Loe raamatut: «Достояние павших»

Пролог. Нож

Собственных детей весельчак Фомх заиметь не успел. Возился в кузнице жилистый мальчишка лет десяти, но чужая кровь являла себя с первого взгляда; никак не мог щуплый черныш с длинным носом и печальными глазами оказаться сыном рыжего и коренастого весельчака-кузнеца. Тем более что рано умершая и не оставившая Фомху детей жена тоже была рыжей и широкой в кости. Да и появился подопечный у кузнеца не сразу, а года через два после начала его вдовства. Вовсе еще мальцом спрыгнул видно с какого-то обоза, отбился от табора или еще как, но зашел в кузницу, стряхивая с ветхой одежонки снег, поклонился, буркнул что-то, подождал секунду-другую, взялся заледеневшими от мороза пальцами за веник, чтобы подмести земляной пол, за совок для углей, за мусорную корзину и только потом попросил кусок хлеба. Сгрыз его, запивая холодной водой из бадьи, и полез сметать паутину со стен, не обращая внимания на вылупившего глаза Фомха, да так и прирос, хотя вроде и разговора о приюте с ним никакого не было. Прикорнул тут же на связке болотного ивового прута, а уж на второй день Фомх сам его в дом отнес. Еще ведь и слезы глотал, когда ощутил, взяв на руки мальчишку, что и веса-то в нем никакого нет. А тому до собственной немощи словно и дела не было; как в первый день за веник ухватился, уже считай, что и не выпускал его, и другой работы не чурался, да так, что даже время для отдыха у кузнеца образовалось, а ведь по первости малыша и видно не было из-за наковальни. Так что чужой человек, конечно, неразумный малолеток к тому же, но все одно – добрый напарник. Во всяком случае, к Фомху он обращался не иначе как «господин кузнец», а в ответ слышал обычно или веселое: «Держи хвост торчком, заморыш!» – или нетерпеливое: «Где ты, Тис, раздери тебя демон?» Впрочем, выкрикивал все это Фомх для собственного увеселения, потому как и заморышем худой и гибкий мальчишка вскоре перестал быть, и искать его не приходилось – вот он, всегда под рукой и на виду, а если не на виду, то на слуху – третий год позвякивает малым молотом или скрипит коромыслом мехов в кузнице.

Нельзя сказать, что Фомх вовсе отказался от мечты обзавестись собственными детьми. Каждую вдовушку, коих немало встречалось на оживленном тракте, привечал с радушием, да то ли неуемная веселость жениха их отпугивала, то ли близость Лиственной топи, что звенела гнусом за пригорком, но семейная жизнь у Фомха не складывалась. После очередной неудачи кузнец задумчиво скреб в затылке, разводил руками, вздыхал, а потом хлопал в ладоши и принимался посмеиваться над самим собой, успевая при этом и всякую конягу подковать, и проезжающую телегу по спросу подправить, а то и соорудить необходимый крестьянский или ремесленный инструмент. А уж сколько гвоздей и скоб он перековал для строительных нужд – тому и счету не могло быть.

С другой стороны – седины в рыжих вихрах кузнеца пока что лишь пробивались, здоровьем его боги не обидели, крыша над головой имелась, да и работа кипела, потому как немудрящих заказчиков не убывало. Так что, как ни прикидывай, а особых причин смывать с конопатого лица радостную ухмылку пока не наблюдалось. К тому же и тревоги вроде бы никакой не ожидалось ни со стороны дороги на Эайд, ни со стороны разворота на Ашар и близкого городишки Слаута, ни со стороны столичного Фиона и уж тем более от непроходимой Лиственной топи, как бы ни пугали ею друг друга в окрестностях. А то, что холод вдруг пробрал до костей в весеннюю теплынь, так мало ли тому могло быть причин? Может, просквозило ненароком?

И все-таки, если бы Фомх держал кузницу в городе, а то и в столице, а не в крохотной, приросшей к придорожному заведению деревеньке, его семейные затруднения разрешились бы куда быстрее. В проезжей-то кузнице хоть все пальцы обстучи, и на локоть земли в городе не заработаешь. Тем более весной и на исходе распутицы, когда дальние обозы до кузницы еще не доползли, а ближние не успели поиздержаться. Какие уж тут планы на лучшую жизнь. Впрочем имелась у кузнеца по поводу лучшей жизни одна лелеемая задумка и как раз сегодня пришел черед ее применить.

Поклонившись сияющему в небе весеннему солнцу, а также зеленым холмам, покосившемуся плетню, десятку бродивших возле плетня кур и гнилой телеге, подпирающей стену дома, Фомх осенил пузо священным кругом, повел плечами, стряхнул непонятный озноб, подтянул бечеву на портах, расправил рубаху, накинул на плечо холщевую суму и, крякнув, огласил двор праздничным рыком:

– Где ты, Тис, раздери тебя демон?

– Здесь я, господин кузнец, – высунул мальчишка из кузницы перепачканный сажей нос.

– Опять уголь переводишь? Смолу зачем брал? Одно баловство на уме. Смотри у меня! – погрозил было приемышу Фомх, но тут же расплылся в улыбке и с некоторым сомнением добавил. – Ладно. Будет у меня к тебе… один разговор. Но позже… – Кузнец похлопал по суме. – Я пока отойду на часок, надо в трактир заглянуть. Если там заедет кто или нужда какая… Ну, ты знаешь, что делать.

Тис перевел взгляд с как будто виноватого лица Фомха на его суму, но видно собственные заботы интересовали юного подручного больше, чем поход кого бы то ни было в трактир, поэтому мальчишка кивнул и исчез, вымолвив привычное: «Да, господин кузнец» – уже из кузнечного сумрака.

– «Господин кузнец», – довольно пробормотал Фомх и зашагал в сторону трактира, не в силах избавиться от ощущения, что впервые в жизни он делает что-то если и не подлое, то уж точно не вполне приличное даже для обычного придорожного кузнеца.

Деревенька Лиственница изначально была хутором, а если и вовсе не грешить против былого – трактиром. Наверное, предок нынешнего трактирщика прикинул, что сорок лиг от Слаута в сторону Эайда и Эдхара и есть тот самый утомительный дневной переход, в конце которого всякий путник захочет остановиться в уютном заведении, пропустить один-другой кубок хорошего вина, набить живот приличной стряпней да уснуть в мягкой постели. Насчет любви к мягким постелям хозяин заведения обманулся, поэтому в итоге ему пришлось довольствоваться стряпней и торговлей напитками, что, впрочем, позволило не только сводить концы с концами, но и «присоседить» к трактиру добрый десяток старателей, которые и образовали за десятилетия ту самую деревеньку. И веселый кузнец Фомх считался в ней если не старожилом, то уж точно одним из самых уважаемых людей. А то, что однажды он приютил мальчишку-сироту, этого самого уважения к нему только добавляло. Жаль только, что ни достатка, ни удачи от уважения не скапливалось. Даже на немудрящую кобылку не удавалось собрать, и это в то время, когда некоторые седлают такую красоту, что глаз не оторвать!

То и дело замедляясь, но все-таки протопав по взбитому в пыль проселку пару сотен шагов, кузнец остановился напротив трактира, пригляделся у коновязи к трем ухоженным жеребцам, сбруе которых мог позавидовать если и не каждый представитель конского племени, то уж без сомнения всякий всадник, второй раз окинул взглядом окружающие холмы, дома, марево над близкой топью, задрал голову к небу и на миг почувствовал, что видит все это в последний раз. Захотелось развернуться, броситься в кузницу, подхватить под мышку Тиса и бежать, куда глаза глядят. «Наверное, так и придется сделать, – решил он после недолгой запинки. – Но чуть позже. Где-нибудь через полчаса. Если все сладится».

Трактирщика в обеденном зале, который занимал половину древнего бревенчатого пятистенка, не оказалось. Окна были открыты, в проемы влетала весенняя свежесть, на полу прела разбросанная трава, из глубины дома доносился сладкий запах жареного лука и раздавалось звяканье посуды. Лавки блаженно сохли после недавней мойки. Все шло, как было заведено годами, даже двое молодых приказчиков, вполголоса высмеивающих кого-то за ближним из пяти столов, – не казались в диковинку, в придорожных трактирах менялись только лица, разговоры звучали одни и те же. Впору было выдохнуть и даже выкликнуть трактирщика, чтобы наполнил прошлогодним вином кубок, если бы не важное дело. Но и о деле Фомх умудрился на миг забыть.

За дальним столом сидела женщина. Одна, без сопровождения, одетая по-мужски, не богато, но и не бедно. На поясе у нее, скользя ножнами по лавке, висел небольшой меч, свернутый плащ лежал рядом, светлые волосы были стянуты в тугой узел на затылке. Она сидела ко входу спиной и, судя по движениям рук и головы, ела. «Лет двадцать-двадцать пять, не больше», – с проснувшимся интересом оценил прямую спину и тонкую талию Фомх, но тут же осекся, потому как незнакомка повернулась и вроде бы приветственно махнула ему рукой. Хотел было подумать кузнец, что старше женщина собственной спины, но не успел, – другая мысль вдруг втемяшилась ему в голову – «Мать Тиса». Втемяшилась и не отпускала, ни пока он отвечал кивком на взмах руки, ни пока проходил к столу и садился напротив, отмечая, что хоть и были тонки черты лица незнакомки, но ничем она не напоминала мальчишку, и в первую очередь не совпадала с ним цветом глаз и волос.

«Небо на золоте», – с непонятной тоской подумал Фомх о масти незнакомки, которая уже отодвинула блюдо и вытерла губы белой тряпицей, поэтому спросил ее грубо, как бы храбрясь: – Ты – Алаин? Так ты женщина, что ли?

– Алаин, – поправила она, рассматривая кузнеца так, как рассматривают вещь, которую не собирались покупать, но уж больно низкая цена выставлена, как тут не взять? – Для кого-то и женщина… Где он?

– Кто? – не понял вопроса Фомх, вглядываясь в собеседницу, которая одновременно казалась и странно юной, и уже зрелой.

– Товар, – сузила взгляд женщина.

– А деньги? – заставил себя произнести нужные слова Фомх.

– Деньги? – как будто удивилась женщина. – Ах, деньги… Вот.

Она сняла с пояса кошель, развязала его и наклонила над плохо очищенным от пищи блюдом. Золотым ручьем потекли в жир и обглоданные кости монеты, поднимаясь горкой немыслимого богатства.

«Как это? – Оцепенел Фомх. – Как все это золото вместилось в маленький кошель? Или она из рукава сыплет? И где трактирщик? Не увидел бы, а то сразу вспомнит о моих долгах. И почему приказчики даже головы не поворачивают в нашу сторону? Неужели не слышат звона? Неужели не видят?»

– Где он? – повторила вопрос женщина, возвращая кошель на пояс. – Думаешь, я не могла перекусить в Слауте? Или заехала в вашу вонючую Листвянку из любопытства? Или полагаешь, что мои приказчики просто так объезжают окрестности?

«Точно, один из этих приказчиков тогда и был. Толстый, видать, пожрать мастак, и шрам у него на роже приметный. Да и второго встретишь – уже не забудешь, один клык поверх нижней губы. Значит, эти двое с ней. И лошадей три. Все сходится. А я один. Вот ведь, засада какая! Надо было позвать кого-нибудь из деревни… Коновала или пекаря… Но тогда делиться бы пришлось».

– Не ты ли сказал на днях, что у тебя есть то, что мне нужно? Вот деньги. Тысяча золотых. Где товар?

– Здесь, – с трудом разомкнул губы Фомх. – Но товар не мой…

– Не твой? – подняла брови женщина. – Впрочем, конечно не твой. А чей?

– Одного парня, – с натугой прокашлялся Фомх, не сводя взгляда с горы золота. – Конечно, если это – то самое… Ну, в смысле, древний нож с черным каменным диском на гарде тот самый. Если то, тогда я… поговорю с ним. Думаю, он согласится его продать. Я уговорю его… За тысячу золотых. Я ему другой… я ему десять таких ножей смастерю! Я хороший кузнец! Таких поискать…

– Показывай, – процедила сквозь стиснутые зубы женщина.

– Конечно, – заторопился Фомх. – Сейчас-сейчас.

Он сдвинул дрожащими руками суму на живот и достал продолговатый сверток. Развязал узлы на шнуровке, сдернул промасленную льняную тряпку, развернул неровный лоскут свиной кожи, стал осторожно снимать кожу потоньше – ветхую, плохо выделанную, потрескавшуюся на сгибах, с запахом тлена.

– Так я и знала, – прошептала женщина. – Своей плотью прикрыл. Как раз перед смертью. Поэтому я не могла проглядеть.

– Где вспыхивал, там и нашелся, – раздался чей-то сухой голос. – Любопытство их обычно и губит.

Фомх вздрогнул, вспомнил о трех лошадях, оглянулся, но никого не увидел; и приказчики все так же в отдалении болтали о чем-то, и трактирщика все еще не было за стойкой; и откинул последний лоскут. Взгляду предстал на первый взгляд обычный, чуть кривоватый нож. Разве только сталь короткого, в ширину ладони, лезвия была странно темна, да и между ним и удобной костяной рукоятью, точно над усиками гарды в стальном пазу имелся диск из черного камня.

– Вот, – положил нож на стол Фомх. – Этот?

– Он! – выдохнула женщина.

– Он самый, – с удовлетворением произнес сухой голос, и нож вдруг поднялся со стола и стал медленно покачиваться и переворачиваться в воздухе. – Голодный…

– Что это? – в ужасе прохрипел Фомх, показывая на нож.

– Нож это, пока только нож… – успокаивающе прошептала женщина и перевела затуманенный непонятным блаженством взор на кузнеца. – Откуда он у тебя?

– Мальчишка, – помимо своей воли зачастил Фомх. – Приблудный. Лет девять ныне. Или чуть больше, или чуть меньше. Попросился в кузню года два назад. Мимо проходил… От голода падал. Зимой… Замерз бедолага. Родители погибли вроде, потом старик какой-то. Дед или кто – тоже погиб или умер. Мальчишка стал сиротой. Ну я и взял. Малыш же. Он еще говорил, что отец его кузнецом был. Да, может кое-что. Но все одно – малец еще. Меч себе выковать хотел. Говорил, что секрет знает. Какой там секрет? Ну, железо какое-то от утопших телег из топи тянул, чугунки перекаленные выискивал, больше года в кузне возился, а все одно – кроме ржавой полосы ничего не выковал. И то ведь, дитя. Но молотом ловко орудует. Хотя, что тот молот? Так, молоток. А нож при нем был, выходит. Я его один раз и развернул только. Не так давно. Тайком, мало ли, а то очень малец волновался, втолковывал мне, что нельзя отцовский нож разворачивать, о каких-то демонах твердил, но какие там демоны? Тысяча золотых, и никаких демонов. И забудем мы об этом ноже. Что он нам? Мы люди простые…

– Имя? – спросила женщина.

– Мое что ли? Или его? Тисом его зовут, – тряхнул головой, чтобы смахнуть со лба пот, Фомх, руки отчего-то не слушались кузнеца, – да его тут все знают. Шустрый малец. Отзывчивый. Только не смеется никогда. Да и в кости узковат.

– Не увидел его в кузнице, – раздался сухой голос. – Но это и хорошо. Если может закрываться, значит, все получилось. И он ведь сам по себе почти так же ценен как и нож, Алаин.

– Никто из нас не стоит и тысячной доли этого ножа, – выдохнула женщина.

– Из вас, – засмеялся голос. – Но Тис – это обманка. Другое у него имя.

– Да какое другое? – не понял Фомх. – Тис он. И кто это говорит?

– Закрой рот, – обожгла взглядом Фомха женщина и снова повернулась в пустоту. – А если убежал? Может, послать Гирека и Дурупа по свежему следу?

– Не спеши, – ответил голос. – Забудь о своих обидах. Хотя бы на время. Теперь главное – ничего не напортить. Хватит уже… портить. Теперь с ним нужно нежно. Какой бы меч он ни выковал, он уже воин. А может, и больше, чем воин. Он и так нам слишком дорого обошелся.

– Теперь я от него не отстану, – втянула воздух через стиснутые зубы Алаин. – Если бы я знала раньше… Ведь Глик увел Мэтт больше десяти лет назад. Интересно, догадывался ли, что она понесла? Уж не знаю, чем она его околдовала. Мы их искали шесть с половиной лет. Когда они погибли, ребенка с ними не было. Я вообще не была уверена, что он появлялся на свет. Файп был с нами! Он ничего не почувствовал!

– Только это тебя и извиняет. Взяла бы их живыми, и ребенок бы никуда не делся.

– Не удалось, – скривила губы женщина. – Мы и так потеряли многих в той схватке.

– Многих? – стал почти беззвучным голос. – А не всех ли? Лучших воинов!

– Я и сама была ранена, – побледнела женщина. – И никогда не забуду погибших, даже если мстить придется отпрыску Глика и Мэтт. Но Мэтт была едва ли ни лучшей в Ардане!

– Лучше тебя? – добавил ехидства в тон голос.

Замерла Алаин, скрючила пальцы, словно ловчая птица, вцепившаяся в рукавицу сокольничего, задохнулась от ненависти. Прошептала чуть слышно:

– А Глик был мне братом!

– Так и мне сродни. Ты забыла? Или у тебя только один брат?

– Я все помню, – она смахнула со лба выступивший холодной пот. – Все помню и родство поперек дела не ставлю. Глик предал круг и семью. Он был обречен на долгое заточение и пытки. И все равно бы не избежал казни. По-другому развязаться не могло. Даже если он был под дурманом.

– Глик и под дурманом? – удивился голос. – Лучший мастер круга, который никогда не ошибался ни на волос? Который выковал для меня то, что выковал? Не ищи оправданий, Алаин. В них залог будущего поражения. Лучше оставить вопрос без ответа, чем обманывать саму себя. Глик-Глик… Никогда не пойму, отчего ты возжелал покоя…

– Не было времени расспросить, – женщина закатилась сухим звенящим смешком. – Да и покоя ли он хотел? Как бы ни наоборот. Но не на то он поставил, не на то… Хотя, надо признать, если бы нож не блеснул, искала бы я его до сих пор.

– Ардана велика, но не беспредельна, – заметил голос. – На старика ты ведь тоже вышла благодаря ножу?

– Но ребенок и тогда ускользнул, – заметила женщина.

– Ускользнул? – голос стал вкрадчивым. – Не ты ли упрямилась, что нет никакого ребенка? Думала, что кто-то передал нож старику, и тот спрятал его. Или выронил, но никакое укрытие не вечно, та же плоть истлеет, и мы найдем священное достояние. Разве не так?

– Так, – скрипнула зубами женщина. – Но как я могла допустить существование отпрыска Глика и Мэтт? Два года прошло после их гибели. Старик закрылся в своей башне изнутри. Мы с трудом вышибли дверь. Да и ребенку не могло быть и восьми лет. И он не оставил следов? И даже выбрался из Бейнского леса? Кому из взрослых это под силу?

– Многим. И оказаться за две тысячи лиг в том числе. Но подумай, если он спасся в семилетнем возрасте, на что он будет способен взрослым?

– Теперь ему почти десять… – женщина закрыла глаза. – И здесь не Бейнский лес, а тихая Фиона. Но если он опять ушел…

– Нож у нас. Поэтому мальчишка никуда не денется. Куда бы он ни отправился. Впрочем, хватит об этом. Надеюсь, он и в самом деле сын Мэтт, а не приемыш какой-нибудь. Нам даже его тайное имя не понадобится. Ты знаешь, что надо делать.

– Знаю, – кивнула женщина, вытащила из ножен узкий клинок, коснулась лезвия основанием ладони и вытянула руку над полуистлевшей тонкой кожей. – Но я сомневаюсь…

– Не сомневайся, – проговорил голос, когда несколько капель крови пропитали кожаный лоскут. – Теперь вот так.

Нож снова взлетел над столом, перевернулся и резко пошел вниз, пробив смоченную кровью кожу и уйдя в стол на половину лезвия.

– Есть, – раздался тихий смех. – Вот ты и попался, малыш. Он самый. Не приемыш. Все идет так, как должно. Сосуд наполнится тем, что нам нужно. Надеюсь, что твой братишка, Алаин, снимал эту кожу не с собственной груди?

– Но ведь не он отец ребенка, – прошептала женщина.

– Твой брат его отец перед престолом, – продолжил смеяться голос. – Он принял его как своего сына. Он перенес муки за него, как за своего сына. Он отдал за него жизнь, как за своего сына. Он влюбился в его мать не просто как в женщину, хотя Мэтт была этого достойна, но и как в мать ребенка, которого он принял. И ответила ли она ему взаимностью – неважно. Это, пожалуй, никак не меньше кровного родства, и твоя кровь свидетельствует об этом. Но, главное не в этом. Сдирая с себя кожу, он бросил зарок сохранения на ребенка и этим связал себя с ним. Плохо он учил правила сопряжения и проникновения магических соответствий, кузница его влекла сильнее. С другой стороны, если бы он не унес нож, мы бы нашли их куда быстрее… Но принесло бы ли это пользу?

– Где мальчишка? – спросила женщина.

– Где-то не слишком далеко, – ответил голос. – Пока еще закрывается, но мы только что взяли его на крючок. Накормим нож свежей плотью и прикуем малыша к нему стальной цепью. Соблазним его сладостью и силой. Припугнем его невыносимой болью, искусство извлечения которой неведомо даже лучшим пыточным мастерам. И если этот Тис даже успел прикусить краешек мудрости, надолго его не хватит. Откроется. А не откроется, призовем… соглядатая. Того самого, Алаин, того самого. Он уж его не упустит…

– Ты думаешь, что пора? – замерла женщина.

– Нет еще, – прошептал голос, – но разве дерзкая вылазка помешает большой войне? Будущей большой войне…

– А если он сдохнет, – спросила женщина. – Если этот Тис сдохнет?

– Вполне возможно, – как будто задумался голос. – Такой исход вероятен и, пожалуй, наиболее вероятен. И мы к нему готовы, глупо было бы ставить все на мальчишку. Надеюсь, ты не сочтешь, что я развязываю тебе руки? Не забывай, Алаин, это не твоя игра. Точнее так, эта маленькая часть большой игры – не твоя игра. Поняла? Ты одна из мелких фишек на столе, а не за столом. Лучше отыщи в себе родственные чувства и пожалей племянничка.

– Так ты не хочешь, чтобы я выкорчевала этот росток? – с недоумением спросила женщина. – Глика тебе было не жаль, а этого мальчишку жаль? К чему эти игры? Не понимаю. Тебе нужно было только вернуть нож? Чего ты ждешь от меня?

– Мудрости, – прошептал голос. – Мудрости и спокойствия. Всего того, что ты проявляла до сего дня в полной мере. Нож у нас, еще одна великая ценность, которую ты не нашла ни в доме Мэтт, ни на Бейнской заветри, ни в башне того старика, и, думаю, не найдешь и здесь, еще окажется у нас, и твоя боль будет утолена. Однажды придет черед и мальчишке. Он уже на поводке. К тому же несколько лет у нас еще есть.

– Подождите! – наконец смог овладеть одеревеневшими губами и онемевшей глоткой Фомх. – О чем это вы говорите? Что вы задумали?

– А ведь он неплохо слышит меня, – заметил голос. – И смог преодолеть твой наговор.

– Да что там было наговора? – сдвинула брови женщина. – Щелчок пальцев? Кстати, еще один довод в пользу того, что всякий, кто находится рядом с фиром долго, – пропитывается его силой.

– Посмотрим еще, какой из этого малыша фир, – проговорил голос. – Займемся пока утолением жажды ножа. Все-таки, несколько лет без глотка крови… К тому же, соглядатай одним глотком не обойдется. Думаю, вся деревенька пойдет в дело.

– Да что тут… – попытался встать на ноги Фомх, но нож вдруг покинул стол, взлетел и клюнул кузнеца в горло. Шею Фомха защемило. Во рту стало сухо. Ноги обмякли. И уже теряя опору, и начиная заваливаться на спину, кузнец успел разглядеть, что блюдо на самом деле пусто, под вторым столом валяется труп трактирщика, и кровь его стоит на усыпанном травой полу лужей, и за этой лужей тянутся кровавые следы, и женщина еще старше, чем показалось сначала, а рядом с ней стоит полупрозрачная фигура старика с облепленным кожей черепом. И с ножа в руке призрака капает его – Фомха – кровь.

– Поспеши, – долетел откуда-то издалека голос. – Слишком много нашей магии, слишком, смотритель может почувствовать ее.

– Смотритель? – не поняла женщина. – Опять эта напасть? И к чему нам его бояться? Он же пустое место! Ты же вроде убил его!

– Может быть, и убил, – услышала она в ответ. – Расстояние было слишком велико, и во что-то сравнимое с ним я все-таки попал. Да и раньше я уже убивал его. Но он настырный А настырность опаснее и отваги, и умения, и пустоты… Да и время прошло…

– И что он мне? – спросила женщина.

– Ты все еще самодовольная девчонка, – усмехнулся череп. – Со смотрителем может справиться не всякий. А уж дважды… Он учится… И не забывай, меня рядом с тобой нет. А что касается мальчишки – делай, что должно, но не слишком усердствуй. Не все тебе ведомо, Алаин…

Тис дождался, когда Фомх уйдет со двора, в нетерпении отбросил в сторону кусок мешковины, замер, медленно взял в руки узкий и длинный клинок, отсвечивающий в полумраке кузни узорчатыми искрами по граням словно алмазное ожерелье на шее грязной нищенки, еще раз провел по клинку пуком болотного хвоща, полюбовался на блеск, шмыгнул носом и словно очнулся. Засуетился, надел на штырь крохотную чашку гарды, повернул ее, защелкивая, затем перехватил клинок тряпицей, опустил штырь меча в котелок с булькающим варом и, отступив, снял с верстака и с усилием насадил на положенное место длинную, чуть изогнутую рукоять.

– Я смог, – прошептал Тис, взметнул клинок над головой, сделал несколько резких движений, обращая меч в сияющее жало, замер, изогнувшись над земляным полом кузницы, медленно выпрямился и негромко засмеялся, словно порадовался окончанию долгого и тяжелого пути. Еще несколько секунд мальчишка всматривался в оружие, кажущееся чужеродным в бедной придорожной кузнице. Затем подхватил простенькие деревянные ножны, спрятал в них клинок, завернул драгоценность все в ту же мешковину, метнулся к выходу, сорвал с воротины подгнившую тростниковую циновку, закатал в нее меч и крепко перевязал сверток бечевой. В следующую секунду Тис нырнул под верстак, чтобы вытащить оттуда второй меч, похожий на невзрачного, но более широкого в кости старшего братишку первого. Вновь зашипел вар и еще одна рукоять отыскала должное место.

– Все, – проговорил Тис, рассматривая простенький, пусть и хорошо прокованный клинок из обычного железа. – Прости меня, Фомх, за обман. Но так будет луч…

Он осекся на середине слова, замер, прислушался, скривился, словно хотел зареветь, в самом деле выпустил слезы из глаз, одним движением вонзил меч в земляной пол, чиркнул руками по его граням, присел, скорчился, сжался в комок и уже кровоточащими ладонями, мазнув себя по скулам, обхватил собственные плечи. И почти сразу – через секунду или две – в солнечных лучах у входа заколыхался силуэт. Невысокий мужчина со страшным, словно мертвым лицом встал дымным столбом и начал медленно обшаривать кузницу взглядом. Скользнул по горну, мехам, верстаку, свернутой в рулон циновке, торчащему в земле мечу, но задержался не на скорчившемся в комок мальчишке, а на попыхивающем над пламенем котелке, после чего развернулся и то ли растаял, то ли удалился. Мальчишка просидел недвижимо еще пару минут, дождался, когда внезапный холод рассеется, и только потом вскочил, забрался на бочку, вытянул из-за стропила спрятанный туда мешок, спрыгнул, схватил циновку, выдернул из земли меч-поделку, выполз из кузницы через лаз за горном и пригибаясь, через кусты, побежал к топи. Еще через несколько минут он уже шагал по зеленому месиву, отталкиваясь жердиной от едва отмеченных вешками твердых мест, пока в укрытии на небольшом островке его не настигло жжение в левом предплечье, на котором появилось черное пятно и откуда начала расползаться скручивающая тело боль. И уже там, вжимаясь в зеленый мох, он дал волю слезам и, рыдая, принялся смазывать зловещую порчу собственной кровью и шептать то ли заклинания, то ли жалобы на судьбу…

Тис выбрался с островка через три дня, когда стала привычной ноющая боль в левой плече и во всем теле, долгие судороги ослабли до мелкой дрожи, перестал подниматься дым над деревней, утихли крики людей и ржанье лошадей. Когда у него кончилась в припасенной бутыли вода, а лицо опухло от гнуса. Прихрамывая, мальчишка поднялся на взгорок и увидел пепелище на месте кузницы, трактира и всех деревенских домов и большую могилу у дороги. В свежий земляной холм был забит кол с укрепленным на нем выкрашенным охрой тележным колесом. По тракту полз обоз. Возницы испуганно крутили и качали головами. У почерневшей, но уцелевшей телеги близ сгоревшего дома Фомха была привязана оседланная лошадь. У сожженной кузницы стоял человек. Обернувшись, он мгновение вглядывался в нежданного визитера, затем обнажил меч и пошел в сторону Тиса. Сил убегать у мальчишки уже не было. Он сбросил с плеч мешок, циновку, вынул из ножен сверкающий клинок и встал так, как учил его последний наставник.

Человек оказался молодым парнем лет двадцати. На боку у него болтались немудрящие жестяные ножны, и меч у него был простецким, да и одежда его была почти ветхой, следы починки на ней, во всяком случае, бросались в глаза. Разве только лицо его не было простым. И не потому, что словно следы татуировки бледными, едва заметными линиями расчерчивали его. Оно казалось мордой хищника, который не прыгает только потому, что видит – жертва и так в его власти.

– Стой, – предупредил его Тис. – Не подходи!

– Да ну? – удивился незнакомец, сделал неуловимое движение рукой, и меч Тиса подлетел вверх словно для того, чтобы умелый воин поймал его за рукоять.

– Ты смотри… – расширил глаза незнакомец осматривая пойманный меч, вдыхая запах не успевшего окаменеть вара. – Свежий и чистый… И зарубка-то на моем клинке, а не на этом. Почти настоящий айлский клинок, да еще и в Талэме. Давно не видел такой работы. Кто ковал?

– Я, – процедил сквозь зубы Тис, пытаясь отодвинуться от выставленного незнакомцем клинка, который покачивался возле его шеи.

– Ты? – удивился незнакомец. – Что, и молот сам поднимал? Чем ты еще можешь удивить меня, порождение тьмы?

– Я не порождение тьмы! – выкрикнул Тис и замер, чувствуя холод стали возле собственного горла.

– Ты не можешь знать, – негромко засмеялся незнакомец. – Ладони покажи!

– Зачем? – не понял мальчишка.

– Ладони покажи! – отчеканил незнакомец, втыкая меч Тиса в землю.

Тис вытянул руки перед собой и закрыл глаза, чувствуя, как сталь касается его кожи, а твердые пальцы незнакомца ощупывают его ладони.

– Странно, – пробормотал незнакомец через минуту.

– Все? – зажмурился Тис. – Только быстро. Пожалуйста.

– Успею еще, – убрал свой меч в ножны незнакомец.

– Что я сделал? – прошептал Тис, открывая глаза.

– Пока еще ничего, – оглянулся на дорогу незнакомец, затем развернулся и приложил к глазам ладонь, вглядываясь в топь.

– Что я могу сделать? – спросил Тис.

– Когда четвертая тень ляжет поверх трех, – чуть нараспев произнес незнакомец, – когда четвертый слуга поднимется из золы, на нашу погибель в гневе и ярости придет бог, если его не остановит мастер из мглы.

– Плохие стихи, – прошептал Тис. – И бессмыслица. Мастер из мглы. Мастер состоит из мглы? Или вышел из мглы?

– Ты разбираешься в стихах? – удивился незнакомец.

– Мама читала мне, – объяснил Тис. – Хорошие баллады и не очень хорошие. И сравнивала.

– Тебе повезло с мамой, – кивнул незнакомец. – И я не спрашиваю, где она. Мне все равно. Стишки и в самом деле дрянь. Только это не стишки, а пророчество. Пророчество не правят. Оно приходит, как приходит.

– Я не бог, – выдохнул Тис.

– Ты не бог, – согласился незнакомец. – Боги не прячутся на болотах. Но ты можешь оказаться слугой или тенью. Не знаю, кого из тебя готовят, но ты выковал на удивление хороший меч. И ты из мглы. Что бы это ни значило.