Loe raamatut: «Дом Кошкина: Инспектор Янковец», lehekülg 2

Глава вторая

– Степан прав. Не нужно вмешиваться, – заключил Генка, внимательно выслушав мою версию убийства пана Сциборского, – зачем нам «бандеровцев» защищать? Они против Советской власти выступают! А значит, – такие же враги, как и немцы!

– Именно так! – гневно добавила Маша. – Даже, если они тут не замешаны, ими столько невинной крови пролито, что тысячу раз осудить мало!

– Я не спорю. Просто до правды докопаться хотелось…

– А не надо для «бандеровцев» правду искать! Свою они растеряли, а нашу не заслужили! Пусть их теперь немцы как собак бешеных бьют – я только порадуюсь, – возмущенно выкрикивал Генка, после каждого слова выпуская изо рта холодный пар.

С первым днем осени начались затяжные дожди, лившиеся не переставая, вот уже второй день подряд. Лето кончилось так внезапно, что изнеженное августовской жарой тело, еще не привыкнув к перемене погоды, жестоко страдало от ночных холодов. Сидя на кровати и укутавшись в тонкое одеяло, я наблюдал, как Маша ловко вывязывает из клубка собачью шерсть, сотворяя нечто, что, по ее словам, должно превратиться в теплую зимнюю жилетку.

Можно, конечно, печь затопить, но дров осталось почти ничего, и будут ли они – неизвестно. Вырубку деревьев немцы запретили, а весь уголь на грузовом трамвае доставлялся с вокзала прямо на электростанцию. Людям не выдавали. Пришлось хворост на Русском кладбище собирать. Промокли с Генкой насквозь. Но выбора не было. Сегодня уже б не досталось. Местные выгребли все. Даже листья.

– Что-то Казик долго не идет. Он точно к десяти обещал? – спросил я у Генки.

– Таков был уговор. Может, от дождя где-то прячется, – ответил он, взглянув на настенные часы.

Половина второго. За окном послышался негромкий шорох мягко подкатившего автомобиля, и через несколько минут в дверь постучали. Коротко, отрывисто, в два раза. Тук-тук, пауза, тук-тук-тук. Мать. Удар ногой. Предупреждает: не одна.

Маша, схватив перину и вязание, мигом скрылась в своей потайной комнатке; Генка задвинул шкаф; я поспешил к двери.

– Уф! Ноги промочила, – спасаясь от холодных капель дождя, мать, стряхнув зонтик, быстро заскочила в дом.

Вслед за ней напролом ввалился Женька и, насмешливо оглядев накинутое на мои плечи одеяло, безапелляционно заявил:

– Хватит мёрзнуть, братцы. Поехали похороны смотреть!

– А ты зачем ногой в дверь стукнула? – спросил я мать.

– В машине немец сидит. Водитель. Мало ли… вдруг в дом запросится? Не дай Бог, Машу увидит, – пояснила она, вынимая из шифоньера черный траурный платок, – работникам управы велели в Преображенский собор явиться. Там Сциборского и Сеныка хоронят. Герр Пройсс предоставил авто́. Так что, если хотите, – поехали тоже. Только второй зонтик возьмите.

– Поехали, поехали, – бодро поддакнул Женька, – на улице теплей, чем в доме. И транспорт уже под окнами стоит.

– Нам бы Казика дождаться, – неуверенно ответил я, – он обещал прийти к десяти. А сейчас почти два.

– Думаю, он со Степаном. Твой дядя где-то краску вчера достал. Зеленую. Забор хотел покрасить. А тут дождь. Может, у Доминики заночевал, – предположила мать, – наверное, они уже возле церкви. Степан похороны не пропустит.

Пока мы с Генкой собирались, Женька, постучав пальцами по шкафу, позвал Машу и через стенку с ней немного поболтал; мать надела новый, купленный еще до войны и почти неношеный плащ из серого габардина; и наконец, по одному выскочив на улицу и забравшись в машину, мы покатили в церковь, молча прислушиваясь к звукам барабанившего по откидной брезентовой крыше неугомонного дождя.

Смешиваясь с шумом капели, со стороны Преображенского собора послышался мягкий колокольный перезвон. Богослужение, разрешенное немецкими властями и ознаменованное крестным ходом, возобновилось всего несколько дней назад, и церковные колокола после двадцатилетнего молчания запели вновь, создавая новую, ранее мне незнакомую мелодию, умиротворяющую своей спокойственной монотонностью. Такую я не слышал никогда.

Несмотря на непрекращающийся дождь, все пространство вокруг церкви было заполнено собравшимися на похоронную процессию траурно одетыми людьми. Тела уже были опущены в выкопанную возле входа в собор могилу, и длинная вереница выстроившихся в скорбную очередь мужчин и женщин, прощаясь с усопшими, ползла вдоль нее, наполняя горсть за горстью мокрой землей.

Мать взяла меня под руку и, укрывшись зонтом, мы пристроились в конец медленно продвигающейся колонны мрачно настроенных горожан. Женька и Гена под вторым зонтом шли вслед за нами. На ступеньках церкви, тщетно пытаясь перекричать колокольный звон, выступала до нитки промокшая женщина. Простирая руки к небу, она кричала: «Дорогие братья и сестры! Сегодня… с тяжелым сердцем и оцепеневшей душой… мы навсегда прощаемся с двумя лучшими сынами украинского народа, павшими от руки подлого диверсанта, чьи преступные выстрелы разорвали сердце родной Украине! Мы точно знаем, кто́ стоит за душегубом! Над свежей могилой… в твердой решимости… все мы, как один, присягаем добыть то, за что боролись славные паны Сенык и Сциборский! Вечная им память!».

Я искал глазами Степана, но нигде не находил. Не мог же он похороны пропустить! Вся городская управа тут, а его нет. Хотя столько народу натолкалось, что можно и не заметить. А Казик? Почему он не пришел? Или, может, что-то случилось?

Бросив горсть земли в могилу, мы обогнули собор и, перейдя трамвайные пути, вышли на Театральную улицу.

– Грыць! – крикнула мать проходившему мимо знакомому полицаю, – ты Степана, брата моего, не видел?

– Нет. Сам удивляюсь. Все из нашего участка здесь, а его нет. Хотя, как начальник, должен был явиться.

– Странно… и где его черти носят? – обеспокоенно пробурчала мать. – Ладно, дождемся вечера. Может, объявится. А мне в управу возвращаться надо. И вы долго не шлёндрайтесь.

– Хорошо, мама, – кивнул я в ответ.

Немного проводив мать, мы вернулись и, прячась от дождя под одним зонтом на троих, заскочили во двор дома, где я в последний раз видел эсэсовского офицера.

– Вон его окна, – показал я Генке.

– Чьи? – недоумевая, спросил Женя.

– Пойдем за сапожной будкой на лавочку сядем, и я тебе все расскажу.

Внимательно выслушав, Женька напряженно замолчал, и на его лице отобразилось чувство неподдельного и нескрываемого страха. Или наш артист его мастерски изобразил.

– Он эсэсовец, и, скорее всего, служит в гестапо, – немного подумав, испуганным полушепотом наконец заговорил Женька, – а гестаповцы относятся с подозрением к каждому дважды встреченному ими человеку. Для них случайных встреч не бывает. Он видел тебя на месте убийства, потом на Михайловской, и вполне возможно возле своего дома тоже. Ты понимаешь, Коля, что будет, если ты еще хотя бы раз попадешься ему на глаза?

– Почему ты решил, что он из гестапо? – недоверчиво спросил я.

– Ты сказал, он вечером переоделся в штатское. А в штатском позволено ходить только сотрудникам гестапо! И то, – исключительно по служебной необходимости и с разрешения вышестоящего начальства! Ты понимаешь, куда лезешь? За простого немца сто человек расстреливают. А за него тут все пожгут! Все, кто живет в соседних домах, считай уже на том свете.

– Так в этих домах только немцы живут. Наших людей из них давно выселили, – зло усмехнулся я.

– Они найдут, кого повесить, – вставил Генка, – за них не волнуйся.

– Да… слишком дорогая получается месть…

– Вот и я о том же! – Женька вздохнул с облегчением, видимо полагая, что сумел меня убедить. – Ты знаешь, Коля, я не трус. Ради того, чтобы вытащить Машу из гетто, я пошел на убийство. Но этим мы спасли конкретного дорогого нам человека. А кого мы спасем, если убьем гестаповца? Никого! На его место придут другие. Такие же, как он!

– Ладно, – соглашаясь, вздохнул я, – если уж убивать – то ради спасения, а не из-за мести. Оставим это на потом. А сейчас – валим отсюда. В другой двор. Не будем немцам глаза мозолить.

– Котёнок! Котёнок! – раздался за спиной детский голос, – куда пропал, непослушный?

Из-за сапожной будки выбежала маленькая девочка лет пяти-шести, в завязанном «по-старушечьи» крест-накрест на груди байковом платке и нарочито строго позвала своего питомца. За валявшимся неподалеку разбитым деревянным ящиком, испуганно подглядывая сквозь поломанные доски, притаился маленький несчастный котёнок. Его мокрая слипшаяся шёрстка и дрожащее от холода тельце придавали ему совершенно беспомощный и жалкий вид. Мордочка и живот были грязно-белыми, уши и спина совершенно черными, а темное пятнышко над верхней губой добавляло некоторой комичности этому маленькому, напуганному первым в его жизни дождем существу.

– Ах, вот ты где, негодник! – девочка подняла бедного страдальца на руки и, повернувшись к нам, вежливо спросила, – можно я с вами под козырьком посижу, пока мама не вернется?

– А где твоя мама? – спросил я, усаживая ее на скамейку.

– К немецкому дяденьке пошла. За конфетками. А мне велела на лавочке под козырьком сидеть. Я всегда здесь сижу.

– За конфетками?

– И шоколадками тоже, – подтвердила она.

– Как же тебя мать одну оставляет? – недовольно пробурчал Генка.

– Я не одна. Дядя Петя за мной смотрит. Сапожник. Только его почему-то сегодня нет… и будка заперта…

– А этот дяденька, к которому твоя мама пошла, – он военный? – переглянувшись с друзьями, осторожно спросил я.

– Нет. Доктор. В гошпитале работает, – крепко прижимая продрогшего котенка к себе, с готовностью ответила девочка, – он там всяких раненых лечит, а мама ему помогает.

– Твоя мама знает немецкий? – заинтересовался Женька. – Как они между собой разговаривают?

– Моя мама все знает. Она умная и красивая, – гордо, с детской непоколебимой уверенностью заявила малышка, – а доктор по-русски говорит.

Значит, не к гестаповцу пошла. Хотя, и так понятно. Им с местными женщинами путаться строго-настрого запрещено. «Ферботен», – на их, собачьем. Поэтому и бордель с арийскими девицами учредили. Женька говорил, немцам даже специальные талончики выдают. На посещение. Скидка в три рейхсмарки.

– А как котенка зовут? – полюбопытствовал Женька.

– Котёнок, – хитро улыбаясь, ответила девочка.

– Что? И даже имени у него нет?

– Есть, – проболталась она, – но сказать не могу. Мама не разрешает.

– А если так? – Женька вытащил из кармана жестяную коробочку с леденцами, открыл ее и протянул малышке.

– Нет! – помотала головой она.

– Скажешь, как его зовут – всю коробку отдам!

Искоса взглянув на полную леденцов бонбоньерку, девочка, сдвинув брови, насупилась, крепче прижала котенка к себе и в замешательстве несколько раз передернула плечиками, будто бы убеждая саму себя ни за что не выдавать настоящее имя своего маленького друга. Разноцветные сладости, посыпанные белыми крупинками сахара, соблазнительно выглядывали из коробки, явно разжигая в малышке невыносимое желание поскорее ими овладеть. Взглянув на хитро улыбающегося Женьку, она беспокойно заерзала на скамейке и, наконец, не выдержав, сдалась:

– Только никому не говорите. Это секрет!

– Честное-пречестное слово, – прижав руку к сердцу, торжественно пообещал хитрец Женька.

– Ладно, – согласилась малышка, – я котенка возле маминого гошпиталя нашла. У него мордочка белая, шерстка на голове черная, а под носом пятнышко. Как усы у немецкого дяденьки на портрете. Мама сказала, того дядьку Гитлер зовут, и он у немцев самый главный «фуйер». Или как-то так. В общем, решила я котенка Гитлером назвать, чтоб он, когда подрастет, среди котиков и кошечек тоже самым главным был. Вот. А мама меня заругала. Сказала, за такое могут заарештовать и в «гештапу» отвести. Но вы ведь не оттуда, правда?

– Нет, конечно! – нахмурившись, ответил Женька, протягивая коробку леденцов, – но ты все равно никому об этом не рассказывай. Хорошо? А то гестаповцы – они злые.

– Я знаю, – вздохнула девочка, – в этом доме живет один. На последнем этаже. Он моего котика сапогом побил. У него потом три дня лапка болела…

– Дверь налево или направо? – перебил я.

– Я еще не разбираюсь где лево, а где право. По лестнице последняя дверь. А перед ним злая тетка живет. Ни с кем не здоровается и не говорит. А еще в белом халате, как доктор, ходит. Разве бывают злые доктора? – недоуменно пожала плечами малышка, с наслаждением отправляя в род сладкую конфету.

– Нина, ты где? – послышался молодой женский голос.

– Мамочка, я здесь!

Из-за сапожной будки выглянула красивая, со вкусом одетая и в меру накрашенная женщина лет тридцати. Она была совсем не похожа на тех вульгарно напомаженных девиц, которые парочками проплывали мимо моего дома в сторону Богунии, где терлись возле расположенных там казарм в надежде подцепить какого-нибудь словацкого или, на худой конец, немецкого солдата.

Словаки, забритые в вермахт почти насильно, воевать особо не стремились и после того, как под Киевом два пехотных батальона отказались воевать против Красной Армии и со знамёнами сдались, остальных отогнали в тыл и расквартировали в казармах бывшего артиллерийского училища. Как сказал Степан: – для выполнения вспомогательных функций. Или же, говоря простыми словами, из словацких солдат наспех формировали строительные бригады и похоронные команды. Большего немцы им не доверяли.

Ко всему прочему словаки говорили на понятном языке и в отличие от немцев людей не обижали, – за что и снискали доброе расположение в глазах местных гулящих девиц. Но эта женщина, глядевшая на нас строгим недоверчивым взглядом, была решительно не похожа ни на одну из них.

– Добрый день, мальчики, – поздоровалась она.

– Здравствуйте. Мы тут за вашей дочкой присмотрели.

– Благодарю вас, – бросив беглый, слегка обеспокоенный взгляд на закрытую будку сапожника, сухо ответила незнакомка.

– Сапожника сегодня не было, – угадав ее мысли, сказал я, – но вы не волнуйтесь, с вашей девочкой все в порядке.

– Да-да, – подхватила маленькая Нина, – они меня конфетками угостили. Смотри! Леденцы! А шоколадку от доктора ты мне принесла?

– Конечно, милая, – рассеяно пробормотала молодая женщина и, обернувшись, с тревогой посмотрела в сторону дальнего подъезда, у которого стоял черный легковой автомобиль.

Двери подъезда неожиданно с грохотом распахнулись, – будто по ним ударили ногой, – и через какое-то мгновение на ступеньках появился немецкий офицер в расстёгнутом кителе и с красным от натуги лицом. В одной руке он нес швейную машину в деревянном футляре, в другой нечто похожее на антенну рации, – так, во всяком случае, казалось издалека. Забросив всё это в авто́, немец вытер руки носовым платком, – уделив при этом особое внимание костяшкам пальцев, – затем застегнул китель на все пуговицы и, видимо дожидаясь кого-то еще, с удовольствием закурил. Ожидание его не утомило. Двери вскоре распахнулись вновь, и двое солдат вытолкали из подъезда сильно избитого человека со связанными за спиной руками.

– Это же сапожник дядя Петя! – прижав ладошки к щекам, вскрикнула девочка Нина.

– Пойдем, дорогая, – заторопилась мать Нины, – нам пора. Прощайте, мальчики.

Взяв дочь на руки, и прижимая ее к себе, быстрой походкой она поспешила покинуть двор. Незнакомка обернулась всего лишь раз, но и этого хватило, чтобы я смог заметить тревогу на ее лице. Кто она? И почему переживает за сапожника? Некому будет присмотреть за дочкой на время визитов к немецкому доктору? Но зачем девочку оставлять на улице? Почему не взять с собой? Волосы не растрепаны… помада не размазана… да и была она там минут десять. Не похоже, чтобы они занимались там тем, о чем я подумал сначала. Ладно. Наверняка этому есть какое-то простое объяснение. А нам пора уходить. Дождь кончился и хорошо бы узнать, куда Степан с Казиком подевались. Это сейчас важнее.

Глава третья

– Степан Феодосиевич, смилуйтесь! Богом клянусь, – не хотел! Заставили меня! – из глубины полицейского участка натужным хрипом донесся умоляющий о пощаде голос.

Через секунду, прикрывая голову руками, на плац выскочил молодой, довольно высокого роста полицай и, спотыкаясь на бегу, нырнул под деревянный, вкопанный в землю всеми четырьмя ножками уличный стол. За ним в расхристанной рубахе нёсся разъяренный до бешенства Степан и, размахивая нагайкой, осыпал проклятьями насмерть перепуганного сослуживца. Неподалеку, поддерживая мать под руку, стоял Казик и злорадно ухмылялся.

– А ну вылезай, христопродавец! – кричал Степан, тарабаня нагайкой по столу. – Душу вытрясу! Думал, всё? Продал меня в гестапо – не вернусь больше? Паскуда! Зачем немцев к невинным людям привел? Они-то здесь причем?

– Так вас дома не было! – оправдывался загнанный под стол сослуживец. – Вот гестаповцы и приказали везти их к вашей полячке. Знали они про нее. Но не я им сказал. Клянусь! Как я мог отказать? Простите, Степан Феодосиевич!

– Ладно… вылезай. Два «горячих» всыплю, и можешь шевроны с моего пиджака на свой перешивать, – неожиданно смилостивился Степан, – ты теперь в участке главный.

– Это как же? – осторожно выковыриваясь из-под стола, недоверчиво промямлил молодой полицай, – а вы?

– А что я? Я теперь в полиции не служу. Видишь, пистолет отобрали? Если б не отобрали, пристрелил бы тебя! – благодушно пригрозил вдруг неожиданно подобревший Степан и тут же не замедлил прихвастнуть. – Я теперь в управе гражданским гауптинспектором служить буду. Целую секцию мне доверили. Народонаселения и паспортной регистрации. Понял?

– Ух, ты! – с нескрываемым почтением заглянув Степану в глаза, удивленно воскликнул новоиспечённый оберассистент, – значит, в полицейском участке я́ теперь старостой буду?

– Ну да! Весь руднянский «полицай-ревир»² теперь твой! Командуй! Словечко за тебя, где надо, я уже замолвил. Только ты не расслабляйся. Полицией распоряжаться я тоже полномочия имею. И вы мне всячески содействовать – должны!

– Не извольте беспокоиться, – польщенный нежданно-негаданным повышением новый полицейский староста послушно кивнул головой, – для вас – все, что угодно.

– То-то же, – пробурчал Степан и, повернувшись к нам, удивленно добавил, – а вы что здесь делаете?

– Так тебя искали, – ответил я, – странно было, что ты на похороны не явился. Вот и решили узнать, куда ты пропал.

– Эх… и не спрашивай… в гестапо сутки просидели!

– Стёпа, – тихо перебила его пани Ковальская, – потом расскажешь. Ног не чувствую. Может, домой?

– У матери жар, – пояснил Казик, – мы в гестаповском подвале по колено в воде всю ночь простояли. Дождем натекло. И холод там собачий. Хорошо, какой-то окруженец маме шинельку на плечи накинул. А то бы совсем околели, – Казик крепче сжал руку матери и, заметно тревожась, перевел взгляд на Степана. – Поедем уже, или как?

– Скорее, Стёпушка. Голова кружится, – слабеющим голосом тихо простонала пани Ковальская.

– Конечно-конечно! Я сейчас, Доминика. Айн момент! – Степан засуетился и, повернувшись лицом к молодому полицаю, резко и нетерпеливо выкрикнул. – Юрко! Где мотоциклы?

– Так нет их, – виновато развел руками Юрко, – немцы весь наш транспорт еще вчера реквизировали. Для шуцманов из батальонной полиции. А те евреев оформлять поехали.

– Что значит «оформлять», – удивился Степан, – куда?

– Известно куда. В Богунский лес. В ямку. Немцы и приказ соответствующий вынесли. За убийство Сциборского и Сеныка незамедлительно казнить четыреста еврейских бандитов. Так и написали: «Бандитов».

– Тю… а евреи тут причем?

– Ну… у немцев евреи всегда причем. Сами знаете, – покачал головой Юрко.

– Тогда давайте ко мне зайдем, – предложил Генка, – тут от Милицейского переулка до моего дома пять минут пешими. И капуста у нас есть. Бабушка Доминику Венцеславовну холодными листьями обложит, и те весь жар из нее вытянут.

– И то дело, – согласился Степан, поднимая пани Ковальскую на руки, – пусть баба Галя ее осмотрит.

Узнав, где Степан и Казик с матерью провели ночь, баба Галя заволновалась, велела обождать и в дом пока не входить. Убежав на кухню, она вскоре вернулась и, вручив нам огромную выварку для кипячения белья, властно приказала:

– Доминику я раздену сама, а вы – марш во двор! Костер разведите. И всю одежду с себя – долой! Ее хорошенько выварить надо. Нам только вшей из гестаповских подвалов не хватало!

Сырые после двухдневного дождя дрова никак не хотели разжигаться, и Степану пришлось бежать назад в полицейский участок, откуда он приволок доверху наполненный углем деревянный посылочный ящик и пачку газет «Украинское слово».

С газетами дело пошло быстрее, и уже через час Степан, босой и в одном исподнем, длинной палкой усердно перемешивал одежду в кипящей на огне большущей балье.

– Баба Галя права, – рассуждал он, – туда же кучу народу натолкали. Пленные для допроса; беженцы без документов; уголовники всякие. Вшей подхватить в два счета можно. Эх, не надо было Доминике шинель того солдата надевать. Сколько он в ней по лесам шастал? Месяц? Два? И не стирался, небось. Вдруг шинелька заразная?

– Да брось ты каркать, Степан! Точно болезнь накличешь, – оборвал его Казик, сидевший на скамейке в одних трусах и сапогах, скрестив руки на груди и поёживаясь от холода, – простудилась мать. Вот и всех делов.

– А что же ты пани Ковальской пиджак свой не дал? – язвительно спросил я Степана.

– Так меня отдельно держали! – обиженно возмутился он, – неужели ты думаешь, я бы для Доминики пиджак пожалел!

– А с чего вас вообще в гестапо забрали?

– А вот это, Коля, отдельный и очень важный вопрос, – оглянувшись по сторонам, ответил Степан, – и тебя он тоже касается. Причем напрямую. Да и друзей твоих тоже. Ты им, наверное, про ряженного немца уже все начисто выболтал? Так?

– Ну, рассказал. … Правду рассказал.

– А вот не надо было, – неодобрительно покачал головой Степан и, щелкнув языком, обеспокоенно добавил, – правда эта никому не нужна! Ни немцам, ни украинской администрации! А простым людям и подавно знать ее не надобно. Головой поплатиться можно. И это мне в гестапо сегодня утром весьма убедительно пояснили. После бессонной ночи в одиночной камере, да под крики людей из «пыточной». А Казика с матерью в завшивленный подвал бросили. Это, чтоб я сговорчивее был.

– Подожди… а как немцы о тебе узнали? – удивился я.

– Сам виноват. Так же, как и ты, правду искать пошел. На следующий день после убийства я к нашему руководству явился и все им выложил. Так, мол, и так. Надо бы солдата, который нападавшего застрелил, допросить, как следует. Неспроста он там был. Это хорошо, ума хватило промолчать, что мне доподлинно известно, – никакой он не солдат! Иначе пришлось бы объяснять, откуда я это знаю. А тебя впутывать не хотелось. Думаю, немца допросят, – может, он сам всё и расскажет. Меня похвалили, поблагодарили за бдительность, а на следующий день тепленьким прямо из постели вытащили. Заодно и Казика с матерью…

– Хорошее у вас руководство, дядя Степан, – язвительно заметил я, – своих в гестапо сдает.

– Да какое теперь руководство, – махнул рукой Степан, – Сциборского больше нет, и теперь все за его место собачатся. Без немцев шагу ступить боятся, – всё в рот им глядят. Такие вот интеграция и коллаборацьён.

– И что теперь? «Бандеровцев» виноватыми назначат?

– Выходит, что так, – кивнул Степан, – а тебе их жалко?

– Еще чего! По мне, так пусть немцы их всех передавят! Я только песенку спою!

– Вот именно так я шефу гестапо и ответил, – подхватил Степан, подбрасывая хворост в огонь.

– А он что?

– А он морду скривил, будто бы наисердечнейше мне сочувствует, и через переводчика говорит: «Я вас, герр Янковец, прекрасно понимаю. Люди Бандеры на Волыни столько польских сел своевольно пожгли, что безнаказанным оставаться это более не может. А ведь нам известно, что ваша фрау полячка. Вы же хотите ее защитить?».

– А ты что?

– А что я? – надув губы, буркнул Степан. – Конечно, говорю, хочу. Только вот никакая она не полячка! Украинка она. Ополяченная!

– Это правда? – повернувшись к Казику, спросил я.

– Нет, конечно! – возмутился он, – мы поляки! С чего это вдруг ты нас в украинцы записал?

– Ты свою неуёмную польскую гордыню поумерь пока, – наставительно продолжил Степан, – я как-то пана Сциборского спросил: – вот вы, говорю, в листовках пишете, что в Украине одни украинцы жить будут. А как же русские и поляки? Куда им деваться? И вообще: люди говорят, что вы сами из польской семьи будете. Или, может, на вас враги наговаривают? А он на меня так хитро посмотрел и отвечает: «А нет в Украине никаких русских, и никаких поляков!». А потом добавил: – мол, когда здесь двести лет назад Польша была, многих простых украинцев польские паны насильно в католицкую веру перекрестили. И на родном языке говорить запретили. Только по-польски. Вот многие за это время и ополячились. Но на самом деле, по крови они самые, что ни на есть настоящие украинцы. И с русскими та же история. Украинцы это. Только обрусевшие.

– Это же неправда! – Генка от души рассмеялся и в поисках поддержки своих слов вопросительно взглянул на Казика.

– Самая настоящая брехня! – не замедлив поддержать, возмущенно выпалил он. – Я поляк! И по крови, и по вере!

– Сам полагаю, что брехня, – согласился Степан, – но брехня нужная и очень даже полезная. Ты, Казьо, в душе хоть чертом будь, но на бумажке изволь мне украинцем записаться. А то, кто знает, что дальше будет. Вчера объявили, рейхскомиссаром Украины с первого сентября Эрих Кох назначен. А он поляков больше, чем евреев ненавидит. Вот и думайте, куда ветер дует. Как бы он после евреев за поляков не взялся. Пан Сциборский человек умный был и проницательный. Не зря он это сказал. Я его тогда не понял, но сейчас, когда поляков резать начали, – слова его стали мне совершеннейшим образом понятны.

– И в чем прок? – спросил молчавший до сих пор Женька.

– Вот! А это уже правильный вопрос, – заметив, что сумел нас заинтересовать, взбодрился Степан, – помощь мне от вас нужна. Расскажу по порядку.

Степан еще раз перемешал одежду в кипящей воде, подкурил папироску и уселся на лавочку рядом с нами.

– В общем, гестаповский шеф сказал, что он рад сложившемуся между нами взаимопониманию, и поэтому по рекомендации украинской администрации решено доверить мне важное поручение. Немцы затевают перепись населения провести. И новые паспорта всем выдать. Аусвайсы. Для этой цели в управе создается секция народонаселения и паспортной регистрации, начальником которой, как вы понимаете, предложено быть мне. Такой вот неожиданный поворот приключился, – озадаченно почесал затылок Степан, – я-то думал, – всё! – не выйду уже из гестапо. А меня вдруг в гражданские гауптинспекторы призывают.

– Кто же тебя туда порекомендовал? – поинтересовался я.

– Понятия не имею. Думаю, меня из криминальной полиции убрать решили. Чтобы нос свой не совал, куда не надо и про расследование убийства всуе больше не поминал. А Казика с матерью взяли, чтобы понятнее стало: гестапо не отказывают. Это толмач уже от себя добавил. Когда переводил…

– И ты согласился?

– А почему нет? – ответил Степан, – плохо от этого никому не станется. А может, даже, людей спасем.

– Хотите поляков украинцами записать? – догадался Женька. – Так они могут не захотеть.

– Вот тут-то мне и понадобится ваша помощь, – многозначительно повел бровью Степан, – насильно, конечно, никто никого другой национальностью записывать не будет. Но у людей подобное желание должно возникнуть самостоятельно.

– И каким же образом? – настороженно спросил я.

– Пропаганда и слухи! – вот что может нам помочь! Пан Сциборский сейчас в большом почете. Героем его считают. Великим борцом за освобождение украинского народа, что мученически пал от руки подлого бандеровского диверсанта! Если люди узнают, что Сциборский поляков и русских ополяченными и обрусевшими украинцами считал, его слову поверят! Да и почему ж не поверить? Кто знает, что там двести лет назад на самом деле происходило? Может, действительно, под гнетом польских панов украинцы повально ополячивались. А если, кто не поверит, – тот самый, что ни на есть, «бандеровский» пособник! «Бандеровцы» в это не верят, – вот и режут поляков! Поэтому украинцы должны с пониманием отнестись к тому, что их ополяченные братья и сестры хотят вернуться в лоно украинского народа. И эту мысль до людей надо донести. Этим я займусь. А среди местного населения слухи пустим. Страшные! Мол, немцы, когда с евреями покончат, за поляков примутся. И распространением этих страшных слухов я хочу, чтоб занялись вы. Убеждать, я думаю, особо не придется. Про резню на Западной Волыни уже и так все знают. А будут поляков в гетто загонять или нет, – мне это неизвестно. Однако вероятность такая присутствует, и предупредить о ней обязательно надо. Может, кому и поможем. Береженого Бог бережет.

– А Николай Орестович точно про поляков такое говорил? – недоверчиво взглянув на Степана, переспросил я.

– Говорил, не говорил, – не важно. С того света он нам не доложит, – ухмыльнулся Степан, – может, это я всё придумал. Однако людям это знать необязательно. Потому как все должны свято верить, что таковой была позиция самого пана Сциборского. А мне главное Казика и Доминику украинцами по новой переписи записать. А если, еще кому при том поможем, – считай, доброе дело сделали. Согласны?

– Ладно…

– Ну, вот и хорошо. Только времени у нас в обрез. Сегодня вторник, второе сентября, а перепись начинаем в следующий понедельник. К этому времени слухи по городу хорошо бы уже распространить. Ну, а к первому октября перепись должна быть завершена. Так что на все про все – один месяц.

– Справимся, – взглянув на друзей и, заручившись их молчаливым согласием, пообещал я Степану, – дело-то не хитрое, – ходи, да людей стращай. А там, пусть каждый за себя сам думает, кем ему записаться…

– Ну, вот и договорились, – одобрительно кивнул он, – и денег немного заработаете. Я вас счётчиками на месяц оформлю. Получите по триста пятьдесят рублей и карточки продуктовые.

– Не многовато будет? Полицаям, и тем меньше платят. А тут целых триста пятьдесят. Да ты криминальоберасистентом столько получал! – я удивленно уставился на Степана, чувствуя, что невольно краснею от горького осознания того, что так позорно и постыдно я получу свою первую в жизни зарплату. Не так я себе это представлял…

– В финансовой секции решили по триста пятьдесят, – с безразличным видом пожал плечами наш новоиспеченный «пан начальник», – может, потому что работа временная или еще почему. Не знаю. А гауптинспектором я восемьсот получать буду.

– Так ты у нас теперь богатей? И даже деньги на выпивку клянчить не станешь? – язвительно ухмыльнувшись, спросил я.

– Хех! Да какой там богатей? – не уличив вопрос с подковыркой, Степан уныло вздохнул и с нескрываемой завистью добавил. – Вот бургомистру… тому тысяча двести платят!