не было. Знаешь что, давай рванём в парк – прогуляемся, тебе это только на пользу пойдёт, а то ты выглядишь, как подтаявший сугроб. К слову сказать, снега уже нет и солнце греет вовсю. Я и палки для шведской ходьбы прихватил с собой для тренировки. Ты не будешь возражать, если я с тобой рядом буду шведской ходьбой передвигаться?» Так Сорокин утешает героя в его разлуке с любимой. Небольшой фрагмент. А сколько в нём тонкостей, поворотов. Признак большого писательского мастерства.

Сны Сорокина также превращаются в важный элемент движения. В их стилистике есть что-то булгаковское. Это своеобразный магический реализм, помещённый в актуальные стилистические реалии.

Рассказывать то, что происходит с Сорокиным и другими героями этой повести, было бы недобросовестным спойлерством. Хотя приключения эти подчас головокружительные. Там пропадают люди, одежда, случаются разные чудеса.

Лучше поразмышляем о том, что есть суть творческого метода Бусахина, как он делает свою прозу такой необычной и такой привлекательной для читателя? Смею предположить, что в основе творческого метода писателя есть несколько краеугольных камней. Первый. Он делает всех своих персонажей невероятно уютными, с ними хочется рядом жить, они подёрнуты дымкой человеколюбивого остроумия, каждый из них выписан не только с психологической точностью, но и с субъективным чувством. Второй: его сюжет развивается не банально, его ходы трудно угадать, его логика, скорее, эмоциональная, чем аналитическая. Разговоров много, но все полны смыслов и подтекста. Нигде не найдёте вы пустых реплик. Третье. Это стиль. Тут явление интересное, Бусахин не боится применять разные стилистические пласты близко друг от друга. Он блестяще владеет сказовой манерой, тонко подстраивает краски лирической палитры к характеру героев, в некоторых моментах он не чужд и лирического интонирования. Всё это создаёт вместе некий стилевой купол, мозаичный, но строго подчинённый общему замыслу. А замысел этот в том, чтобы читатель не разочаровался в рассказанной истории, запомнил навсегда лифтёра Сорокина и тех, кто вместе с ним живёт в этой удивительной прозе. Четвёртое. Во всём тексте есть фанатичная преданность лёгкости, лёгкости как моцартианской идее, лёгкости, помогающей держать удар. Тут нет ненужного надрыва. Все чувства человеческие временные – словно говорит нам автор. Давайте извлекать из этого не драму, а исцеление от асоциальных спадов и кризисов. Ссоры героев в этом романе не оставляют фатального впечатления, а примирения выглядят непременными.

В самом конце мы понимаем систему зеркал этого романа. Автор пишет о Сорокине и рассказывает нам об этом, это текст в тексте, своеобразный вид палимпсеста. Последние строки всё ставят на свои места: «Рассказ стал разрастаться и увлекал меня всё больше и больше, постепенно превращаясь в литературное произведение. Когда же я его закончил и прочитал Кате, она с укором посмотрела на меня и сказала свою, ставшую уже привычной, фразу: «“Я так и знала, что ты меня дурой выставишь…”»

Максим Замшев,

Главный редактор «Литературной газеты», Председатель МГО Союза писателей России, Член Совета при Президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека, Президент Академии поэзии

Часть первая
Город

Знакомство с Сорокиным

Я сидел за мольбертом и усердно работал над картиной, когда раздался телефонный звонок.

– Серёга, это Степанов. Сможешь сегодня на дегустацию прийти? – и, не дав мне даже слова сказать, тут же заявил: – Отговорки не принимаются. Иначе кровником станешь. Жду.

После чего тут же повесил трубку. Что мне оставалось делать? И дабы не обижать старинного друга – тоже, кстати, художника, не без сожаления оставил недописанную картину и отправился на «дегустацию», благо он жил недалеко от меня – всего в сорока минутах ходьбы. Зная аскетическую жизнь своего друга, да ещё перед «дегустацией», я всегда сначала заходил в небольшой супермаркет за продуктами недалеко от его дома, в Бобровом переулке, иначе дегустация, вне всякого сомнения, будет проходить, как в американских фильмах, без закуски, а для меня такое недальновидное нарушение наших древних русских традиций было просто неприемлемо.

В магазине, всё ещё находясь под впечатлением от своей незавершённой картины (художники так устроены, что продолжают размышлять над своим творчеством, даже когда просто идут по улице или выпивают), сдуру подарил кассирше свою новую книгу (да, как-то так получилось, что, кроме картин, ещё и книги неожиданно для себя стал писать). Кассирша сидела за кассовым аппаратом с равнодушно-злобным лицом, словно сфинкс египетский, и обращала внимание на покупателя, только когда тот выкладывал из магазинной пластиковой корзины покупки на столик у кассы. Тогда она зловеще смотрела на него и рявкала:

– Магазинную карточку давайте!

Звучало это так, будто она требовала предъявить пропуск на сверхсекретное предприятие, и при этом, на всякий случай, одной рукой держалась за кобуру пистолета. Если покупатель говорил, что он не в курсе и знать не знает ни про какую карточку, она зычно обращалась к очереди:

– У кого есть магазинная карточка? Несите сюда!

Всегда находилась ветхая пенсионерка, которая со счастливым лицом, словно выиграла в лотерею, доставала заветную карточку и протягивала её кассирше. Та через специальное считывающее устройство начисляла на карточку баллы, которые при следующей покупке снижали на несколько процентов стоимость. Поэтому я уже был подготовлен, когда с корзинкой, наполненной продуктами, подошёл к кассе.

– Карточку давайте! – привычно рявкнул сфинкс.

– Нету, – честно признался я.

– Как это нету? – злобно-подозрительно уставилась она на меня.

– А вот так. Нету, и всё тут, – не сдавался я.

– Врёте, небось, – всё так же, словно продолжая подозревать меня в каком-то злом умысле, настаивал сфинкс. – Наверное, хотите меня объегорить и, не заплатив, убежать с продуктами в неизвестном направлении. Вижу, глядя на вас, вы можете это сделать.

После этого необоснованного предположения у меня от удивления глаза полезли на лоб, а её рука потянулась к кнопке вызова охраны. Никого, кроме нас двоих, в магазинчике не было, что, видимо, особенно усилило подозрительность сфинкса, а отсутствие у меня карточки магазина являлось прямым доказательством моих коварных намерений.

– Хотите, я вам свою новую книгу подарю? Недавно только из печати вышла, – чтобы как-то разрядить обстановку и успокоить недоверчивого сфинкса, предложил я и, достав книгу из сумки, протянул насторожившейся кассирше.

– Уж больно она у вас тяжёлая! – капризно высказалась она, принимая от меня подарок. – У меня телефон меньше весит, а в нём целая библиотека поместилась. Что же я так и буду таскать с собой эту неподъёмную плиту? Больно надо.

– Зато в ней много цветных картинок, которые тоже я нарисовал. Кроме того, посмотрите: как она мастерски сделана снаружи, какой замечательный дизайн и обложка шикарная – просто шедевр. А как приятно такую книгу в руках держать, разве сравнишь с телефоном! Настоящее произведение искусства. В телефоне вы этого не увидите, а главное, совершенно не почувствуете.

– Ладно, возьму, – смилостивился сфинкс, – только из-за картинок и беру. Сама-то читать не стану. Внучку отдам, хоть он книги тоже с детства не читает, но уж больно охоч до картинок – только ими в книгах и забавляется. Как-то купила ему книгу без картинок, так он с горя весь день проплакал и так на меня обиделся, что не разговаривал со мной, пока я ему новую – уже с картинками – не купила.

– И сколько же сейчас вашему внучку годков стукнуло? – уже жалея о своём гуманном поступке, а особенно – книгу, с душевным содроганием спрашиваю развеселившуюся кассиршу.

– Да уж недавно третий десяток пошёл, – самодовольно провозгласила она.

– Какой большой внучек-то у вас! – с тайным намерением выхватить у неё обречённую книгу, с деланным восхищением восклицаю я.

– Даже и не думали, что такой дылда вымахает. До чего видный и умный парень получился, чуть ли не под два метра ростом. Все девки на него заглядываются. Женить бы давно надо, да он всё картинками в книжках интересуется. До того к ним пристрастился, что даже на девок не смотрит, – пряча в магазинный целлофановый пакет мою книгу, с гордостью заявила она.

– Повезло вам с внучком, что и говорить, – расплатившись без магазинной карточки и забирая покупки, не удержавшись и удручённо переживая за свою пропащую книгу, съязвил я.

– И не говорите! Сами на него не нарадуемся. Не всем так фартит в жизни.

Парадная и дверь коммунальной квартиры, в которой в одной из многочисленных комнат проживал мой друг, художник Степанов, оказались распахнутыми настежь, поэтому я свободно подошёл к его двери и открыл её. Вася сидел за столом и задумчиво смотрел на эмалированную кружку, доверху наполненную какой-то мутно-беловатой жидкостью, и, судя по тяжёлому и стойкому запаху, царившему в комнате, это был матёрый деревенский первач.

– Здорово, Вася! Что за мысли тебя обуревают, или соседи никак не могут успокоиться и продолжают тебе под нос график дежурств по коммуналке совать?

– Привет. Хорошо, что пришёл. А «графиком» пусть подотрутся. Дружка своего жду, лифтёра Сорокина. Запаздывает что-то. Я с ним два месяца назад познакомился. Балабол, каких захочешь, днём с огнём не найдёшь, но мужик весёлый и пьёт в меру – жена Феодора Львовна за ним приглядывает. Но раз ты уже пришёл и, как я вижу, ещё и закусон принёс, то и ждать его не будем, а он уж сам, когда сможет, подгребёт.

– Где это ты первач-то отхватил или наладил собственное производство в комнатных условиях? – выкладывая на стол «закусон», поинтересовался я.

– Может быть, и желал всей душой его производить, да соседи сразу же учуют и тут же к участковому побегут жаловаться. Только брагу и могу настаивать в таких тревожных коммунальных условиях. А самогонку мне земляк из деревни привёз в память о прошедшей молодости. Ох и по куролесили мы тогда с ним, когда пацанами были!

Только принялись дегустировать самогон, как в комнату как-то боком, немного стесняясь, зашёл молодой человек лет тридцати – тридцати пяти, похожий на американского писателя Генри Миллера, только с менее лошадиной физиономией, и, увидев меня, скромно назвал себя:

– Сорокин, – и, чуть помедлив, добавил: – лифтёр.

Я через стол пожал его руку и тоже представился. Так я обрёл на долгие годы ещё одного друга и ни разу не пожалел об этом. После нескольких рюмок Сорокина было не узнать. Куда только девалась его застенчивость? Он оказался таким интересным рассказчиком, причём рассказывал с каким-то упоением, да ещё в лицах, что я слушал его как заворожённый. И только телефонный звонок прервал это театральное действо. Звонила Феодора Львовна. Он минут пятнадцать стоял навытяжку с трубкой у уха и всё время кивал головой в знак согласия. Когда разговор закончился, он, к моему невероятному огорчению, засобирался домой. Я был очень расстроен: редко я встречал такого замечательного собеседника. Вася же отреагировал на его уход довольно равнодушно.

– Сколько его слушаю, и всё время врёт как сивый мерин – просто уши вянут. Хорошо, что супруга позвонила, а то бы я точно не удержался и что-нибудь в знак протеста на валторне сыграл, например, «Танец с саблями» Хачатуряна.

Теперь, по прошествии времени, я очень сожалею, что не записывал сорокинские рассказы, и только вспоминаю иногда какие-то их обрывки. Чаще это происходит на улице или в общественном транспорте, тогда я выхватываю из кармана клочок бумаги или блокнот, который специально завёл именно для таких случаев, и нервно, чтобы не забыть, записываю всё, что мне внезапно приходит в голову, а уже дома пытаюсь выстроить хоть какую-то логическую связь. Когда этих записок накопилось значительное количество, мне вдруг подумалось, что материала набралось на целый роман. Я так загорелся этой идеей, что больше ни о чём и думать не мог.

Катя

Вскоре после нашего знакомства на дегустации первача Сорокин со своей женой Феодорой Львовной побывали у нас в гостях на улице Гастелло. После нескольких тостов Сорокин обрёл своё истинное лицо: раскрепостился, стал весел и разговорчив и, несмотря на то что Феодора Львовна весь вечер нависала над ним, словно грозовая туча, одёргивая по поводу и без, делая всевозможные тычки и замечания, сдерживать своего темперамента он уже не мог, и рассказы, анекдоты и шутки сыпались из него беспрестанно. Может быть, моя Катя, слушавшая его открыв рот и хохотавшая чуть ли не от каждого слова, заводила нашего гостя (как я понял, женщины, особенно незнакомые, вдохновляли и распаляли его ещё больше), но всё же скорее по своей природной склонности и в окружении симпатичных ему людей просыпался его талант балагура и рассказчика, и он сам получал от своего красноречия не меньшее удовольствие, чем его слушатели.

– Вот настоящий мужчина, – проговорила заплетающимся языком подвыпившая Катерина, как только Феодора Львовна увела словоохотливого и чуть покачивавшегося мужа в московскую ночь. – Надёжный он, знает, чего хочет от жизни, и весёлый к тому же – не то что ты. Вечно в каком-то отрешённом состоянии находишься и о семье не думаешь.

– Катюха, чего ты завелась? – находясь в прекрасном расположении духа, удивился я. – Не понимаю, чем я тебе не угодил? Думал, он тебя развеселит, а ты всё чем-то недовольна и сейчас мне напомнила его жену – такая же сварливая.

– Я хочу, чтобы мой мужчина был надёжный и не метался из стороны в сторону, а ты то и дело чем-то увлекаешься: то путешественником хотел стать и от меня, как Одиссей от Пенелопы, уже два раза удирал в морские экспедиции на целых полгода, то художником, и вечерами в изостудии пропадаешь, теперь литературой увлёкся, и я у тебя всё время вторым номером прохожу. Что же ты думаешь, я так и буду тебя вечно дожидаться?

– Начну с того, что ты у меня всегда будешь на первом месте, – безуспешно пытаюсь я обнять нахмуренную подругу.

– Слова, слова, одни слова, – отстраняется она от меня и начинает снимать праздничное платье, чтобы переодеться в домашнюю одежду, состоящую из цветастого халата и тапочек со стоптанными задниками.

– Катюха, ты меня порой удивляешь. Ты же уже не ребёнок и должна понимать, что кому-то везёт в жизни, и они ещё в детстве или юности находят свой прямой жизненный путь, например Моцарт уже в четыре года музыку сочинял, и ему, как говорится, сам Бог велел с детства стать композитором, – начинаю я оправдываться, – а у меня путь оказался извилистый да с многочисленными перекрёстками и увлечениями, как ты успела заметить. У одного человека так, у другого этак жизнь складывается. Сие тайна великая, между прочим. К слову сказать, расставаться иногда полезно – меньше надоедаем друг другу, да и возможности наши возрастают, так как, замыкаясь в семейном мирке, мы значительно сужаем наш кругозор, опять же знакомство с новыми людьми, что тоже расширяет наше мировоззрение и обогащает нашу жизнь.

– Насчёт отдыха друг от друга и знакомства с новыми людьми я с тобой согласна, но не на полгода же расставаться. Ты тоже должен понимать: слабым женщинам в одиночестве очень тяжело, и подсознательно мы всегда ищем надёжного и сильного защитника – мужчину то есть. Понял, философ липовый? – и, многозначительно хмыкнув, моя подруга с гордо поднятой головой ушла в ванную комнату принимать душ.

Познакомился я с Катей два года назад в Сокольниках. Выбрав заранее место, чтобы написать этюд на берегу речки Яузы, пришёл туда через несколько дней и с сожалением заметил почти на том месте девушку, сидящую под ивой и, как мне показалось, что-то увлечённо рисующую в альбоме. Я уж было решил не мешать ей и поискать другой вид, но видя, что художница не обращает на меня никакого внимания, разложил этюдник. Лето в полном разгаре, светит солнце, птички копошатся в листве и перелетают с ветки на ветку, трава чуть ли не по пояс, речка… хм… ну, речку оставим в покое – грязная чрезвычайно речка Яуза была тогда, да и сегодня – такая же, и запашок ещё тот, но на картине это не чувствуется, и с речкой этюд выглядит гораздо романтичней. Вдруг я даже вздрогнул от неожиданности, со стороны ивы раздались сердитые возгласы:

– Вот тебе! Вот тебе! И тебе – тоже! – гневно выкрикивала и что-то яростно вычёркивала у себя в альбоме незнакомка под ивой.

Я подумал, что она вышла из себя из-за неудачного рисунка. Мне это чувство хорошо знакомо – и сам грешен: и рву, и зачёркиваю, и чего только ни делаю, если ничего не получается. Вдруг, довольно смачно выругавшись, она отбросила альбом в сторону. Но когда он упал недалеко от меня, оказался не альбомом для рисования, а глянцевым журналом. Я поднял его и рассмеялся, увидев пририсованные синяки под глазами, разной формы носы, ослиные уши и другие гипертрофированные части тела нашим известным эстрадным деятелям. Видимо, заметив мою реакцию на её художества, девушка подошла ко мне.

– Можно посмотреть, как вы рисуете? Я как-то тоже пробовала, но у меня плохо получается.

– Мне-то как раз понравилось, как вы расправились с нашими эстрадными звёздами. Чем же они вам не угодили?

– Я и то лучше умею петь, – возмутилась она. – Моя бабушка когда-то в народном хоре пела и часто водила меня на свои концерты. Мама пела в опере. Папа, правда, не пел, но играл в оркестре на саксофоне. Всё моё детство прошло в окружении прекрасной музыки.

– И поэтому вы не любите нашу современную эстраду?

– А за что её любить? Орут, хрипят, пищат, мяукают, и это при том, что их голоса исправляет электроника, мало того, ещё и под фанеру имеют наглость петь, а если вживую пытаются, то слушать вообще невозможно. Опять же, двигаются ужасно – карикатура какая-то. Видно, что западным певцам подражают. Рожа русская, а он под американца косит…

За разговором я не заметил, как солнце переместилось, а вслед за ним изменились тени, а следовательно, поменялась и вся композиция вида. Я стал вытирать кисти и складывать этюдник.

– Вы что, уже уходите? – разочарованно протянула она.

– Я завтра сюда в это же время приду, чтобы этюд дописать. Видите, солнце изменило угол наклона и всё стало другим, если продолжить, то каша на холсте получится.

– Надо же, а я об этом никогда не думала. Считала, что можно на тени не обращать внимания и рисовать на одном месте сколько душе угодно: главное, чтобы было похоже.

– Кто-то из художников так и рисует, но мне хочется передать в живописи именно то состояние природы, которое я задумал, или тот эффект, что привлёк моё внимание.

– Как это интересно! Можно я завтра тоже сюда приду и посмотрю, как вы задуманный эффект нарисуете? Может, так увлекусь, что тоже художником стану.

– Воля ваша. Приходите, если не передумаете, но имейте в виду, учить я не умею, да и не хочу – времени много отнимает.

Я надеялся, что она не придёт, так как привык работать один, чтобы никто не мешал: присутствие кого-то ещё меня всегда отвлекало, и я не мог по-настоящему сосредоточиться, в то время как живопись требует полного в неё погружения. Однако на следующий день, когда я пришёл в назначенное время, она уже сидела на том же месте… Этюд я так и не закончил.

С тех пор надолго мы уже не расставались, если не считать моих полугодичных морских экспедиций. За два года нашей, можно сказать, семейной жизни всякое было. Иногда, правда, она уходила от меня жить к родителям – на месяц, на два, но потом всё равно возвращалась. Я её никогда не спрашивал, чем она без меня занималась, может и с парнями встречалась и где-то там «тусила» по ночным клубам. Не то чтобы мне это было безразлично, но от природы я имел склонность к пониманию человеческих слабостей, и это моё странное свойство не позволяло развиваться до высшей точки кипения моим отрицательным чувствам и особенно – ревности. Может быть, Катя этим пользовалась? Этого я не знал и знать не хотел. Я понимал только то, что разрушить наши с ней взаимоотношения легко, восстановить будет трудно, а вероятно, и вообще невозможно. Люди не бездушные машины, и человеческие душевные травмы могут быть настолько болезненными и незаживающими, что даже примирение не вернёт той былой лёгкости и непринуждённости, какие установились в самом начале. Она не была писаной красавицей, да и вообще не красавица – обыкновенная, но что-то как магнитом тянуло меня к ней, и я ни за что не променял бы её даже на «королеву красоты». Неразгаданная тайна любви между мужчиной и женщиной…

А если это так, то что есть красота,
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

– как-то тоже спрашивал себя мой любимый поэт Николай Заболоцкий.

Катя ещё спала, а я сидел на кухне, смотрел в окно на тополиную ветку, постоянно маячившую перед глазами, на облитую солнцем улицу Гастелло, на соседний – такой же, как наш, дом-близнец и мечтал о новой морской экспедиции в Индийский океан, которая была не за горами, и думал, как я об этом доложу своей подруге… Внезапно раздался тихий стук во входную дверь, открыв её, я увидел Сорокина с лыжными палками в руках.