Loe raamatut: «Путешествие дилетанта. Ностальгический детектив»

Font:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Синий альбом

Темный камуфляж странно смотрелся на фоне ярко-желтого суглинка.

– Это не маскировка, это – демонстрация присутствия. Чтобы пассажиры не беспокоились, – подумал Пьер, – мол, все у нас под контролем…

ТУ-154 натужно ревел, снижаясь, а темно-зеленые солдатики на земле лениво вращали турели с зенитными пулеметами. Вчерашний студент лихорадочно перебирал в памяти сведения о ЗУРСах и ПЗРК, полученные на военной кафедре. Потенциальному стрелку спрятаться было негде – значит, не собьют…

Шел понедельник 21 января 1985 года.

– Ни фига себе, неделька начинается! – Пьер вспомнил анекдот про мужика на эшафоте. Четыре месяца работы грузчиком в овощном на улице Дзержинского вдруг показались чем-то милым и патриархальным, как рождественская сказка.

– Мама родная, куда меня занесло… – подумалось вдруг.

* * *

Диплом об окончании филфака Университета имени А. А. Жданова был получен в июне. Не просто диплом, а «свободный диплом» – в 1984— м это означало отсутствие обязательного распределения на работу в школу (уф-ф-ф!). А применительно к лицу мужского пола, получившего специальность «военный переводчик», – еще и возможную службу в «стране изучаемого языка». Миролюбивые щупальца советской родины дотягивались в те времена до самых горячих точек планеты: Анголы, Мозамбика, Афганистана, Никарагуа… Молодые ребята с относительным знанием иностранных языков, но, что самое главное, прекрасными анкетными данными (а ты поступи на филфак с другими…) были просто нарасхват. Каждый год улетали выпускники в неведомые края за новыми впечатлениями, тропическими болезнями и «длинным долларом». Так называемые «гробовые» тогда платили без задержки – где твердой валютой, а где по-простому – чеками Внешпосылторга, которые можно было по возвращении домой отоварить «под деревом, на котором все растет» – в спецмагазинах «Березка». Вернувшихся из-за дальних морей «нуворишек» называли заимствованным из «Поднятой целины» термином «двадцатипятитысячники», т. к. за год в горячей точке можно было заколотить неслыханные по тем временам деньги – 25 000 рублей. И это при средней зарплате на Родине в 170 (до налогов).

Ближайшее будущее Пьера представлялось восхитительным и романтичным. Родители знакомых девушек начали смотреть на него особым «родственным» взглядом, да и сами дочки вдруг стали как-то оперативно реагировать на приглашения в кино или в гости. Каждый вечер раздавались звонки от когда-то несостоявшихся дам сердца:

– Ты куда пропал?

Закончился бесконечный студенческий праздник души, начиналась взрослая жизнь – те, кто не успел, старались вскочить в уходящий поезд…

Оформлением своих питомцев в горячие хлебные точки Университет занимался сам. Здесь заполнялись бесчисленные анкеты, здесь же проходили ритуальные «собеседования» – группы очень серьезных мужчин и женщин, сидящих за длинным столом, задавали кандидату в «двадцатипятитысячники» каверзные вопросы, а между строк читалось единственное: «Не сбежит?»

И если первое собеседование на филфаке напоминало картину Репина «Пушкин на лицейском экзамене» (можно было даже заподозрить кого-нибудь из членов комиссии в сходстве с добрым старичком Державиным), то по мере продвижения к «главному фильтру» – собеседованию в здании Двенадцати коллегий, краски сгущались. Здесь атмосфера больше напоминала картину Орешникова «Ленин В. И. на экзамене в Петербургском университете» – хотелось опереться рукой на стул и горделиво закинуть голову с юношеской бородкой.

Первую заполненную Пьером анкету-автобиографию вернули через неделю:

– Вы что нам за отписку принесли? Где общественные нагрузки? В школу только учиться ходили?

Пришлось напрячь память.

«Все равно не проверят… – подумал Пьер и написал. – Во втором классе был командиром октябрятской звездочки…» Подумав, добавил: «… и озеленителем класса».

Злая тетка на факультетском собеседовании ухмыльнулась:

– Хорошо, что не осеменителем…

Наконец все анкеты были сданы, фильтры пройдены, назвали даже место будущей службы – «братская Никарагуа». Можно было расслабиться и спокойно ждать вызова в Москву.

В те времена все выезды в командировку за рубеж начинались в столице. Там вручали синий служебный загранпаспорт в обмен на внутренний краснокожий, там же сдавали на хранение партийный или комсомольский билет, оттуда и отбывали в дальние края. Единой компьютерной базы данных еще не существовало, и держать границу на замке было куда проще, лишь иногда приоткрывая маленькую калитку в Шереметьево. Вот и летали жители Владивостока в Японию через Москву (с пересадкой во Владивостоке), а ленинградцы, чтобы попасть в Хельсинки, вечером садились в фирменный поезд «Лев Толстой» на Ленинградском вокзале и, миновав утром родной Питер, катили дальше – в столь близкую и столь же труднодоступную Суоми.

Время шло – потихоньку разъезжались в жаркие страны однокурсники, вытащившие такой же счастливый билет, отгремели «отвальные», закончилось лето. Про Пьера как будто забыли – вызова все не было и не было. Почуяв неладное, стали реже звонить однокурсницы, а их родители уже без родственной теплоты строго спрашивали:

– Чем заниматься собираетесь, молодой человек?

Что-то было не так. Переводчики были нужны, каждый вечер в программе «Время» комментаторы в модных рубашках хаки с коротким рукавом на фоне танков Т-55 рассказывали как «народная сандинистская революция мужественно борется за светлое будущее благодаря братской поддержке СССР». Но телефон молчал…

Свободного времени становилось все больше. Студенческое братство потихоньку распадалось – одни уже проходили службу в Луанде или Мапуту, у других начался новый учебный год, только теперь в новом качестве – преподавателей, а Пьер по-прежнему не мог понять, какую часть общества он представляет. Просыпался как можно позже, чтобы день казался короче – все равно ничего не происходило. Когда позволяла переменчивая ленинградская погода, отправлялся бродить по набережным, и постоянно думал: «Где же я прокололся?»

Свои скелеты в шкафу были у каждого. Например, еврейские бабушки к последнему курсу выявились у подавляющего большинства одногруппников, несмотря на безупречные, как у коккер-спаниелей, родословные. Это пока никому не мешало – университетские особисты копали не глубже папы-мамы. Многие члены политбюро тоже, по слухам, были «с прожидью». Ходили по рукам запрещенные книжки, отпечатанные на плохой бумаге – Солженицын, Буковский, Шаламов. В белые ночи Пьер любил прогуливаться с приятелем Жорой, пересказывая ему «Остров сокровищ» (так на книжном рынке именовали для конспирации «Архипелаг ГУЛАГ»). Но это было на втором-третьем курсе, да и не верилось как-то в Жорино предательство. Нет, тут что-то свежее – иначе и до собеседований дело не дошло бы.

Была и еще одна причина, о которой Пьеру думать не хотелось. На летней практике в Ростове он познакомился с Мели – студенткой из Югославии. Мимолетное увлечение как-то незаметно переросло в серьезный роман. Она приезжала несколько раз в Ленинград и в Москву – то на студенческую конференцию, то переводчицей с туристической группой. И Пьер, и Мели хорошо понимали, что афишировать свои отношения категорически нельзя – связь с иностранкой для советского студента не просто закрывала дорогу в будущее, а ставила под вопрос даже само пребывание в Университете. Тем более с югославкой.

Отношения СССР и СФРЮ были очень непростыми – черная кошка, пробежавшая когда-то между Сталиным и Тито, была жива и постоянно бегала туда-обратно. У советского политбюро печеночные колики вызывал югославский социализм, при котором граждане вроде бы социалистической страны свободно выезжали в соседние страны, не проходя «собеседований» (и возвращаясь обратно!), ездили на заработки в Германию, пили Кока-Колу и носили джинсы, купленные не у фарцовщиков в подземном переходе, а в центральном белградском или загребском универмаге. Пьер был категорически осторожен – об этой связи знали только сестра и бабушка. Письма из Югославии шли на адрес бабушкиной знакомой из коммуналки, а звонить он ходил на переговорный пункт, где каждый раз представлялся новой фамилией и внимательно слушал, чтобы не перепутать, когда по трансляции вызовут:

– Семенов (Петров, Иванов…), Загреб – четвертая кабина!

Такая «игра в шпионов» даже чем-то еу нравилась. Они с Мели трезво смотрели на вещи и договорились о том, что: 1. Университет окончить надо 2. Упускать возможность заработать валюту в горячей точке нельзя 3. Время – хорошая проверка их отношений.

На проверку они положили себе пару лет – после этого можно было попробовать оформить отношения. «Оформить отношения» с иностранкой в то время можно было лишь одним способом – надо было вместе подать заявление в маленький кабинет под лестницей во Дворце бракосочетаний на улице Петра Лаврова, а потом явиться туда же через три месяца. При этом желающей выйти замуж за совгражданина надо было либо иметь легальные основания для пребывания в СССР в течение трех месяцев, либо уехать и вернуться к назначенному сроку. При этом оформление новой советской визы занимало куда больший срок… Короче, решили погодить. «Неужели раскопали, – мучительно гадал Пьер, – доигрался в Штирлица!»

Можно было, конечно, взглянуть на эту ситуацию и под другим углом – диплом на руках, отрабатывать три года в школе не надо, связь с Мели можно было больше не скрывать… Но не давала покоя мысль – а вдруг это простая бумажная проволочка, вдруг еще осталась надежда зашибить деньгу под тропическим солнцем? Узнать это нормальным путем не представлялось возможным – даже обращаться с подобными вопросами было некуда. Надо было искать «крюки».

* * *

Первый, кто пришел в голову, был, конечно, Морозов. Со Славой Морозовым, следователем с Литейного, Пьера познакомил еще на третьем курсе одногруппник Саня Иванов. В те времена в страшном доме на Литейном штатных переводчиков не было – вот и нанимали студентов-филологов. Переводили допросы задержанных за дебош или валютные махинации иностранцев. Платили по-царски – 10 рублей за допрос. Правда, 5 рублей надо было отдать тому же «менту с ведомостью», который выдавал деньги. Как его звали, никто не знал. Ну, а какой студент начала 80— х отказывался от возможности заработать пятерку? К тому же, если работа была ночная (а дебоширят все нормальные туристы по ночам), то за переводчиком, «как за взрослым», присылали служебный жигуль.

Бдительные соседки из двора-колодца пытались разгадать, куда по ночам увозит желто-синий милицейский ВАЗ их юного соседа. Однажды Пьер не выдержал и процитировал популярный детский фильм, подходя к машине.

– В лабораторию! – устало, но достаточно громко бросил он шоферу в ночной тишине. После этого, встречая Пьера во дворе или на лестнице, бабульки испуганно смотрели на него и здоровались первыми.

Итак, Слава. По телефону такие вопросы обсуждать было нельзя – пришлось договариваться о встрече, ехать на Литейный и ждать Морозова пару часов в коридоре, т. к. в последний момент того вызвали к начальству. Пьер поймал себя на мысли, что в первый раз попал сюда днем. «Сколько же здесь народу, – подумал он, – не дай бог увидит кто знакомый в таком двусмысленном месте».

Наконец, Слава появился. Пьер, сбиваясь, как мог, попытался изложить свою проблему. Естественно, ни словом не обмолвился о Мели. Слава мрачнел. Видно было, что ему очень не хочется заниматься ТАКИМИ вопросами. Он перезвонил через несколько дней и попросил подъехать вечером к его дому и позвонить ему из будки.

– Погуляем… – туманно сказал Морозов.

Жил он на Черной речке. Метро тогда еще туда не дошло – пришлось долго ехать на троллейбусе. Пьер смотрел на ночной Кировский проспект и думал: «Хоть бы все это уже кончилось!» Хотелось одного – ясности. Троллейбус еле полз, подолгу стоял на светофорах. Потом долго искал телефонную будку. И автомат съел дефицитную «двушку»… Пришлось бегать по округе и просить редких прохожих разменять. В те времена двухкопеечная монета стоила дороже номинала – это была единственная возможность для связи. Добровольно с «двушкой» никто не расставался. Наконец, удалось поменять два «пятачка» на десятикопеечную – по весу и форме она соответствовала двухкопеечной. Есть! Заспанный Слава взял трубку.

– Стой, где стоишь, – буркнул он, – сейчас выйду.

Его не было еще минут десять.

– Ну, что тебе сказать… – начал он. – Ты не был со мной до конца откровенен.

«Так… про Мели узнали!» – подумал Пьер.

– Что же ты про родителей не рассказал? Они же у тебя за границей!

По существующим негласным правилам, если кто-то из советских граждан ехал за рубеж, близкие родственники должны были остаться в СССР «в залоге». Родители Пьера уже пятый год работали в Индии, периодически снабжая его модными шмотками и индийским чаем, но в Союзе жили обе бабушки Пьера, сестра и дядя с тетей.

– Слава, гадом буду – вся родня-то здесь! – завопил Пьер.

– Во-первых, не ори. Во-вторых, бабушки-дедушки как якорь не канают. Старые они – сегодня есть, а завтра уже на кладбище… – спокойно объяснил старший товарищ.

– А сестра? – пролепетал Пьер.

– А сестра не считается. Вот если бы она у тебя с оккупантами сотрудничала в годы войны, тогда бы считалось. Правда, не в плюс, а в минус. Короче, завис ты, парень, между небом и землей. Официальный отказ ты не получишь, но и не выпустят тебя никуда, даже в Болгарию, пока родители не вернутся. Да, и насчет работы – устроился бы ты куда-нибудь, а то за тунеядство привлекут.

– Слава, а если родители вернутся, кому дать знать, куда звонить, писать?

– Ты совсем дурак что ли? Короче, разговора этого у нас не было, ты меня ни о чем не спрашивал. Бывай!

Морозов, не подавая руки, быстро пошел к своему дому.

По дороге домой Пьер поймал себя на том, что машинально напевает: «All in all you’re just another brick in the wall…»

«Мдя-я-я… Действительно, хоть лбом об стену! – подумал он. – Надо еще „крюки“ искать или хрен с ним?»

* * *

Через неделю Пьер в полной прострации бухал на дне рожденья своей двоюродной сестры Аллы. Ее муж, Игорь, работал в аппарате Соловьева – первого секретаря Ленинградского обкома, поэтому стол ломился от «ветчины и прочей антисоветчины» из продуктовых наборов Смольного. Вино тогда было не в большом почете – интеллигенция пила «Алазанскую долину», а народ попроще предпочитал «Агдам» и «777». Водка делилась на «вкусную» и «табуретовку». «Вкусная» у сестры была знатная – экспортная «Stolichnaya» в литровой бутылке. В народе такие большие бутылки называли «сабонисами», в честь Арвидаса Сабониса – легендарного центрового «Жальгириса» и сборной СССР по баскетболу. «Антисоветчина» в рот не лезла, а вот добрую половину «сабониса» Пьер уже убрал, заливая «запивкой» – разведенным в кипяченой воде клюквенным вареньем. Он обожал шумные компании и смешные тосты, гостям нравились песни его сочинения – не всегда приличные, но задорные. Однако веселиться в этот раз не получалось – из головы не выходила идиотская ситуация

– Что с братом? – тихо спросил Игорь у Аллы. Она только пожала плечами.

– Пойдем-ка, шурин, покурим, – позвал он Пьера на балкон.

– Слышь, ты, жуир и бонвиван, что случилось? Ты чего водяру без закуски хлещешь и сидишь как сыч?

И тут Пьера прорвало – и про ситуацию рассказал, и оценочные суждения добавил. Про систему, про людей вообще и про тех людей, «которым Игорь в своем обкоме речи пишет». Игорь слушал, хмурился, а в самой эмоциональной части утащил родственника обратно в комнату – от соседских ушей подальше. Водка без закуски, в конце концов, взяла свое, и Пьер заснул за столом, испортив хозяйке настроение.

Через пару дней позвонил Игорь. Не став слушать покаянные речи, пригласил пообедать в Мариинский дворец, где должен был быть по делам.

– Значит так, – сказал он, отхлебывая наваристую солянку, которой славились все «аппаратные» столовки, – вот телефончик и Ф. И. О. деятеля, который ваш универ курирует. Родители вернутся – пусть засветятся. И не говори, где его координаты раздобыл. Усек?

– Усек…

Ситуация начала приобретать хоть какую-то ясность.

Индийский контракт отца заканчивался через год. Домой он особо не рвался – каждый день пребывания оплачивался в твердой валюте, а впереди маячила пенсия. Зато мать наведывалась в Питер каждые полгода. Привозила подарки, при помощи Пьера сдавала в комиссионки привезенные кожаные пальто и бусы из бирюзы. Он потом эти деньги получал и откладывал на отцовскую сберкнижку – готовил плацдарм к окончательному возвращению родителей на родину. В очередной раз мать собиралась приехать к Новому году. «Слишком долго, – решил Пьер, – так без меня Берлин возьмут». План был простой – вызвать мать пораньше и напустить ее на «куратора». В ее способности убедить чиновника, что «вот они, мы – тута» (в смысле – с отцом вместе), Пьер не сомневался. Она была пропагандистом от природы и закрытых дверей для нее не существовало. Пьер даже немного жалел своих школьных учителей, когда мама собиралась на родительские собрания. Но как объяснить родителям ситуацию? По телефону такое не скажешь, а почта, отправляемая на адрес советского посольства в Дели, явно перлюстрировалась. Ответ подсказала русская бабушка: «Напиши по-армянски». Отец Пьера был тбилиссим армянином, но армянской азбуки не знал. Пьер вообще по-армянски говорил только со своей второй, южной бабушкой на бытовые темы типа: «иди кушать» или «спать пора». Выход был найден – знакомый ювелир Сурен перевел в общих чертах ситуацию на древний язык, а Пьер изложил все в русской транскрипции. Письмо выглядело так: «Дорогие родители! Был недавно в гостях у тбилисских друзей. Вспоминали вас, пели армянские песни. Одна песня мне так понравилась, что я ее даже записал…» Дальше шла тайнопись. Короче, через две недели мать позвонила. Сказала, что и песня папе очень понравилась, и билет домой уже заказан.

* * *

От дома до работы – пять минут. Удобно. В обед директриса выдавала по два рубля на нос (считалось, что грузчики могли стать свидетелями чудовищной коррупции в скромном советском овощном магазине). Деньги принимали с серьезным достоинством и тут же скидывали их в «общак». В дружественном магазине «Вино-водка» на Фонтанке гонец (обычно Пьера и отправляли) приобретал пару бутылок «Кубанской» или «Андроповки» с зеленой этикеткой. Если повезет, можно было взять «вина». «Вином», как он быстро выяснил, именовался крепленый виноматериал по цене не выше двух рублей. Все остальные «Каберне», «Саперави» и «Негру де Пуркарь» в категорию «вино» не попадали или по крепости, или по стоимости. Их презрительно именовали «кислятиной» или «компотом» в зависимости от содержания сахара. Нехитрую закуску формировали из «местного ассортимента» : соленые огурцы из вонючей бочки, не менее вонючая и рыхлая квашеная капуста, варили картошку на электроплитке. Иногда директриса разрешала списать «на бой» пару банок икры из баклажанов. Если водку Пьер пил наравне со всеми, то заставить себя употреблять «виноматериал» он так и не смог, хотя продолжал скидываться в общак. Пришлось выдумать аллергию на вино.

– Сразу видать – армяшка. Даже болезни не как у русских. Разве бывает аллергия на вино? – удивлялись «коллеги».

Стать своим среди обитателей овощного закулисья так и не получилось. Если директриса сразу для себя сделала вывод: «Понятно – в Израиль нацелился. Ну, да ладно – у меня не институт секретный. Иди – работай, жидомасон», то узнавшие про университетский диплом грузчики насторожились. Не студент-вечерник, не алкаш – чего ему здесь надо? Даже одеться «по-человечески» у Пьера не получалось. Гардероб его, состоящий из присланных из-за границы шмоток, никак не соответствовал контексту. Старые вельветовые джинсы и ветровка Adidas были уместны в колхозе, куда каждую осень отправляли студентов. Но на фоне профессионально засаленных одежд овощных аксакалов Пьер выглядел чужаком и подкидышем. От привычки пользоваться туалетной водой «One Man Show» пришлось отказаться после вопроса одного из «коллег» : «Чем это здесь шмонит?» Курить появившиеся в продаже финские Pall Mall и Winston пришлось дома за чаем. Для работы пришлось перейти на Беломор, т. к. даже ленинградский Космос за 60 копеек выглядел среди штабелей грязных ящиков инородной деталью.

Устроиться в овощной присоветовал друг Жора, единственный из одногруппников не рвавшийся за границу, а твердо решивший поступать в аспирантуру. Он успел поработать в таком же «бутике» во время каникул.

– И к дому близко, и с голоду не помрешь. Опять же – «завсегда с народом». Узнаешь, так сказать, сермяжную правду – филологу это полезно.

По специальности можно было устроиться только в школу, но брать человека после начала учебного года и, к тому же, на неопределенный срок никто не хотел. Приехавшая из Индии мать, конечно же, ахнула: «Сын – грузчик!», но ничего лучше предложить не смогла. Решили, что это ненадолго и «надо потерпеть».

* * *

Мать на удивление быстро разобралась в ситуации (сказался богатый жизненный опыт). Немного поморщилась, услышав про «братскую Никарагуа» : «Там же война…», но за дело взялась немедленно.

Таинственный «куратор» сначала онемел, когда она представилась и объяснила, по какому вопросу звонит.

– Где вы взяли мой телефон?! – заорал он, опомнившись.

– Поверьте, люди, которые мне его дали, имели на то полномочия, – не моргнув глазом отреагировала мать, – и они очень обеспокоены задержкой выезда переводчика на контракт. Тем более, что мы все уже дома.

Про остававшегося в Индии отца она, естественно, не упомянула. После этого ей пришлось все-таки съездить на прием к «куратору» и показать ему внутренний паспорт, который она сразу получила в Москве в обмен на заграничный служебный. «Квартиру меняем, надо прописку оформить», – объяснила мать в министерстве.

И снова потянулись дни ожидания. Тут еще и Мели перестала отвечать на звонки – ее загребский телефон молчал, хотя уже начался учебный год и ей надо было приступать к работе над дипломом. Спустя две недели пришло письмо из Франкфурта-на-Майне. Оказывается, она получила стипендию Юнеско для молодых ученых и будет писать диплом в Германии. Что-то по народному творчеству. Своего телефона пока нет, а звонить на проходную студенческого кампуса не очень удобно. «Ты уже в Никарагуа? Надеюсь, мое письмо тебе перешлют…» Пьер не упоминал в переписке о своих проблемах. Сообщил только, что получил назначение и ждет визы. «Как у них все легко! – с какой-то обидой подумал он. – Получила стипендию и – хоп! Уже в Германии». А ведь Мели всерьез собиралась переехать жить в Ленинград. И даже переписывалась с кем-то в Институте этнографии для «наведения мостов». «Не выдержит она нашего развитого идиотизма. Сбежит…» – грустно думал Пьер, но тему эту предпочитал с девушкой не обсуждать. Стыдно было как-то за отечественную убогость.

С началом работы в овощном проблема свободного времени ушла, но проблема общения осталась. «Ближний круг» распался – все были заняты делом. Объяснять новым знакомым, что теперь он – грузчик не хотелось. Да и сил на ритуальные ухаживания за девушками после целого дня возни с ящиками и бочками не оставалось. Организм категорически не хотел привыкать к физическому труду.

Мать купила в «Березке» видеомагнитофон Panasonic, и Пьер до поздней ночи таращил глаза в рябой экран, слушая «остроумные» эскапады гнусавого переводчика: «Срань господня! Посмотри, какая у меня задница!» Появился новый круг общения – видеообмен. Этим людям было абсолютно безразлично, грузчик ты или академик. Главное – у тебя есть десяток кассет для обмена. Видеосообщество поражало своей неоднородностью – фарцовщики из Апраксина двора, солидные директора НИИ, жены моряков, пара экзальтированных бабушек… Интересы у всех совпадали. Старушка из антикварной квартиры на Невском в обмен на принесенный «Апокалипсис сегодня» Копполы, хитро подмигнув, предложила Пьеру: «Тут у меня про любовь на немецком…» Кино заменяло общение.

Во время перекуров на заднем дворе магазина, Пьер, сидя на ящике и затягиваясь удушливым Беломором, представлял себя каким-то гибридом декабриста, к которому не приехала в Сибирь жена, и «лишнего человека» на Кавказе среди диких горцев. Прочитав на досуге «Путешествие на Восток» де Нерваля, отметил для себя: «Главное качество, необходимое европейцу при путешествии в Магриб, – умение ждать». Ждал…

Наступил декабрь. «Куратор» сказал, что документы давно в Москве, но вызова по-прежнему не было. Темпераментный отец все чаще звонил из Индии и требовал, чтобы мать «возвращалась немедленно, или он за себя не отвечает!» Спорить с ним по телефону было бесполезно, поэтому мать кротко отвечала: «Хорошо, Вазген. Сделаю все, что могу, Вазген». Но обратно пока не собиралась.

В начале декабря, как водится, начали готовиться к Новому году – закупали шампанское, шпроты, овощное ассорти Globus, колбасу (твердокопченую – на стол, вареную – в салат оливье). Встречать собирались с сестрами и их мужьями на турбазе под Лугой.

К этому моменту у Пьера как-то сам собой начался роман со студенткой Кэтино с вечернего английского. Заехал в субботу по старой памяти на родной филфак попить кофе в верхнем буфете. Народу было немного. Болтая со знакомыми лаборантками за столиком, обратил внимание на эффектную брюнетку с короткой стрижкой.

– На Катьку засмотрелся? – усмехнулись лаборантки. – Кэт, иди к нам!

Разговорились. Кэт оказалась таким же «метисом кавказца», как и сам Пьер – ее отец, грузин из Тбилиси уже лет тридцать жил в Ленинграде, работал кардиологом, женился на русской медсестре несмотря на протесты родни и окончательно обрусел.

– Почти земляки… – глубокомысленно отметил Пьер.

– Ты – тоже космополит? – хитро улыбнувшись, спросила Кэт.

Телефонами меняться не стали. Поболтали и разошлись. Однако в понедельник, наскоро приняв душ после работы и от души умастившись любимым One Man Show, Пьер прыгнул в троллейбус и к окончанию занятий вечерников стоял в фойе филфака, лихорадочно всматриваясь в лица выходящих в морозную темноту студенток.

– Меня ждешь? – Кэт неожиданно возникла рядом с Пьером. Он не сразу узнал ее в белой меховой шапке.

– Ага, – кивнул он.

– Ну, ты надушился! – поморщилась Кэт. – Я тебя по запаху почувствовала.

– Это я так потею, – грубо ответил Пьер.

– Ну, пошли тебя проветривать, – она взяла его под руку и потащила к выходу.

С этого дня ежевечернее видео отошло на второй план. Кэт таскала его на просмотры в Дом кино, к друзьям-художникам и фотографам, на концерты тогда еще полулегальных «Землян» и «Машины времени». До знакомства с ней Пьер даже не предполагал, что в Ленинграде такая насыщенная андеграундная жизнь.

Однажды они приехали на электричке в Пушкин, потом долго искали какой-то ДК, брали билеты «по паролю» у подозрительного бородача. В конце концов, оказались в душном зале. Выступал Алик Асадулин со сборным бэндом. Пьер знал его по партии Орфея в зонг-опере «Поющих гитар» и приготовился слушать «качественный официоз». Неожиданно в полумраке повисли знакомые до боли ноты: «Соль, соль – ля-я-я…» А из другого конца сцены ответил орган нервным стаккато. Child in Time! Эту вещь знакомые рокеры если и пытались сыграть, то только в шутку и на репетиции. Петь «как Гиллан» никто не решался. Алик, смотревший до этого в пол, поднял голову и подошел к микрофону. Зал замер в ожидании. Неожиданно чисто и пронзительно прозвучало: «Sweet child, in time you’ll see the line…» Это не было «как Гиллан», это казалось лучше! Зал взорвался аплодисментами и свистом.

У Кэт везде были друзья. Попасть на квартирную выставку или концерт в рок-клубе не составляло труда. Все смотрели на нее влюбленными глазами и наперебой предлагали билеты, контрамарки, пароли для проникновения на квартирники. Пару раз Пьеру звонил влюбленный в Кэт фотограф и вызывал «разобраться к метро». Пьер сослался на нехватку времени и пригласил его к себе на работу. Вид хмурых «коллег» по овощному цеху фотографа не вдохновил и «разговора» не получилось.

Учеба на «факультете невест», где парни были нарасхват, приучила Пьера к завышенной оценке своих «мужских» качеств. Разумеется, он читал перепечатанные на машинке «Ветви персика» и «Кама сутру», пытался применять прочитанное на практике, но юношеский задор и нетерпение обычно брали свое. «Скорострелом» он, конечно, не был, но и виртуозом в постели он бы себя, положа руку на сердце, не назвал. Кэт довольно резко осадила его гусарскую попытку овладеть ею второпях, пока бабушка ушла в булочную.

– Не будь кроликом, – сердито сказала она.

Обычно Пьера настораживали попытки девушек все усложнять и «запрокидывать голову». За таким поведением явно слышались отголоски зловещей мелодии Мендельсона. А в те времена только два музыкальных произведения вызывали в кругу его друзей суеверный ужас: свадебный марш и «Прощание славянки».

Но в этот раз отказ только раззадорил Пьера. Период романтического ухаживания растянулся почти на две недели и ему это даже нравилось. Впервые им удалось остаться наедине после вечеринки у Жоры – его родители уехали «за длинным рублем» на Север и квартира была полностью в распоряжении Жориных друзей.

В этот раз он не был так настойчив и нетерпелив – по ее выражению лица понял, что «все будет». В любви она оказалась намного опытнее Пьера. Мягко, но, не терпя возражений, Кэт взяла «руководство процессом» в свои руки. Это было непривычно, но Пьеру было так хорошо, что он подчинился. Впервые в жизни «занятие любовью» продлилось не полчаса, а почти всю ночь до утра. Кэт ненавязчиво объяснила ему, что в постели надо думать, прежде всего, о партнере, а не о собственном удовольствии. И он старался, и силы не оставляли его, а Кэт в ответ открывала ему все новые и новые секреты наслаждения.

Утром пили чай на кухне Жориной квартиры. Пьер украдкой смотрел на Кэт и пытался понять – это та страстная и опытная женщина, что была с ним этой ночью, или все ему только приснилось?

Как-то даже и не обсуждалось, что Новый год надо встречать с Кэт. Пьер сказал об этом сестре и неожиданно услышал: «А как же Мели?»

Мели… Писать друг другу они не перестали, но по телефону поговорить не получалось. Никто не отменял взятых на себя обязательств, но все это было как-то далеко и абстрактно, а Кэт была рядом. Конечно, Пьер понимал, что долго на двух стульях усидеть не удастся – и Мели, и Кэт не были случайными знакомыми из студенческой тусовки. Обе были личностями и обе серьезно относились к Пьеру. Закономерно было с их стороны ждать такого же серьезного отношения к себе. Но думать об этом не хотелось.