Бучинский пересылал Лжедимитрию дурные вести: он писал, что требования его относительно титула произвели всеобщее негодование между панами; что те из них, которые и прежде ему не благоприятствовали, подняли теперь снова головы и голоса: так, воевода познаньский упрекал короля в неблагоразумном поведении относительно дел московских, говорил, что, отказавши Димитрию в помощи, можно было бы много выторговать у Годунова, а теперь от Димитрия вместо благодарности одни только досады: требует такого титула, какого не имеет ни один государь христианский; за это самое, продолжал воевода, бог лишит Димитрия престола да и в самом деле пора уже показать всему свету, что это за человек, а подданные его должны и сами о том догадаться. Сюда присоединялись еще жалобы поляков, приехавших из Москвы ни с чем, потому что пропировали там все жалованье. В заключение Бучинский доносил о слухах из Москвы, что Димитрий не есть истинный царевич и недолго будет признаваться таким. Слухи эти, по польским известиям, дошли таким образом: когда Димитрий, узнавши об обручении Марины, выбирал человека, которого бы мог послать с благодарственными письмами к Мнишку и королю, то Шуйские обратили его внимание на Ивана Безобразова, который и был отправлен в Краков с письмами от Димитрия и с тайным поручением от бояр. Он требовал свидания с литовским канцлером Сапегой, но король нашел, что важность сана Сапеги обращала на него всеобщее внимание и потому трудно было бы скрыть переговоры его с Безобразовым от Бучинского и русских, находившихся в Кракове. Уговорились, чтобы вместо Сапеги Безобразов открылся возвратившемуся из Москвы Гонсевскому. Последний узнал от Безобразова, что Шуйский и Голицыны жалуются на короля, зачем он навязал им человека низкого, легкомысленного, распутного тирана, ни в каком отношении недостойного престола. Безобразов объявил о намерении бояр свергнуть Лжедимитрия и возвести на престол сына Сигизмундова, королевича Владислава. Бояре, если известие справедливо, достигали своей цели как нельзя лучше: Сигизмунд, который теперь в низложении Димитрия видел не ущерб, но выгоду для себя и для Польши, велел отвечать боярам, что он очень жалеет, обманувшись насчет Димитрия, и не хочет препятствовать им промышлять о самих себе. Что же касается до королевича Владислава, то он, король, сам не увлекается честолюбием, хочет и сыну внушить такую же умеренность, предоставляя все дело воле божией.

Римский двор внимательно следил за отношениями Лжедимитрия к Польше, потому что от них всего более зависело дело католицизма, введение которого в свое государство обещал самозванец папе: если бы царь разорвал связь с Польшею, с Мнишком, то уже тем меньше стал бы обращать внимание на прежние обязательства свои относительно двора Римского. Вот почему кардинал Боргезе писал к папскому нунцию в Польше, Рангони, что его святейшество очень беспокоится насчет неудовольствия московского посла Власьева на поляков, хотя должно надеяться, прибавляет кардинал, что великий князь не разделит мнение своего посла и не забудет услуг, оказанных ему королем. Нунций Рангони писал к Лжедимитрию, что он всего более старается об усилении любви и укреплении союза между ним и Сигизмундом. Извещая царя о восшествии на престол папы Павла V, Рангони просил его, чтоб он послал поздравить новоизбранного папу, к которому уже отправлен портрет его. Посылая к Лжедимитрию между прочими подарками латинскую библию последнего издания, Рангони изъявляет желание, чтобы царь особенно обратил внимание свое на глагол божий к израильтянам: «Ныне аще послушанием послушаете гласа моего и соблюдете завет мой, будете мои люди суще от всех язык». Текст этот нунций применяет к Димитрию, намекая, что ему остается в благодарность за благодеяние божие исполнить обещание свое, ввести католицизм в Московское государство, но при этом Рангони советует, чтобы царь начал это дело мудро и бережно, дабы в противном случае не претерпеть какого-нибудь вреда. Так же осторожно поступал и иезуит Лавицкий, бывший при Димитрии в Москве: извещая старшину своего ордена в Польше о деле Шуйского, о том, что одним из обвинений Шуйского царю было намерение последнего разрушить все церкви московские по совету врагов народа русского, иезуитов, Лавицкий пишет: «Мы наложили на себя молчание, не говорим с царем ни об одном нашем деле, опасаясь москвитян, чтобы царь имел полную свободу в действиях и мог склонить вельмож к своим намерениям».

Лжедимитрий исполнил просьбу нунция, отправил к новому папе поздравительное письмо, в котором с признательностию упоминает о расположении к себе покойного папы Климента VIII. Извещая о счастливом окончании борьбы своей с Годуновым, Димитрий говорит, что в надежде на помощь и покровительство божие, столь явно ему оказанное, он не хочет проводить время в праздности, но будет всеми силами заботиться о благе христианства; для этого он намерен соединить свои войска с императорскими против турок и просить папу убедить императора не заключать мира с последними. О введении католицизма между своими подданными ни слова, и хотя пишет, что о некоторых делах сообщит папе отправившийся в Рим иезуит Лавицкий, однако в наказе, данном последнему, также ничего не говорится о введении католицизма: из этого наказа узнаем только о желании царя, чтобы папа склонил императора и короля польского к войне с турками, чтобы папа склонил также Сигизмунда дать Димитрию императорский титул, наконец, чтобы папа возвел в кардиналы приятеля Димитриева, Рангони. Новый папа отвечал Димитрию также поздравлением с победою над тираном Годуновым, причем особенно благодарил бога за то, что Димитрий взошел на престол предков, уже принявши католицизм: это обстоятельство, по словам папы, и было главною причиною его торжества; письмо заключается увещанием сохранить принятое учение.

Между тем кардинал Валенти писал к нунцию в Польшу, что должно разыскивать всеми средствами и вести переписку со многими особами, чтобы иметь верные известия о московских событиях; особенно йужно знать мнение, какое имеют о них люди умные и опытные. В письме к Сигизмунду папа благодарит его за помощь, оказанную Димитрию, особенно потому, что эта помощь полезна церкви божией, ибо если Димитрий, принявши во время изгнания своего католицизм, сохранит это учение и по возвращении к своему народу, то нет сомнения, что оно распространится со временем и между москвитянами. Папа писал также к кардиналу Мацеевскому, чтобы тот уговорил Мнишка воспользоваться своим влиянием на Димитрия и поддерживать в нем расположение к католицизму; в таком случае, прибавляет папа, москвитяне со временем приведены будут в лоно римской церкви, потому что народ этот, как слышно, отличается необыкновенною привязанностию к своим государям. В том же духе писал Павел V к самому Мнишку, убеждая его содействовать всеми силами трудному делу обращения москвитян. Кардинал Валенти наказывал именем папы нунцию Рангони, чтобы тот обращался как можно ласковее с московским послом Власьевым, чтобы последний остался им вполне доволен и расположен к продолжению дружелюбных сношений. Вскоре после тот же кардинал писал к тому же нунцию, что папа в восхищении от успешных дел Димитрия и воздает благодарность богу, который среди трудов, предпринятых для блага общего, соблаговолил утешить его надеждою видеть во время своего первосвященства обращение московских отщепенцев к религии католической. Уведомляет также, что папа очень доволен обращением нунция с московским послом, который уласкан учтивостями Рангони, что папа просит последнего продолжить подобное обращение, могущее служить очень полезным средством для уловления умов, особенно в тех странах, где ласковость очень дорого ценится. Узнав о короновании Димитрия, папа писал к нему: «Мы уверены, что католическая религия будет предметом твоей горячей заботливости, потому что только по одному нашему обряду люди могут поклоняться господу и снискивать его помощь; убеждаем и умоляем тебя стараться всеми силами о том, чтобы желанные наши чада, народы твои, приняли римское учение; в этом деле обещаем тебе нашу деятельную помощь, посылаем монахов, знаменитых чистотою жизни, а если тебе будет угодно, то пошлем и епископов».

Король Сигизмунд, недовольный поведением Димитрия относительно Польши, не очень охотно видел сильное доброжелательство к нему Римского двора и потому противился отправлению графа Рангони, племянника нунциева, послом в Москву. Рангони поехал к Димитрию против воли королевской, за что Римский двор очень сердился на дядю его, нунция, как видно из двух писем кардинала Боргезе к последнему; папа боялся, чтобы это посольство не увеличило смуты, подозрения москвитян, и таким образом не повредило делу католицизма, пользы которому папа более всего надеялся от брака Димитриева на Марине; кардинал Боргезе писал нунцию, что его святейшество ожидает и духовных плодов от этого брака для блага всего христианства. Сам папа писал к Димитрию, что брак его на Марине есть дело, в высокой степени достойное его великодушия и благочестия, что этим поступком Димитрий удовлетворил всеобщему ожиданию: «Мы не сомневаемся, – продолжает папа, – что так как ты хочешь иметь сыновей от этой превосходной женщины, рожденной и свято воспитанной в благочестивом католическом доме, то хочешь также привести в лоно римской церкви и народ московский, потому что народы необходимо должны подражать своим государям и вождям. Верь, что ты предназначен от бога к совершению этого спасительного дела, причем большим вспоможением будет для тебя твой благороднейший брак». То же самое писал папа к Марине и отцу ее. Павел V счел нужным напомнить Димитрию о письме, которое тот писал к предшественнику его, Клименту VIII, 30 июля 1604 года; напомнив о письме, папа повторяет увещания свои просветить светом католического учения народ, до сих пор сидевший во мраке и сени смертной, причем снова обещается прислать благочестивых людей и даже епископов на помощь великому делу, если царь признает это нужным. Папа так спешил браком самозванца с Мариною, что уполномочил патера Савицкого обвенчать их тайно в Великий пост. Зная, что Лжедимитрий добивается императорского титула, папа через кардинала Боргезе наказывал нунцию удовлетворить в этом отношении желанию царя, и потому Рангони дает Димитрию требуемый титул: «Serenissimo et invictissimo Monarchiae Demetrio Joannis, Caesari ac Magno Duci totius Russiae, atque universorum Tartariae regnorum aliorumque plurimorum dominiorum, Monarchiae Moscoviticae subjectorum, Domino et Regi».

He считая приличным прямо требовать от Сигизмунда, чтобы тот уступил желаниям Димитрия относительно титула, папа косвенным образом намекал королю, как бы важен был союз Москвы с Польшею для дружного нападения на общих врагов – татар. Кардинал Боргезе в письме своем к нунцию говорит, что так как великий князь московский показывает сильное расположение к союзу с Польшею против татар, то на будущем сейме не должно быть никакого затруднения насчет предложенного союза, причем требует от нунция, чтобы тот устремил все свои мысли для приведения этого дела к желанному концу. В то же самое время кардинал писал другое письмо к Рангони, в котором от имени папы уполномочивал его убеждать короля к уступке требованиям Димитрия, если только он, Рангони, думает, что посредничество папы может подействовать на короля, и если уступка последнего склонит царя к союзу против татар; и сам папа писал к Сигизмунду, умоляя его поддержать, усилить союз с Димитрием.

Но в то самое время, как Римский двор употреблял все усилия для скрепления союза между Москвою и Польшею, возникли затруднения в собственных сношениях его с Димитрием. Папа надеялся, что брак царя на католичке будет могущественно содействовать распространению латинства в московских областях, но Димитрий требовал, чтобы Марина содержала католицизм в тайне, наружно же исполняла обряды закона греческого, ходила в русскую церковь, постилась в дни, предписанные православием. Нунций Рангони, к которому Димитрий обратился с этими требованиями, отвечал, что, несмотря на пламенное желание услужить ему, он не имеет никакой возможности удовлетворить его желанию, ибо такое важное и трудное дело требует для своего решения власти высшей и рассуждения более зрелого. Не желая, чтоб это дело пошло далее, Рангони пишет к Димитрию: «Я не сомневаюсь, что когда ваше величество рассмотрите это дело с своею обычною мудростию и известным благочестием, то посредством самодержавной власти, которой никто противиться не должен, отстраните все затруднения, не потерпите, чтобы закону дано было неприличное истолкование, и не сделаете никакого принуждения вашей невесте в столь важном деле, в противном случае могут произойти большие неприятности. Притом же это дело не новое: повсюду видим, что женщины греческого закона выходят замуж за латынов и наоборот, причем каждый из супругов сохраняет прежнее исповедание, прежние обряды; этот обычай имеет силу не только для частных людей, но и для государей; говорят, что один из ваших предков, задумав жениться на королевне польской, именно предлагал, чтоб она удержала все обряды церкви латинской». Однако Димитрий не тронулся увещаниями нунция, и дело было отослано на решение папы. 4 марта 1606 года Боргезе уведомлял Рангони, что пункты, предложенные царем, решены не согласно с его желанием, ибо конгрегация из кардиналов и теологов после тщательного обсуждения предмета произнесла приговор, что престол апостольский не разрешает в подобных случаях и не бывало примера, чтобы когда-нибудь разрешил. В таких же точно обстоятельствах находился и ныне царствующий король польский, когда отправился в Швецию для принятия престола, но ему не было позволено сообразоваться с лютеранскими обычаями.

Между тем приехал в Рим Лавицкий; папа известил об этом Димитрия в следующих выражениях: «Мы с таким нетерпением ждали от тебя писем, что даже упрекали в медленности Андрея Лавицкого, человека самого старательного: когда сильно чего-нибудь желаешь, то всякое замедление нестерпимо. Наконец он приехал, отдал нам твои письма, рассказал о тебе вещи достойные; мы жалели только об одном, отчего он не мог сказать нам всего вдруг, как бы нам хотелось. Такое наслаждение доставил он нам своими речами, что мы не могли удержать радостных слез; мы твердо уверены теперь, что апостольский престол сделает самые великие приобретения, когда ты будешь твердо и мудро управлять теми странами. Благословен бог и отец господа нашего Иисуса Христа, соблаговоливший утешить нас в беспокойствах! У тебя поле обширное: сади, сей, пожинай на нем, повсюду проводи источники благочестия, строй здания, которых верхи касались бы небес; воспользуйся удобностию места и, как второй Константин, первый утверди на нем римскую церковь. Так как ты можешь делать в земле своей все, что захочешь, то повелевай. Пусть народы твои услышат глас истинного пастыря, Христова на земле наместника!» Несмотря, однако, на восторженный тон папского письма, в нем проглядывает беспокойство: видно, что Лавицкий принес папе не одни только утешительные вести; Павла V беспокоило то, что телохранителями Димитрия были иностранцы, исповедовавшие протестантизм, что в числе самых приближенных к нему людей были два поляка, братья Бучинские, которые также не были католиками; вот почему папа пишет в заключение письма: «Посылаем к тебе обратно Лавицкого, который много кой-чего объявит тебе от нашего имени; особенно внемли увещаниям не вверять себя и своих еретикам и не удаляться от совета мудрых и благочестивых людей». Под последними папа разумеет Мнишка с товарищами и особенно католических духовных; из этих же слов видно, что царь не слишком приклонялся к советам мудрых и благочестивых и нуждался в увещаниях по этому случаю. Гораздо более мог надеяться папа от Марины; он писал к ней: «Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике господнем; да будешь дщерь, богом благословенная, да родятся от тебя сыны благословенные, каковых надеется, каковых желает святая матерь наша церковь, каковых обещает благочестие родительское, то есть самых ревностных распространителей веры Христовой». Потом папа увещевает Марину воспитывать будущих детей своих в строгости и благочестии, с младенчества напитать их мыслию, что на них лежит обязанность распространять истинную религию. В заключение Павел V поручает расположению московской царицы Андрея Лавицкого и весь орден иезуитов, полезный целому свету. К воеводе сендомирскому папа писал, что он всего более полагается на его благочестие и нуждается в его совете и помощи. Павел V изъявляет надежду, что народ московский легко обратится в католицизм, потому что от природы кроток и до сих пор еще не был заражен ересями.

Доехавши до Вязьмы, старый Мнишек оставил здесь дочь, а сам поспешил в Москву, куда приехал 24 апреля 1606 года; 2 мая с большим великолепием въехала в Москву Марина и остановилась в Вознесенском монастыре; считали, что самозванец на одни дары Марине и полякам издержал до четырех миллионов нынешних серебряных рублей. 8 мая Марина была коронована и обвенчана с Лжедимитрием по старому русскому обряду; новостию было то, что у Марины в других дружках был пан Тарло, в свахах – его жена; другою новостию было то, что на свадьбе присутствовали послы короля польского, Николай Олесницкий и Александр Гонсевский, но присутствие этих небывалых гостей не придало большого веселья свадьбе. При первом приеме их уже начинались неудовольствия, несмотря на усердное посредничество старого Мнишка. Димитрий требовал императорского титула, Сигизмунд отказывал ему даже и в том титуле, который польское правительство давало его предшественникам, не называл даже его великим князем, а просто князем. Последнее трудно объяснить одною только досадою на неумеренные требования Лжедимитрия: вероятно, эта охота дразнить последнего пришла королю тогда, когда получил он верные вести о непрочности его на престоле. Когда Димитрий не хотел взять королевской грамоты, потому что в ней не давалось ему цесарского титула, то Олесницкий сказал ему: «Вы оскорбляете короля и республику, сидя на престоле, который достался вам дивным промыслом божиим, милостию королевскою, помощию польского народа; вы скоро забыли это благодеяние». Лжедимитрий отвечал: «Мы не можем удовольствоваться ни титулом княжеским, ни господарским, ни царским, потому что мы император в своих обширных государствах и пользуемся этим титулом не на словах только, как другие, но на самом деле, ибо никакие монархи, ни ассирийские, ни мидийские, ни цезари римские, не имели на него большего, чем мы, права. Нам нет равного в полночных краях касательно власти: кроме бога и нас, здесь никто не повелевает». Олесницкий отговорился тем, что царь не прислал к королю особых послов с требованием императорского титула и что Сигизмунд не может дать ему этот титул без согласия сейма. Димитрий возражал, что уже сейм кончен и послы отправились с сейма, но что некоторые поляки не советуют королю давать ему, Димитрию, должного титула. Олесницкий требовал отпуска и хотел выйти; Димитрий, бывши хорошо знаком с ним в Польше, звал его к руке, как частного человека и старого приятеля, но посол отвечал, что не может принять этой чести: «Как вы, – сказал он царю, – знали меня в Польше усердным своим приятелем и слугою, так теперь пусть король узнает во мне верного подданного и доброго слугу». Тогда Димитрий сказал Олесницкому: «Подойди, вельможный пан, как посол»; Олесницкий отвечал: «Подойду тогда, когда вы согласитесь взять грамоту королевскую», – и Димитрий согласился взять ее. После этого оба посла подошли к руке царской; дьяк взял грамоту и, прочитав, отвечал, что цесарь берет ее только для своей свадьбы, но что после никогда, ни от кого не примет грамоты, в которой не будет прописано его полного титула. Но этим споры и неудовольствия не кончились: послы отказались участвовать в брачных пирах Димитрия, потому что он не хотел посадить их за один стол с собой; в этом случае уступили поляки благодаря посредничеству Мнишка.

Обнаружилось, что главная цель, для которой после приезда Марины царь хотел поддержать союз с Польшею, не могла быть достигнута. Нунций Рангони писал к Димитрию, что хотя он по приказу папы и говорил с королем Сигизмундом о тайном союзе между Москвою, Польшею и Империей, однако к заключению этого союза встречаются неодолимые препятствия, в числе которых первое место занимает народная вражда между немцами и поляками; король может согласиться на союз с Империею только на том условии, чтоб все имперские князья на это согласились и дали клятву не оставлять поляков во все продолжение войны с неверными, но при известном состоянии дел в Германии от князей нельзя ожидать подобного обязательства. Поэтому папа хотел ограничиться союзом Москвы с Польшею против одних крымских татар, истреблением которых оба государства отняли бы у Порты важное пособие и дали бы императору возможность с большим успехом действовать против нее в Венгрии. Но война с крымцами была вместе и войною с Турциею, которая не могла оставить без помощи своих подданных, и если Сигизмунд отговаривался от войны с турками, то не мог начать и похода на Крым. Послы Олесницкий и Гонсевский, начавши переговоры с боярами, предложили им вопрос: «Когда и с какими силами государь их намерен ополчиться против неверных?» Бояре отвечали: «Наш цесарь намерен воевать с погаными единственно по ревности к славе божией и святой вере, безо всяких других видов. Если же король поручил вам только выведать наши мысли, чтоб после самому ничего не делать, то это будет коварством и обманом». На это послы сказали: «Вам самим известен порядок переговоров: кто предлагает какое-нибудь важное дело и требует чего-нибудь от другого, тот сам прежде объявляет свои средства». Тогда бояре пошли переговорить с цесарем и, возвратившись, объявили, что сам Димитрий будет скоро говорить с послами в присутствии ближних бояр; но эти переговоры не могли состояться. Димитрий, по свидетельству летописи, объявил своим подданным, что ни одной пяди Московской земли не отдаст Литве; что это объявление не было сделано только для успокоения своих, доказательством служат условия, предложенные ему польским правительством, и ответы его на них. Поляки требовали: 1) чтобы Димитрий отдал Польше землю Северскую; 2) заключил вечный союз с Польшею; 3) чтобы позволил иезуитам и прочему католическому духовенству войти в Московское государство и строить там церкви; 4) чтобы помог Сигизмунду возвратить шведский престол. На первое требование Лжедимитрий отвечал: земли Северской не отдам, но дам за нее деньги; на второе: союза с Польшею и сам чрезвычайно желаю; на третье: церквей латинских и иезуитов не хочу; на четвертое: для возвращения Швеции буду помогать деньгами. Чтобы показать на деле расположение свое к союзу с Польшею, готовность сделать для короля все, что только не влекло за собою ущерба целости и чести Московского государства, Лжедимитрий еще в 1605 году послал к Карлу IX шведскому письмо с объявлением о своем воцарении, с увещанием возвратить похищенный престол Сигизмунду и с угрозою начать войну в случае отказа.

Но в то время как в Москве происходили брачные торжества и велись переговоры о великих предприятиях, на юго-восточных границах государства обнаружилось явление, которое показывало опасное состояние государственного организма, показывало, что рана раскрылась и дурные соки начали приливать к ней: при жизни первого самозванца уже явился второй. Самые дальнейшие козаки, терские, хотели, подобно другим собратиям своим, жить на счет соседей: сперва думали они идти на реку Куру и грабить турецкие области, а в случае неудачи предложить услуги свои персидскому шаху Аббасу. Но скоро их кто-то надоумил, что гораздо выгоднее под знаменами самозванца пустошить Московское государство и получить такую же честь, какую донцы и черкасы получили от Лжедимитрия. Триста самых удалых из терских козаков под начальством атамана Федора Бодырина условились выставить искателя престола и стали разглашать, что в 1592 году царица Ирина родила сына Петра, которого Годунов подменил девочкою Феодосиею, скоро после того умершею: выдумка, по всем вероятностям, московская, а не терская, ибо странно, чтобы какому-нибудь козаку пришли на ум такие хитрости. Как бы то ни было, двое молодых козаков, астраханец Димитрий и муромец Илья, признаны были способными играть роль царевича, но первый отказался, что в Москве он никогда не бывал, не знает и тамошних дел и царских обычаев; тогда положили Илье быть царевичем. Илья был побочный сын муромского жителя Ивана Коровина. По смерти отца и матери его взял нижегородский купец Грозильников в сидельцы, и сидел он в лавке с яблоками да с горшками. Оставаясь три года в этой должности, Илья имел случай съездить в Москву, где прожил пять месяцев. Отойдя от Грозильникова, нанимался он у разных торговых людей в кормовые козаки и ходил с судами по Волге, Каме и Вятке; в 1603 году он является уже козаком при войске, ходившем в Тарки, здесь перешел из козаков в стрельцы, а по возвращении из похода в Терский город вступил в услужение к Григорию Елагину, у которого и зимовал. Летом 1604 года поехал в Астрахань, где опять вступил в козаки и отправился на Терек в отряде головы Афанасия Андреева. Все эти похождения показывают, что Илье не могло быть меньше двадцати лет от роду, тогда как царевичу Петру не могло быть больше четырнадцати: но такая несообразность не остановила козаков, они говорили: «Государь нас хотел пожаловать, да лихи бояре, переводят жалованье бояре, да не дадут жалованья». Они твердо положили исполнить свое намерение и отвезли Илью к козачьему атаману Гавриле Пану. Терский воевода, Петр Головин, узнав о появлении самозванца, послал к козакам с предложением отослать его к нему в город, но козаки не послушались и спустились на стругах до моря, где остановились на острову, против устья Терека. Напрасно Головин уговаривал их не покидать границы беззащитною и оставить по крайней мере половину козаков на Тереке; козаки не хотели ничего слушать и все, в числе 4000, отправились к Астрахани. Не будучи впущены в город, они миновали его и поплыли вверх по Волге, занимаясь разбойничеством. Лжедимитрий, неизвестно по какому побуждению, послал звать царевича Петра в Москву, объявив, что приказано взять нужные меры для обеспечения его продовольствия на пути. Посланный застал его в Самаре; козаки приняли предложение и двинулись с Ильею в Москву, но дядя не мог свидеться с племянником.

Шуйский был возвращен из ссылки, снова приблизился к царю, который позволил ему жениться вместе с князем Мстиславским, и старик спешил помолвить на молодой княжне Буйносовой-Ростовской; но вместе он спешил составить заговор против доверчивого царя. Неудовольствия против Лжедимитрия должны были увеличиться с исполнением его пламенного желания, с приездом Марины. Мы видели, что Лжедимитрий, не будучи в состоянии отказаться от брака с Мариною, в то же время не хотел оскорблять русских людей в их коренных убеждениях, требовал и настоял, чтоб Марина, оставаясь втайне католичкою, сообразовалась с постановлениями православной церкви и с обычаями народными. Но этою сделкою нельзя было всех удовлетворить: люди приближенные хорошо знали, что царица остается латынкою некрещенною, и между духовенством не могли не явиться ревнители, которые явно восстали против этого: так, Гермоген, митрополит казанский, Иоасаф, архиепископ коломенский, говорили, что если Марина не переменит исповедания, то брак не будет законным; Гермогена удалили в его епархию и там заключили в монастырь; Иоасафа оставили в покое, неизвестно по каким причинам. Неизвестно также, по каким причинам Лжедимитрий, столько осторожный в этом отношении, не хотел сообразоваться с уставом церковным и венчался 8 мая, на пятницу и на Николин день. Были неудовольствия и другого рода: для помещения родных невесты и других свадебных гостей вывели из кремлевских домов не только купцов и духовных, но даже бояр; арбатские и чертольские священники выведены были также из домов, в которых помещены иностранные телохранители царские. Поляки, спутники Марины, вели себя нагло; козаки подражали им, но торговые люди утешали себя тем, что получали большие барыши от расточительных гостей. Говорят еще об одном распоряжении Лжедимитрия, которое если бы в самом деле было исполнено, то могло бы возбудить сильное неудовольствие в духовенстве: говорят, будто царь велел осмотреть монастыри, представить ведомость их доходам, оценить их вотчины и, оставив только необходимое для содержания монахов, остальное отобрать в казну на жалованье войску, сбиравшемуся в поход против турок. Но трудно принять это известие, во-первых, потому, что, как мы знаем, Димитрий подтверждал монастырям жалованные грамоты и давал новые; во-вторых, потому, что об этом распоряжении не говорится в русских источниках. Вероятно, что, подобно Грозному, Лжедимитрий потребовал у духовенства щедрого вспоможения для наступающей войны с неверными, а это ревностным протестантам показалось отобранием имущества у монахов.

Но если и были причины к неудовольствию, то неудовольствие это по-прежнему не было сильно и всеобще, по-прежнему любовь большинства к царю продолжала обнаруживаться: однажды Басманов донес самозванцу, что некоторые стрельцы распускают о нем дурные слухи; Лжедимитрий, как прежде отдал дело Шуйского на решение собора, так теперь отдал дело семерых обличенных стрельцов на решение их товарищей; тогда голова стрелецкий, Григорий Микулин, грубо выразил свое усердие: «Освободи меня, государь, – сказал он, – я у тех изменников не только что головы поскусаю и черева из них своими зубами повытаскиваю»; и тут же, по знаку Микулина, стрельцы бросились на обвиненных товарищей и изрубили их в куски. Явился еще обличитель – дьяк Тимофей Осипов: постившись и причастясь св. тайн, Осипов пришел во дворец и перед всеми начал говорить Лжедимитрию: «Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но греху раб и еретик». Осипова казнили, и народ остался покоен. Свободный в обращении с приближенными людьми, Лжедимитрий позволял им делать замечания насчет его образа жизни, если только эти замечания не переходили границ вежливости: так, однажды, когда в четверг на шестой неделе Великого поста за столом царским подали телятину, то князь Василий Шуйский заметил, что в пост русские не могут есть мяса; Лжедимитрий начал спор с князем; думный дворянин, известный уже нам неразборчивостью выражений, Татищев, взял сторону Шуйского и наговорил царю таких вещей, что тот должен был выгнать его из-за стола и хотел было сослать в Вятку, но простил по просьбе Басманова.