Loe raamatut: «В бой идут одни штрафники»
Памяти дочери Ксении
Весной мертвые почувствуют, что земля оживает.
Эрнест Хемингуэй
Вступление
Пуля калибра 7,92, выпущенная из ручного пулемета МГ-34, установленного на бруствере только что отрытого окопа, совершала движение по траектории, заданной техническими параметрами лучшего легкого пулемета Второй мировой войны и общими законами физики. Невысокого роста унтер-фельдфебель1 с потрепанными нашивками на видавшей виды шинели, свидетельствующими о его принадлежности к фузилерному полку одной из пехотных дивизий 4-й полевой армии вермахта, проводил трассер хмурым усталым взглядом.
Унтер-фельдфебель воевал в 4-й армии давно. В 1939 году он дрался в Данцигском коридоре, успешно громил поляков, в 1940-м – под Дюнкерком поливал огнем из своего Schpandeu бегущих англичан и французов, упорно пытавшихся там закрепиться. Трассер, выпущенный из МГ-34, – зрелище, от которого густеет кровь. Ведь что такое трассер? Это не просто сияющий путь летящих в никуда пуль.
Трассер – это стая диких зверей. Несущихся в ночи голодных волков, готовых растерзать всякого, кто встретится на пути. Да, пули – это свирепые твари.
Иногда они возвращаются. Им плевать, кто перед ними. Чья каска поднимется над бруствером. Тем более что окопы везде одинаковы. А иногда противники ими меняются. То на несколько часов, то на сутки-двое, то вообще на месяцы. Поди разберись, где кто. Война. Мертвым не больно, а живые дрожат одинаково.
Возможно, сам того не замечая, он подумал вслух. В последнее время это с ним стало случаться часто. Потому что его тут же окликнул второй номер, фузилер2 Бальк.
Этот парень пришел с недавним пополнением. Но не из тыла, откуда теперь, особенно после Сталинграда, присылали черт знает кого, а из госпиталей, после ранения, «фронтопригодными» выписывают недолечившихся. Кажется, толковый пулеметчик, способный в любую минуту заменить его возле Schpandeu. Главное, парень никогда не унывает, даже в самые мрачные дни, когда даже у него, Генриха Штарфе, ветерана полка, настроение паршивое.
Вот и сейчас этот недоучившийся студент переспросил его, наверняка не без умысла, втайне надеясь повеселиться над ним, своим непосредственным командиром. Хотя, конечно же, все прекрасно слышал. Но Штарфе, правду сказать, и сам был не прочь поболтать с Бальком, хотя бы и об этом. Не станешь же с этим сосунком разговаривать на любимую окопную тему – о женщинах. Нюхал ли он когда-нибудь в своей жизни такое существо? Да он наверняка боится их! Черт бы побрал эти вонючие окопы! Ни в Польше, ни во Франции такого не было. Там легко найти очень хорошеньких. А здесь только разговоры о них. Невольно перестаешь думать даже о женщинах, в мыслях совершенно другое – как бы тебе в следующую минуту иваны не снесли голову. Восточный фронт… Не зря старик3 сказал им: «Забудьте обо всем, что можно было позволить себе до перехода советской границы! Мы – в России!» Не все тогда усвоили последнюю фразу. Теперь Штарфе вспоминает ее все чаще. А многих, кто сегодня мог бы составить ему компанию, уже нет в живых. Да, старик оказался трижды прав – тут не до женщин. Россия. Будь она трижды проклята!
– Я говорю о них, сынок. – И Штарфе кивнул в густую фиолетово-бурую темень, подсвеченную со стороны соседней роты догорающим сараем, который эти идиоты из Шестнадцатой гренадерской запалили час назад, хлестнув по соломенной крыше трассирующей очередью.
– Там ничего нет. – И Бальк, продолжая свою детскую игру, выглянул через бруствер, покрутил головой, словно этот жест должен был подтвердить верность его слов.
Нашел ровесника, незло подумал Штарфе.
– Вон они, еще летят. Сейчас исчезнут. Туда им и дорога. Да убери ты свою недоучившуюся голову! – И Штарфе стукнул своим увесистым кулаком по каске Балька, которая все время крутилась под рукой, мешая унтер-фельдфебелю свернуть самокрутку. Делать кустарным способом сигарету из кусочка газеты и щепотки табака научили его русские военнопленные.
И когда уже спалил свою увесистую «торпеду» до половины, сказал спокойно:
– Я же тебе сказал, что они возвращаются. – И подумал, что с фузилером Бальком он зря поступает так грубо. Как будто с зеленым новичком. Как будто с каким-нибудь водителем трамвая или разносчиком хлеба из провинциального городка на западе Германии, где и говорят-то не по-немецки, а на каком-то чудовищном диалекте, что и понять ничего нельзя. Бальк, конечно, лет на семь-восемь моложе его и ни в Польше, ни во Франции пороху не нюхал. Как и тамошних женщин. Сидел в своем университете на Рейне и зубрил всякую чушь. Правда, уже весной сорок второго он вовсю месил глину в окопах под Великими Луками. Так что, если даже подходить со всей строгостью, Бальк – солдат бывалый. Хоть на вид и мальчишка. Иметь такого вторым номером, если сказать честно, настоящая удача. И для унтер-фельдфебеля, и для всей роты.
Очередь, выпущенная Штарфе, была обычной дежурной, которую расчет скорострельного МГ посылал через предполье в сторону русских окопов каждые двадцать минут. Металлическую ленту, вставленную в приемник, шютце Бальк зарядил трассирующими пулями. Но не так, как кретины из соседней роты, которые спалили сенной сарай. Сено могло пригодиться в окопах. Не спать же на голой земле, пропитанной мочой. Иногда, в особенно тоскливые дни, унтер-фельдфебелю кажется, что, даже если случится чудо и они живыми выберутся из этого русского ада, земля под ногами, где бы он ни находился, всегда будет пахнуть как теперь. И это никакая не паранойя. Это – реальность.
– Сынок, – наставлял второго номера Штарфе, – возьми ленту с обычными пулями, каждый четвертый патрон замени на трассирующий. Понял? Выполняй.
Зарядив ленту таким образом, всегда видишь, куда летят твои пули. Даже в самую непроглядную темень. А здесь, в России, ночи темные. При такой стрельбе противник не сразу сможет обнаружить твой окоп. А эти недоумки из Шестнадцатой гренадерской будто факелом размахивают из своей траншеи. Посмотрим, чем эта их забава кончится…
В поле к русским полетели три трассирующих, что означало, что Штарфе отправил довольно длинную очередь. И вот они, проделав свой путь, одна за другой стали исчезать в глубине русской ночи. Одна, другая. Но третья, вопреки законам механики, неожиданно взмыла вверх. Штарфе вначале показалось, что она просто отрикошетила. Мало ли что там русские набросали возле траншей. Может, попала в камень. Может, в дерево. Там их порядком нарубило во время бомбежки, когда «штуки» обрабатывали передний край. Может, от каски какого-нибудь недоучившегося студента вроде его второго номера. Пуля дурака найдет, равнодушно вздохнул Штарфе и на всякий случай оглянулся в темный угол просторного окопа, где копошился Бальк. Тот устраивался на ночлег, возился под двумя шинелями, что-то шептал, видимо, уже во сне, может, молитву. Ну ладно, подумал он, хоть не будет маячить своей башкой над бруствером. Штарфе, хоть и ворчал на фузилера Балька, но все же знал: если что, тот его не бросит, как это иногда случается здесь, на Восточном фронте. На войне самое главное – верный товарищ, который всегда рядом. Завтра, после утреннего кофе, они начнут дальнейшее обустройство позиции. Отроют широкую нишу с узким входом, углубят ее и перекроют какими-нибудь досками или жердями. Что найдут. Сверху закидают землей и хорошенько замаскируют. Какое-никакое, а все же укрытие. В том числе и от комаров. Ночью от них спасу нет. Оборудовать позицию – дело привычное. Вот только Шестнадцатая сожгла сено.
А трассирующая пуля тем временем отделилась от фосфоресцирующей стаи, описала крутую траекторию в небе, опрокинула полет, снизилась и, едва не припадая к земле и сбивая набрякшие росой колосья луговой овсяницы, понеслась назад.
Глава первая
Младший лейтенант Воронцов в эту ночь не спал. Общая атака назначена на утро. А ночью предстояла еще одна операция – помочь разведгруппе перебраться через нейтральную полосу. Разведчики возвращались с той стороны.
Рота заняла исходную вечером, когда стемнело. Порядком потрепанный стрелковый батальон быстро снялся и по ходам сообщения исчез в тылу в душной июльской темени. Те, кого сменяют, всегда исчезают быстро, как фантомы. Будто это и не люди вовсе, не солдаты, навьюченные оружием и снаряжением, а бесплотные привидения. Оно и понятно – во второй эшелон, на отдых.
Воронцов распорядился, чтобы от каждого отделения выставили часовых. Остальным – отдыхать. Попытался уснуть и сам. В землянке стояла духота. За день она нагревалась так, что до утра, даже при распахнутой настежь двери, зной и духота плавали под низким бревенчатым потолком, пахло прелью, и запах казармы, который казался терпимым весной и осенью, а зимой родным и желанным, теперь стал невыносим. Воронцов прихватил шинель и прилег на ящиках в пулеметном окопе, подсунул под голову вещмешок, набитый сухой травой, и закрыл глаза. Но сон не шел. Какой там сон? Перед глазами стояли то глаза Зинаиды, то дворы родной деревни, то какая-то пыльная дорога, и вроде как знакомая, но и незнакомая одновременно. И куда она пылила, кто ж ее теперь узнает? Сон до конца он не досмотрел. Сон – не кино, где все связано, все причины и следствия, а потому понятно.
Воронцов достал из полевой сумки пачку треугольников, перевязанных шпагатом. Нащупал тугой узелок, размял его пальцем и развязал. Развернул дорогое письмо – он знал, что оно лежит вторым сверху, – и включил трофейный фонарик.
Здравствуй, Саша!
Пишут тебе твои Улита, Прокопий, Федор, Николай и Зинаида из деревни Прудки Андреенковского сельсовета.
Радость, которую мы тебе сообщаем, сейчас переживает вся наша деревня. В конце марта освободили нашу местность. А вскоре почтальон принес от тебя весточку. Как же мы были рады твоему письму, дорогой Сашенька! Ты и представить себе не можешь, что творилось в моей душе. Улита тоже как будто все понимает. Она трогала твое письмо и улыбалась. Я ей говорю: «Улюшка, это ж папка твой прислал тебе весточку». После этого она долго носила с собой твое письмо. Даже читать нам не давала. Я все боялась, что потеряет.
Прокоша, Федя и Колюшка прыгали от радости и теперь просят прочитать твое письмо еще и еще. Рады, что ты нас не забыл.
У нас все хорошо. Живем мы теперь в новом доме. Тятя с мужиками отстроил пятистенок на прежнем фундаменте. Правда, полы еще не настелили. Не до того. Но ничего, поживем и так. Тятю возили в райцентр несколько раз. Но разобрались и не тронули. Зла он никому не сделал. А партизанам помогал. Тятю опять избрали председателем колхоза. Вот сойдет последний снег, и начнем сеять. Мама сейчас тоже поправилась. Переживала за тятю, когда его забрали, и слегла. Но сейчас ничего, уже встает и хлопочет по дому.
Вернулись дядя Митя Степаненков и Федя Ивашкин. Оба инвалиды. А больше пока никто. Некоторые прислали письма. Пишут, что живы, здоровы и воюют. Отыскались и некоторые, кто был в отряде. Дядя Карп, Иван Небогаткин. Они тоже воюют.
Пришло письмо от Иванка. Он воюет где-то рядом с тобой. Тетка Степанида зимой, еще до освобождения, получила от Шуры из Германии письмо. Так Иванок попросил ее адрес и написал, что обязательно дойдет до того города и вернет сестру домой. Из нашей деревни угнали в Германию двенадцать человек. Все – молодежь. И меня бы угнали, если бы в лес не ушла.
Улюшка растет. Крепенькая, веселая. Лицом вроде в тебя, а нрав веселый, материн. Ты другой, серьезный и молчаливый.
Бей врага, чтобы поскорее очистить от поганых нашу родную землю. Возвращайся здоровым и невредимым, наш родной, дорогой Сашенька! Хранишь ли мой подарок? Храни его. Это полотенце бабушка расшивала и с ним тятя на войну ходил, еще на ту, германскую. Тятя живой вернулся. Оно и тебя охранит.
В Прудки к нам недавно из военкомата приезжал на лошади незнакомый человек. Расспрашивал людей о тебе и об Иванке, о других, кто был в партизанском отряде. Погибших тоже всех записал. Даже ходил смотреть их могилы. Кого той зимой похоронили в лесу, всех перевезли на наше кладбище. Только с хутора никого переносить не стали. Заходил тот офицер и к нам, с отцом долго разговаривал. Расспрашивал про тебя.
Теперь я знаю твою полевую почту и, если ты мне разрешишь, буду писать почаще.
Шлют тебе привет Иван Степанович, тетка Васса, Тоня, Настюша, Анна Витальевна и все наши озерковские соседи. Все тебя поминают с добром. Благодарны тебе и твоим товарищам и вспоминают, как ты спасал нашу деревню от полицаев и жандармов.
С поклоном Зинаида Петровна Бороницына.
Сердце колотилось. Зинаида писала письмо, конечно же, не одна. Петр Федорович подсказывал, что писать, а о чем и умолчать. Понял Воронцов и об «озерковских соседях». Значит, цел хутор и там покой и тишина. Достал второе письмо.
Дорогой наш братик Сашенька!
Пишут тебе твои сестры Варя и Клаша. Письмо тебе от нас ушло два дня назад. Писала его мама. А мы решили написать тебе отдельно. Потому что мама написала тебе не всю правду. На отца и Ваню мы получили извещения, что они без вести пропавшие. А недавно в Подлесное приезжал с фронта Петька Клестов. В октябре 1941 года он с нашим папкой и Иваном был вместе, в одной части. Он сказал, что многих тогда немцы захватили в плен. И вот мы теперь думаем: может, Ваня с папкой в плену где?
Клестов теперь офицер. На коне приезжал, при полной форме. Его часть стояла рядом с деревней.
Живем мы хорошо. Работаем в колхозе все лето до самой осени. Нам тоже записывают трудодни. Осенью пойдем в школу.
Скоро начнем косить. Трава нынче хорошая. Дедушка Евсей уже всем нам косы наладил. Живем, не голодаем. Корова кормит. Два раза немцы уводили нашу Лысеню. И оба раза мама приводила ее назад. Сказала, что детей нечем кормить, они и отдали. Офицер приказал.
И еще сообщаем тебе о том, о чем мама умолчала. Мама очень не хотела, чтобы ты расстраивался. Любу, невесту твою, немцы казнили. Она в партизанском отряде была. Ходила по деревням, сведения собирала. Полицаи ее поймали. Ее и еще двоих окруженцев из отряда повесили посреди Подлесного рядом с церковью.
Клаша и папку нашего, и Ваню во сне живыми видела. От тебя тоже два года вестей не было. А Клаша тебя во сне живым несколько раз видела. Вот и нашелся ты, братик наш Сашенька.
Воронцов не дочитал письмо, аккуратно свернул его и положил в общую стопку. То, что написано дальше, он уже знал наизусть. Значит, отец с Иваном пропали без вести. Без вести… Воронцов знал, кто относился к этой категории. Он и сам мог числиться среди пропавших. И на него могли прислать в Подлесное такое же извещение, как на отца и на Ивана. А Любка погибла. Нет больше Любы. Нет той девочки из его деревенской юности, пахнущей речкой, пересушенным знойным сеном и сумерками шалаша. Война постепенно отнимает то дорогое, без чего жить будет тяжело.
В полночь на участке его взвода должна выйти разведгруппа. Ушла она прошлой ночью, когда здесь стоял стрелковый батальон. И вот теперь ее ждали назад. Встречать полковую разведку пришли два офицера из штаба полка: помощник начальника штаба по разведке старший лейтенант Белых и какой-то капитан. Старшего лейтенанта Воронцов знал. Белых часто бывал в роте. Несколько раз штрафники организовывали прикрытие входивших и выходивших групп. Сидели на нейтралке под минометным огнем, имитировали атаку, а тем временем на соседнем участке саперы резали проволоку и пропускали вперед разведчиков. Появление старшего лейтенанта, как правило, ничего доброго не предвещало. Капитан же, судя по красному канту на погонах и артиллерийским эмблемам, был из пушкарей. Правда, ни в своем дивизионе, ни в артполку, приданном дивизии, Воронцов его ни разу не видел.
Разведчик и артиллерист сидели в блиндаже и играли в карты. Ждали нужного часа. Воронцову приказали поднять взвод по тревоге. Не дай бог, разведчики на выходе завяжут бой. Тогда придется атаковать. Саперы уже сделали несколько проходов в минных полях и вернулись, оставив возле проволочных заграждений двоих человек – встречающих. Их прикрывал расчет дежурного пулемета. Барышев устроил «максим» под днищем сгоревшего немецкого танка. Танк стоял метрах в пятнадцати позади траншеи, на взгорочке, словно не осилил этот незначительный подъем. Сожгли его здесь давно, судя по рыжему налету ржавчины, обметавшей искореженные катки, недели две назад, еще до дождей. Бронелисты, защищавшие гусеницы, раздуло. Башню вывернуло, она съехала с погонов, завалившись набок, но вниз не упала, уперлась стволом в землю. Это был T-IV: семидесятипятимиллиметровая пушка легко пробивала лобовую броню до ста миллиметров, и нашу «тридцатьчетверку» в поединке спасало только то, что броня на ней лежала наклонно. Даже гусеницы на новом немецком танке, как показалось Воронцову, были пошире.
Под этой зверюгой и отрыл окоп пулеметный расчет. И теперь Барышев, его второй номер Грачевский и подносчик Усов спали по очереди. На пулеметчиков в стрелковом взводе всегда особая надежда.
Воронцов перетянул письма льняным шпагатом и сунул в полевую сумку. Среди них было и от матери Степана. Его он никогда не перечитывал.
Немцы бросали осветительные ракеты. Угловатые тени скользили по брустверу траншеи, заползали в ячейки, озаряли бледные лица бойцов, оружие, сброшенные каски, ряды гранат и котелков в аккуратно вырезанных нишах. Бойцы в последнее время спали на открытом воздухе. Ночи стояли теплые. Земля нагрелась так, что хранила тепло до утра. Душных и сырых землянок избегали еще и потому, что в роте началась малярия. Весной насиделись в воде, намоклись в болотах, а потом, когда выбили немцев с высот и выбрались наконец на сухое, зарядили дожди.
Немецкий пулемет давал длинную очередь через каждые двадцать минут. Иногда мог задержаться. Но не надолго – пока горит ракета. Стоило ей погаснуть, как над минными полями, обрамленными двумя траншеями, Schpandeu начинал выводить торопливую, заученную трель. Пулеметчик, явно бывалый солдат, отстреливал примерно одинаковое количество патронов, но не всегда, отстрелявшись, выпускал из рук приклад МГ, иногда, выждав несколько секунд, он делал две-три повторных очереди. Пули уходили точно туда же, где несколько секунд назад исчезла основная очередь.
Воронцов впервые встретил такого пулеметчика. Немец, сидевший на той стороне, словно чувствовал что-то неладное. На войне такое бывает.
Вышли из землянки Белых с артиллеристом.
– Какая сволочь, – сказал тихо Белых, – дает повторную очередь. К такому не приноровишься.
– Да, – ответил ему капитан-артиллерист, – будто нарочно… Именно в эту ночь… Может, минометчиков попросить – по парочке мин на ствол?
– Не надо. Нашумим. Они там сразу все на бруствер высыпят. «Фонари» повесят. Пусть стреляет, гад. Ребята в группе опытные. Васинцев в этот раз сам повел. – Белых прислушался. – Дело хреновое. Будто чувствует.
– Или просто такой осторожный.
Воронцов слушал ночь, храп бойцов, разговор старшего лейтенанта и артиллериста, крик коростеля в низинке и думал вот о чем. На этом участке фронта, куда их две недели назад перевели, потом несколько раз перебрасывали с места на место, но в бой так и не вводили, явно что-то затевалось. Что-то большое, быть может, такое, что решит ход всех событий, на всех фронтах. И то, что не сегодня завтра произойдет, решительно изменит и их судьбы, и тысяч, десятков и сотен тысяч других солдат и офицеров, занявших позиции в окопах первой, второй и других линий, сосредоточенных в лесах, оврагах и деревушках ближнего тыла.
Изменится и судьба Саньки Воронцова, младшего лейтенанта и командира первого взвода отдельной штрафной роты.
Ракета истаяла над арматурой колючей проволоки. И тут же прогрохотала очередь. Воронцов знал пулемет этой конструкции, его технические параметры и боевые качества. Недавно у немцев появилась новая его модификация. Из него он тоже стрелял. МГ-42. Полегче и попроще своего предшественника МГ-34. Очередь снова не слишком длинная, но и не короткая. Двенадцать-тринадцать патронов. Трассирующие заряжены по схеме: одна через три-четыре. Так заряжал для ночной стрельбы и расчет Барышева. Всегда можешь понять, куда уходит твоя очередь, чтобы, если есть необходимость, тут же скорректировать или перенести огонь на другую цель.
И в это время офицеров, сидевших в соседнем окопчике и наблюдавших на передовой, будто взрывной волной смахнуло с бруствера.
– Тебя что, задело? – послышался испуганный голос Белых.
– Да нет, землей секануло…
– Как же не задело? Смотри, кровь…
– Где? На щеке? Вот гад.
– Давай санинструктора разбужу. Перевяжет.
– Брось. Чепуха. Сейчас перестанет.
Офицеры сдержанно засмеялись.
– Еще бы пару сантиметров и – ку-ку…
– Давай, зови их взводного. Пора. Пусть поднимает людей.
Воронцов не стал ждать, когда за ним придут или окликнут. Встал, скрипнув ящиками, застегнул пуговицы гимнастерки и, на ходу затягивая потуже ремень, пошел к офицерам.
– Поднимай своих гвардейцев, младший лейтенант, – сказал Белых, и в том, как старший лейтенант произнес это, Воронцову послышалась едва скрытая ирония.
Штрафников на передовой звали гвардия наоборот. Именно это и почувствовал Воронцов в тоне, каким ПНШ по разведке отдал приказ.
Воронцов окликнул часового. Тот подошел.
– Голиков, поднимай второе и третье отделения. И Сороковетова – ко мне, живо.
– Есть.
Через минуту солдаты стояли перед взводным в траншее и ждали его приказа.
– Товарищи бойцы, – начал Воронцов. – Слушай боевой приказ. С той стороны на нашем участке возвращается разведка. С минуты на минуту она будет здесь. Если противник ее обнаружит и завяжется бой, мы должны, имитируя атаку, подняться и дойти до рубежа немецкой линии проволочных заграждений. Назад поворачиваем по сигналу зеленая ракета. Раненых подбираем на обратном пути. В бой пойдем ограниченными силами. Второе отделение – ориентир водонапорная башня. Третье – ориентир угол леса.
– На пулемет?
– Да, Лыков, на пулемет. Вместе пойдем.
Обычно кто-нибудь из ватаги блатняков затевал пререкания, и унять их стоило немалых трудов. Но на этот раз прямой ответ Воронцова, похоже, отбил охоту спорить.
– Сороковетов! Емельянов! Тарченко! Ко мне!
Сороковетов получил три месяца штрафной роты за то, что ударил перед строем командира минометной роты, капитана. Невысокого роста, жилистый, как можжевеловый сучок, взгляд с прищуром, он, казалось, смотрел на окружающий мир с некой опаской. С недоверием он отнесся и к тому, что взводный предложил ему быть минометчиком. Но потом привык и должность свою исполнял исправно.
Месяц назад, когда стояли еще под Жиздрой, рота атаковала одну деревушку, примыкавшую к железнодорожной станции. Первый взвод, обойдя с тыла окопавшихся среди домов немецких пехотинцев, в лесу неожиданно наскочил на минометную батарею. Штрафники с ходу сбили боевое охранение, забросали фашистов гранатами, оставшихся в живых добили штыками и саперными лопатками. Когда разбирали трофеи, обнаружили несколько совершенно исправных минометов и большой запас мин. После боя все минометы сдали на склад трофеев. Но один оставили. Из него они буквально через полчаса обстреливали немецкие окопы в окруженной со всех сторон деревне.
Три пулемета не давали штрафникам зацепиться за крайние дворы и риги. Бойцы залегли. Раненые отползали к лесу. Мертвые в помощи уже не нуждались. Капитан Солодовников метался по опушке леса, мотал над головой своим ТТ, угрожая залегшим штрафникам. Но поднять их невозможно было никакой силой.
И тогда Сороковетов, прищурившись в сторону деревни, сказал Воронцову:
– Я уделаю их, товарищ младший лейтенант. Мне надо три десятка мин и двоих хлопцев в подмогу. Остальное – дело техники.
Пулемет – оружие хорошее. Бывали случаи, когда один пулеметный расчет, занимающий выгодную позицию, держал роту. Чуть поднялись – хорошая очередь, и снова пять-шесть убитых, а остальные – носом в землю. Но у пулемета есть на войне страшный враг – миномет.
Немцы закрепились основательно. Пулеметные расчеты укрывались за стенками, выложенными из мешков, наполненных песком. С внешней стороны, для прочности и маскировки одновременно, обложили дерном. Настильным огнем такую крепость не возьмешь.
Миномет торопливо установили на опушке. Сороковетов сделал пару пристрелочных, и тут же заполучил в ответ длинную прицельную очередь. Одного из подносчиков сразу наповал.
Опустили миномет в лощину. На дне лощины, заросшей ивняком, пули не страшны. Пролетают высоко, шлепают в березовую кору, рубят ветви, словно до людей им и дела нет. С новой позиции Сороковетов сделал еще пару пристрелочных. Капитан Солодовников рядом стоит, торопит минометчика. Тот выбрался на край лощины и говорит:
– Товарищ капитан, мне корректировщик нужен. Лучше из тех, кто понимает.
Передали по цепи:
– Кто воевал минометчиком, к командиру роты!
Пришли трое. Сороковетов с ними переговорил, двоих назначил подносчиками. Третьего послал наверх. Воронцов отдал тому свой бинокль. И вот хлопнул заряд, мина со свистом улетела в деревню. Корректировщик сделал поправку.
– Вилка! – кричит после второго выстрела. – Сыпани три беглым!
Ротный приподнялся, посмотрел в бинокль.
– Попал! – кричит. – А ну, давай теперь того, который слева!
Снова кинули три пристрелочных.
– Вилка! – подал голос корректировщик. – Полный залп!
Ротный радостно матерится, кричит Сороковетову:
– Ах ты, сукин ты сын! А молчал! Да твой капитан, выходит, и вправду дурак! Такого спеца из роты отпустил!
Третий пулеметный расчет, видя, что ему угрожает, стал отползать, менять позицию. Но штрафники уже поднялись, захватили несколько домов и начали продвигаться в середину деревни.
Скороковетов посмотрел на своего корректировщика и говорит ему:
– Кем был?
– Был сержантом гвардейской минометной роты Емельяновым, – представился новоприбывший штрафник. – Командиром расчета, наводчиком.
– А почему команды не по уставу подаешь?
– Да так получилось. Устав-то я похуже миномета знаю.
Емельянов под трибунал попал за дезертирство и драку с представителем гражданской власти. Личное дело Воронцов помнил. Оно его насторожило. Потом, однажды ночью, в окопе, когда Емельянов стоял на дежурстве, разговорился с ним. В апрельских боях сержант получил средней тяжести ранение в область бедра. Его отправили в Тулу, в тыловой госпиталь. Подлечился и получил направление в запасной полк. Перед отправкой из дома пришло письмо. Жена писала о житье-бытье. Деревню, где они жили, недавно освободили. Все разбито. Слава богу, изба осталась цела. Но хозяйство разграблено. Скот немцы порезали. С утра до ночи в поле. А тут председатель колхоза начал придираться по каждой мелочи. А вскоре прямо заявил, что, если она ему не уступит, житья не будет. И вот Емельянов, получив такое письмо, решил наведаться на родину. Дорога хоть и не прямая, но крюк до деревни Емельяновки оказался невеликим. Пришел домой, переночевал в родном доме. А наутро навестил председателя.
– И что обидно, товарищ младший лейтенант, – рассказывал Емельянов, – председатель-то – дядя мой родной. Вот сволочь! Ну и отвалял я его прямо там, в поле, перед бригадой. По-родственному. – И Емельянов покачал увесистым кулаком. – А вечером приехали участковый и капитан из военкомата…
– Что жена пишет?
– Отстал он от нее. Вдов теперь обхаживает. Это – пускай. Дело житейское.
– Значит, Емельянов, не зря ты из госпиталя до родной деревни кругаля дал?
– Выходит, не зря.
И они рассмеялись. Хоть и горек был тот смех, а все же поговорили по душам.
Разных людей сбивала война в штрафные роты. Иногда с очередным пополнением приходили откровенные негодяи, которые и здесь пытались урвать свое, в том числе и ценой чужой жизни. Но такие на переднем крае, как правило, жили недолго. Лагерный закон: умри ты сегодня, а я завтра, здесь не действовал. От смерти на войне солдата мог уберечь только верный товарищ, вовремя оказавшийся рядом, исправное оружие и толковый командир.
– Если что, тут же сообщи мне. Я на имя военкома письмо напишу, а батя подпишет.
– Спасибо, товарищ младший лейтенант.
Поговорил в ту ночь Воронцов с бойцом, а сам потом долго не мог уснуть. Как там дома, в Подлесном? Как Зинаида с детьми? Голодают небось. А тут как раз офицеры в полку начали посылать домой продовольственные аттестаты. Кто жене, кто матери, а кто невесте. Решил выслать довольствие и он. Но кому? В Подлесное? Матери, сестрам и деду Евсею? Или в Прудки? Зинаиде с Улюшкой и ребятами? Долго думал. Пошел во второй взвод, посоветоваться с Кондратием Герасимовичем. Тот выслушал его и сказал:
– А и у меня ж, Сашок, такая же загвоздка. Правда, мои Нелюбичи еще под немцем. Но рассуди так. Твои-то, в деревне, в своей хате живут? Не сожгли их. Корова есть. Огород есть. Проживут. А там – дочь. Родная кровинушка. И – сироты. Так что никакая мать не попрекнет тебя, если ты о родной дочери позаботишься. Ты же не девке на ветер аттестат шлешь. Вон, взводный Медведев, когда на станции ночевали, познакомился там с одной. И что ты думаешь? Вчера признался, что ей свой аттестат выслал. Ну не дурак! А она, говорят, и с немцами тут гуляла… – И вдруг Нелюбин спросил его: – Ты, Сашка, скажи мне следующее… Как товарищ товарищу. Ты к ней, к Зинаиде, собираешься вернуться?
– Да. Я ей обещал.
– А что обещал? За дочкой приехать? Или что?..
– Разговор был такой, что я за всеми приеду. Как же я, Кондратий Герасимович, Пелагеиных детей брошу? Она ж мне роднее родной была.
– Вот и молодец! Вот и правильно!
– Если только отец их не отыщется.
– Ну, отыщется, тогда другое дело. Тогда решите между собой, как быть.
– А что решать, дети-то – его. А Зинаиду с Улюшкой, жив буду, заберу. Это я тебе как фронтовому товарищу обещаю.
– Ну а чувство ты к ней имеешь? – допытывался Нелюбин. – Сердечное влечение? А? С такой женщиной, как Зинаида Петровна, истуканом по соседству не проживешь. Имей в виду. Тут, брат, взаимность надо иметь.
– Да что ж ты, Кондратий Герасимович, как свекор допытываешься! Говорю же – обещал.
Нелюбин посмотрел на Воронцова и сказал:
– Мне-то ты не обещай. Ты себе зарок дай. Так-то. Я-то тебе, может, недолгий свидетель. Ненадежный.
И вот Сороковетов со своим расчетом стоял перед Воронцовым. Минометчики ждали, что скажет взводный.
– Видите, пулемет на той стороне?
– Вас понял, товарищ младший лейтенант, – тут же прищурился Сороковетов. – Емеля, сколько до него?
– Днем бы его увидеть… – отозвался Емельянов. А так – метров двести пятьдесят. Первую мину кинем, там и узнаем.
– Ну что, товарищ младший лейтенант? Будем стрелять? – прищурился в темень Сороковетов.
– Стрелять пока погодите. Может, разведка тихо пройдет. Готовьте миномет. И имейте в виду, что взвод двумя отделениями пойдет левее. Не заденьте своих. А то будет нам тогда – бессрочная служба в гвардейской штрафной…
