Loe raamatut: «История одной апатии», lehekülg 3

В то воскресенье оказалось, что маме надо было передвинуть стол из угла кухни в центр.

Стол был окружен табуретками. Ножки табуреток были очень длинные и расположены очень близко друг к другу. От этого табуретки были очень неустойчивы. Сиденья у табуреток оказались весьма массивными и обладали сокрушительной поражающей силой при падении.

Эти табуретки появились в квартире, когда маме надо было сделать барную стойку. Для этого сначала сделали табуретки. Потом выяснилось, что барную стойку делать уже не надо.

Ты понимаешь, к чему я клоню.

Андрей Викторович с отцом понесли стол. Они не спорили, не спрашивали зачем, не обсуждали план. К ним обратились с настойчивой просьбой, они встали с диванов, взялись за стол и понесли его. Среди табуреток.

Оба они были в добротных войлочных тапках. Непонятно зачем, просто по привычке. А мама была босиком.

Получается, мама была единственным в квартире человеком со ступнями, не защищенными от удара табуреткой. С размаху. Мама почему-то руководила процессом, стоя между ними и, как всегда, очень мешая.

Андрей Викторович еще подумал, что, видимо, на это дело мама отвлеклась от какого-то другого дела, в ванной. Потому и была босиком. Мама в ванну всегда заходила босиком.

Табуретка ударила, как молот кузнеца.

С размаху. Тяжелым деревянным сиденьем. Только казалось, что кузнец ударил не по стальной заготовке, которую держал клещами, а по чему-то мягкому. Например, кому-то по пальцам. На ноге.

Мама на удар отреагировала сначала не очень активно. Она просто молча взяла отца за плечо и стала смотреть ему в глаза. Так как он держал стол, он тоже к ней немного повернулся и стал смотреть в глаза.

Они оба смотрели в глаза друг другу.

Правда, отец, хорошо зная свою жену, начал делать движения лицом, похожие на те, которые делают родители, кормя с ложечки маленьких детей. Он начал кивать, как бы говоря: «Ну, давай-давай, за бабушку, за дедушку…», и к чему-то приготовился.

И мама вняла уговорам. Она резко запрокинула голову – так, что нос стал указывать на люстру, и открыла рот. Очень широко открыла.

Ее крик оглушил всех в квартире, включая ее саму. Андрею Викторовичу подумалось, что этажом выше Сережа с Мариной подскочили на диване от ударной волны.

Секунд через девятнадцать мама резко прекратила кричать, как будто кто-то выключил звук кнопкой, вернула нос со ртом в исходное положение, снова подключилась к глазам мужа и стала повторять одну и ту же фразу: «Ой, как больно, ой, как больно…»

Она потом очень на них обоих обиделась за то, что они якобы смеялись. А они не смеялись. Им было все равно.

Андрей Викторович, во всяком случае, думал в этот момент о преимуществах гильотины над классическим отрубанием головы, знание о которых почерпнул в какой-то книжке. Очень уж второй способ надсадный, а первый – простой и лаконичный. Эксперимент с табуреткой это наглядно подтвердил. А так как смешного в этих мыслях было мало, он не смеялся.

Отца же и вовсе оглушил крик. Он просто стоял так, как стоял бы любой добрый человек, которому не очень интересно все вокруг, – с глуповатой улыбкой. Если бы не стол, он почесывал бы за ухом.

Может быть, из-за его дурацкой улыбки мама посчитала, что они смеялись…

Это про важные вещи. Теперь о неважных. Какие-нибудь пару примерчиков приведу тебе – и на сегодня все.

Возьмем погоду. Тебе какая нравится?

Андрею Викторовичу нравится, скорее всего, другая.

Он стремится к родной серой неизменности.

Знаешь, как бывает в Москве: ливанет дождь, хоть тони посреди Тверской, где балерун Мессерер держит в руке мокрый птичий помет недалеко от поворота в Леонтьевский переулок. И тут же – бац! – солнце.

А в Питере не так. Если дождь пошел, значит, на две недели минимум обложило. И небо такое ровное, тяжелое. Цвет серый, беспросветный. Зато не утонешь. Как минимум в первые дни. Потому что вода льется потихонечку. Она скорее дымится, испаряется в город сверху.

Вот почему Андрей Викторович поначалу страдал в Москве. Физически, не духовно. Пока ноябрь не наступил.

И вправду, приятно ведь смотреть в окно на низкие тучи. Они не дают ливня. Они дают хорошую морось. И потому вода не струится по волосам и с носа, не пробивает насквозь ботинки, а просто она, вода, существует. И все.

И шагать по улице в такую погоду приятнее, чем по солнцу или под ливнем.

Солнце летом жарит, и все становится липким и вязким – даже идти тяжело. А зимой солнце дает мороз, и все трескается. Весной и осенью солнце слепит глаза и нагревает какие-то отдельные места, иногда даже на теле. Поэтому не все становится липким и вязким, а только отдельные места. А это еще хуже.

И в любом случае солнце дает ощущение пустоты. Воздух пуст, хоть в нем и видна пыль. А может быть, он пуст оттого, что в нем видна пыль. День пуст, потому что солнце. Солнечные дни бессмысленны.

Дождь же он и есть дождь. В любое время года. Вода везде дырочку найдет, как говорит бабушка Андрея Викторовича. Вот она везде ее в любое время года и находит.

А морось еще лучше – она стабильна. Она дает примерно одинаковое ощущение тепла, легкой сырости и покоя. Ей все равно при этом, какое сейчас время года. Если вдуматься, морось и свинцовое небо в этом смысле максимально апатичны.

И в любом случае морось все собою наполняет. И воздух уже не пуст. И пыли уже нет. И день заполнен.

Вот такую погоду и ждал до ноября Андрей Викторович в первый год своего пребывания в Москве.

Да и даже ноябрь в смысле мороси отстает в Москве от питерского ноября.

Москвичи почему-то любят потное солнце и солнечными считают лишь те дни, когда солнце с утра до вечера шпарит землю либо жарой, либо морозами. И в любом случае мешает жить очкарикам. Уж поверь.

Андрей Викторович относился к подсчету солнечных дней гораздо логичнее. Солнечным он считал день, когда солнце хотя бы раз выглянуло. Потому что в таком случае солнце испортило приятную пасмурность жизни. Если солнце хотя бы раз за день где-то было им замечено, день признавался солнечным.

Например, в 2022 году все дни в Москве он признал солнечными.

Какое-то время он подумывал в связи с этим вернуться из солнечной Москвы в чуть менее солнечный Петербург, но как-то все недосуг было.

Если же поинтересоваться временем года, которое больше всего импонировало Андрею Викторовичу, то это, естественно, была зимняя зима. Потому что с исчезновением листвы и появлением серого снега город обесцвечивается и становится спокойнее.

Тут Москва тоже отстает от Питера, потому что концентрированная зима, то есть зимняя зима в представлении Андрея Викторовича – серый снежок, голые деревья, серое небо и около нуля, – в Москве либо отсутствует вовсе, либо длится примерно месяц. В остальном зима в Москве либо осенняя, либо весенняя.

Осенняя зима получше, конечно, весенней, потому что посреди осенней зимы хотя бы есть ощущение, что впереди будет еще зимняя зима, но все же это зима ненастоящая.

А весенняя зима стоит преддверием к весне, а значит, уже не будет продыху. Дальше нельзя надеяться, что будет зима, ведь наступит весна. Такая зима беспросветна и бесперспективна.

Все это, кстати, не сильно беспокоило Андрея Викторовича в силу естественной апатичности его характера. Просто он над этим иногда размышлял, расставляя факты по порядку и подсчитывая, сколько времени осталось еще до зимней зимы.

Сейчас, когда на него пристально смотрела Даша, а он аккуратно хлебал горячий капучино, на улице стояла, как назло, весна. И как назло, очень солнечная весна. Настолько солнечная, что дни казались не просто пустыми, а даже бессмысленными. Если бы пошел хотя бы малюсенький дождик, можно было бы придумать какой-то смысл, так нет же. Как всегда в Москве, ни капельки, сплошное бессмысленное мрачнющее солнце. В такой день даже умирать не захочется, потому что бессмысленной может показаться даже смерть.

Кстати, это не означает, что Андрей Викторович любил Питер и недолюбливал Москву. Ему было все равно. Хотя, будь в Москве побольше дождей и поменьше ливней с солнцем, ему было бы, наверное, поудобнее.

Кстати, приведу тебе еще пример про неважные вещи.

Человек часто любит место, в котором живет. Иногда ненавидит и хочет уехать. Потом скучает. В любом случае, он к нему неравнодушен.

Дом родителей не вызывал у Андрея Викторовича каких-то эмоций. Дом как дом. Обычный панельный дом в спальном районе. Подъезд такой же, как у всех, входная дверь такая же, как у всех, даже планировка и мебель такие же, как у всех.

В их квартире у него была своя комната. Но и в ней не было вещи, по которой он стал бы скучать, если бы уехал. А когда уехал, и не скучал.

Что вещи, даже вид из окна он не вспоминал, когда уехал.

Кровать была не укромным уголком, где ребенок мог бы спрятаться, кутаясь в одеяло, а просто местом, где он лежал.

Стол был не волшебным полем для боя оловянных солдатиков или полигоном для испытания машинок, а местом, под которое задвигается стул.

Кухня была местом, где он ел. Максимальное количество еды, как ты помнишь.

Такое отношение к квартире родителей может быть, когда в семье что-то не ладится и ребенок мечтает сбежать. Но он сбежать не мечтал. Да и отношения вроде бы были ровные. Даже после сломанного пальца на ноге.

Ему было все равно.

Потому он и не спешил переезжать.

Куда там спешил, он вообще не переезжал. Жил себе с родителями и работал начальником по каким-то вопросам в какой-то организации.

Когда же пришлось переехать в Москву, он переехал и стал жить там. Так же, как и в Питере.

Ни смена квартиры, ни смена города ничего не поменяли в его отношении к этим одинаковым местам.

Сначала в Москве он поселился за городом, потому что офис компании, где он работал, находился за МКАДом. Ехать было ближе.

Административный директор той компании, отвечавший за аренду офиса, утверждал почему-то, что жизнь в квартире – это жизнь в клетке, а настоящая жизнь за городом.

Переехав за город, Андрей Викторович понял, что менять клетку в городе на будку за городом не имеет особого смысла. Нет разницы, где жить, если везде жить одинаково.

Даже наоборот, дом был больше, да еще и снабжен лестницами и этажами. Движение между ними ему надоело. И как только его рабочее место переехало в центр Москвы, он сразу вселился в квартиру.

А квартиру выбрал очень просто.

Ее площадь не должна превышать шестьдесят квадратных метров. Потому что именно такую площадь человек контролирует без дополнительного внимания к самой квартире. При большей площади у человека может развиться тревожность. Это он где-то прочитал, запомнил и согласился.

Его смешили люди, хваставшиеся двухсот–, а то и пятисотметровыми квартирами. Они даже хвастались тревожно.

В квартире его жил только робот-пылесос – он время от времени перемещался. Все остальные вещи оставались всегда на своих местах. Если их не передвигал в пылу работы робот-пылесос.

В эту квартиру он никого не звал. Ни чтобы похвастаться, ни чтобы пожаловаться. Если кто-нибудь поселился бы в его квартире, Андрей Викторович, кажется, не обратил бы на это особого внимания. Главное, чтобы этот кто-то не двигался особо.

В квартире, где он поселился из-за близости к очередному офису, оказалось зачем-то два санузла. Он к такому тоже никогда не стремился. Да и зачем ему два унитаза одновременно? Но квартира оказалась именно такой, и он не стал заморачиваться. Просто переехал, когда понадобилось переехать.

Так как в его квартире никто не появлялся, а самым живым существом там был робот-пылесос, в ней было чисто и хорошо.

Чтобы с кем-нибудь встретиться, придумали офис или заведения общественного питания. Там он с посторонними и встречался, когда это требовалось. А непосторонних он старался исключать из своей жизни при первой же возможности, то есть сразу после того, как они в нее пытались проникнуть.

Вот такие дела.

Апатия это или что-то другое, не знаю. Я назвал это апатией.

Про таких, как Андрей Викторович, говорят: человек без нервов. А про него это самое и говорили.

Ты можешь с этим не согласиться. Я тебе в следующих письмах дальше все расскажу, сам решишь.

10

– Да оставайтесь, куда вы спешите? Давайте хотя бы познакомимся поближе. Мы же вот так работаем-работаем, а совсем-совсем незнакомы.

– Как жалко.

– Запишите, пожалуйста, тогда мой номер, что ли?

– А какой у вас? Давайте я вам позвоню, а вы его сохраните.

– Вы удивились или испугались?

– Чему? Что я вам могу позвонить?

– Просто у вас глаза спокойные. По ним ничегошеньки сказать нельзя. А тут вы их распахнули.

– Диктуйте номер.

– Звоню.

– Вот и готово. Если успели забыть, запишите – Даша.

– Ну, вот и отлично.

– Нет, фамилия мне ни к чему.

Почему Андрей Викторович так отреагировал на просьбу записать Дашин номер в его записную книжку? Он шел к этому постепенно.

Расскажу. Но сначала объясню тебе, как он относился к людям.

Его отношение к ним проходило определенные стадии, потому что он людей строго классифицировал.

Сразу скажу, что Андрей Викторович легко отличал людей от нелюдей. С людьми можно поговорить с пользой. А с нелюдьми – с собаками например – тоже можно поговорить, но без всякой пользы. Поэтому он не разговаривал с собаками. И исключил нелюдей из классификации. Кроме птиц. Потому что они могут всё испортить.

А людей он классифицировал по-разному.

Например, Андрей Викторович умело и почти без ошибок делил людей на мужчин и женщин. Особого смысла в этой классификации он не видел. С людьми он сталкивался одетыми и функционирующими для какой-то пользы. Поэтому и различать их по этому признаку обычно не было необходимости.

Но он все-таки различал.

Это происходило из-за того, что мужчины, в его понимании, слегка отличались от женщин. Хвастливостью, что ли. Или, точнее, гордостью за свои достижения. И это надо было учитывать в работе.

На столе у Андрея Викторовича стоял перекидной календарь, каждая страничка которого обозначала один день. И на каждой страничке было написано высказывание какого-нибудь великого бизнесмена, и сам он тут же был нарисован. Рисовали, видимо, с какой-то фотографии, потому что рисунки по большей части были неудачными.

Высказывания этих бизнесменов, естественно, представляли собой советы бывалых начинающим. Мол, как достичь тех же высот.

Пролистав в первый раз до конца весь календарь, то есть прожив с ними год, Андрей Викторович почему-то представил себе барана, который сначала пасся в канаве и пытался жевать крапиву с лопухами, но затем с большим трудом выбрался из канавы к овражку, изранив, может быть, даже копыта, и смог теперь жевать траву. И вот он с гордостью советует другим баранам, что нужно делать, чтобы хорошо пастись.

На большинстве рисунков этого календаря были изображены мужчины.

Андрей Викторович поставил себе этот календарь на стол и каждый день читал цитату нового мужчины. Многие из них уже умерли. Но все равно с окончанием года Андрей Викторович начинал сначала. Больше двенадцати лет он читал эти короткие поучительные истории и советы, пока не умерли все.

Женщины до подобных высказываний, достойных перекидного календаря, обычно не опускались.

Не знаю, смог ли объяснить нормально, но примерно так Андрей Викторович отличал мужчин от женщин.

Более важной Андрей Викторович считал свою основную классификацию людей.

Когда он впервые видел человека, то обычно его не запоминал. Как с птицами, он мог его лишь классифицировать в один из двух классов: «урод» и «вроде-бы-не-урод».

Уродами были те счастливчики, которые чем-то отличались от серой массы стандартизированных людей, функционирующих в городах, где жил Андрей Викторович.

Отличаться могла не только внешность. Даже вовсе не внешность.

Например, человек мог, неожиданно для Андрея Викторовича, понимать, что на самом деле имеет в виду Андрей Викторович, и делать это так, что Андрей Викторович замечал понимание. Либо человек мог сделать что-нибудь более суровое, чем делал Андрей Викторович. Либо вообще человек мог сделать нечто, что Андрей Викторович сделать не мог. Сальто-мортале, например, три раза без остановки. В сторону стены сарая на даче генерального директора. Через костер зимой.

Этих Андрей Викторович замечал. Как гагар. Некоторых даже мог запомнить.

Остальные, типа тех, кто, например, смотрел «Матрицу», если мужчина. Или «Гарри Поттера», если женщина. Тех, кто ездит на БМВ и очень этим зачем-то доволен. Тех, кто ходит три раза в неделю в фитнес-клуб и называет это спортом, а иногда нет-нет да и напряжет бицепс, глядя с довольным видом на себя в зеркало в лифте. Когда там никого нет. Тех, кто периодически куда-то ездит, чтобы рассказать всем, будто очень классно отдохнул.

Этих Андрей Викторович не запоминал. Даже не мог себя заставить. И записывал в категорию вро-де-бы-не-уродов.

Имена и у тех и у других он запоминал очень плохо.

В телефонную книжку он их записывал, если эти люди были полезны, и не записывал, если эти люди были как все, то есть планировали оставить после себя только могилу и наследство. Если повезет. Так как пользу приносили обычно лишь те люди, которых Андрей Викторович относил к классу уродов, именно они имели наибольшие шансы попасть в его телефонную книжку, разнообразя ее своими необычайными уменьями.

У него была очень короткая записная книжка.

Как она обновлялась?

Встречая человека первый раз, человеколюбивый Андрей Викторович записывал его в класс вро-де-бы-не-уродов. Чтобы не запоминать. Если человек приятно чем-то удивлял его, Андрей Викторович мог реклассифицировать его, вписав в класс уродов. Если человек при этом мог принести еще и пользу, Андрей Викторович вписывал его имя в телефонную книжку.

Вот такие этапы обновления телефонной книжки. И вот такая максимально возможная карьера человека в классификации Андрея Викторовича.

Финалистов, попавших в записную книжку, он даже мог называть по имени-отчеству, общаясь с ними в какой-то из частей виртуального мира. В каком-нибудь чате или почте, а иногда даже по телефону. Больше, кстати, и негде ему с ними было общаться. Прежде чем звонить счастливчику, оказавшемуся в его телефонной книжке, он подглядывал его имя там, чтобы не ошибиться. Но все равно ошибался, потому что имена людей слишком одинаковы, чтобы в них не запутаться. Даже имена уродов.

При личной встрече он к любому человеку обращался «Здравствуйте, Нднннннней Нноонноович» либо «Здравствуйте, Нынннннннна Нноновна». Слово «здравствуйте» он говорил очень четко.

Но главной в этой стройной системе была постоянная игра навылет – игра Андрея Викторовича против записной книжки. Основной целью игры было, естественно, уменьшить в ней количество записей. Желательно до нуля.

Где-то раз в полгода Андрей Викторович вычеркивал из нее тех, кого он больше никогда не увидит.

Еще он вычеркивал тех, кто за это время вернулся в класс вроде-бы-не-уродов – например, перестал понимать смысл слов, разучился делать сальто, отправил Андрею Викторовичу какое-нибудь фото или видео, позвал куда-нибудь съездить либо спросил мнение о какой-нибудь новой ерунде – о телефоне каком-нибудь или о машине, а может быть, даже о фильме, – в общем о том, что обычно действительно не имеет никакого значения.

Иными словами, вычеркивал тех, кто загадил его телефон, настроение и сознание зазря.

Очень в этой игре ему помогали умершие. Их он вычеркивал не через полгода, а сразу после похорон.

Так как все это иногда не помогало, раз в год Андрей Викторович менял свой номер и оператора сотовой связи.

Кстати, умершие несли в себе другую опасность – нужно было ходить на похороны. А для этого требовались две вещи: траурный костюм и куда-то идти.

По причине отсутствия костюма Андрей Викторович некоторое время пропускал похороны умерших и радовался, что может вне графика вычеркнуть кого-нибудь из книжки заочно. А зазывающим его на похороны активистам так и говорил, что у него нет подходящего костюма.

Но на одних похоронах побывала чуть ли не вся компания. И ему пришлось каждому коллеге, который ходил потом неделю либо в трауре, либо со скорбным лицом, рассказывать про свою несуществующую болезнь.

Все-таки умер главный бухгалтер, и нового искали целых два дня.

Чтобы облегчить себе жизнь, Андрей Викторович купил самый дешевый черный костюм и еще более дешевый черный галстук. И решил, что следующие похороны он ни за что не пропустит, потому что себе дороже давать все эти объяснения. В нем он ходил осторожно, чтобы не испачкать.

Некоторое время похороны, как назло, не случались, и он сходил в этом костюме на свадьбу. А потом уже и похороны пошли, как на конвейере, и он приноровился к этому костюму – главное было держать любое, жидкое или подтекающее твердое, на вытянутой руке от себя.

Если подытожить, записная книжка Андрея Викторовича на момент столкновения девушки Даши со стеклом имела сорок восемь позиций и лестную характеристику «уроды» у большинства участников этого клуба.

Несколько вроде-бы-не-уродов в ней тоже значились, потому что были полезны, но, как следует из смысла классификации, стремились к исключению из книжки. Желательно путем умирания, так проще. Это следовало уже из опыта Андрея Викторовича.

Непонятно, что нашло на Андрея Викторовича, но он честно на глазах девушки Даши испортил свою телефонную книжку ее номером. И классифицировать саму девушку пока никак не стал.

Он об этом не думал, потому что слушал Дашу.

Ведь Даша говорила про работу. А работа – это то, что, в отличие от людей, Андрей Викторович хорошо помнил.