Loe raamatut: «Сурок: лазутчик Александра Невского»
Пролог
Обоз
Конец марта 1225 года.
Пограничье с Литвой.
Новгородские земли
Высокое солнце над холодным полем. Шепотом пороши отглажена, бела и слепа снежная ширь. От литовских пределов настырно торит завьюженный путь обоз. Из леса видно далеко – у самого окоема чернеют лошади и люди; исчезли – в овраг скатились. Вновь появились – по ложбине ближе к лесу подошли. Растянулись в тридцать саней. Густо из ноздрей тяжеловозов пар валит, над спинами клубится. Мужики в тугих шубах бредут. Рядом бегают мальчонки, под горку толкают сани, смеются. Голоса эхом расщепились, слов не разобрать…
– Что скажешь, дед, наш обоз или литовский?
– Кажись, наш, хозяин.
– Подождем. Если не новгородцы, пристраивать не будем.
Говорили двое, притаившись на краю лесного оврага. Дед стянул зубами рукавицу, потёр глаза.
– Ослаб я очами, хозяин. Не вижу, что за шапки на мальцах?
– Ишь, ослаб! Так и я не вижу… – заулыбался хозяин. Густая борода его, окунаясь в снег, взмокла, усы заледенели под носом. Светлые очи лукаво блеснули. – Снежку что ли поесть? Пить хотса… Належимся тут, а завтра горячка скрутит. Небось, и жажда оттого …
– Тогда не понятно – зачем лежим? Просто так что ли к обозу пристроиться не можем?.. – укорил дед.
– Не можем. – Твердо произнёс хозяин.
Дед не унимался:
– Даже, если Литва едет. Что проку с нас? Пристанем, как простые люди. То, что мы лазутчики, на лбу не написано. Не лихие, не ратные – христиане православные. Вместе веселее!
– Будь мы одни, так пристали бы, хоть к немцам. Дай Бог, по-немецки оба с тобой разумеем. С нами же все ученики наши, все богатство наше! Я их животы «на авось» не положу…
Позади скрипнул снег. Утопая по колено в сугробах, к ним пробирался из лесу мальчик. Дед обернулся и зашипел:
– Куда лезешь?! Лягай, тебе сказано!
Малой немедля упал и подполз ближе.
– Зачем явился? – строго спросил хозяин. – Сказано, в лесу ждать!
– Ребята заволновались, учитель. Уж больно вас долго нету… – заговорил запыхавшийся малец.
– Наш обоз, новгородский! – встрял дед. Хозяин взглянул в сторону ближних саней.
– И еще… – продолжил мальчик. – Ребята завидели стаю воронья над лесом.
– Где? – нахмурился хозяин. Дед поднял глаза к синеве.
– Отсюда не видать. Они там, – мальчик показал за спину, – с той стороны кружат, галдеж устроили. Мы и заволновались…
– Может обоз их всполошил? – заметил дед.
– Не похоже. – Задумался хозяин, оглядывая склоны оврага. – Ты вот что, – обратился он к мальцу, – ступай к ребятам, успокой их, и пусть сидят, не шелохнуться. Мы еще тут покумекаем. А если чего, бегом сюда…
– Ну? – спросил хозяин у деда. – Что скажешь?
– Мало ли чего привидится. – Отмахнулся тот. – Кто еще кроме нас тут может быть?
– А отчего воронье всполошилось?
– Кто их знает?! Лисица рыщет, может медведь весенний бродит. Леса-то дикие, нелюдимые…
Хозяин подозрительно продолжал оглядывать заросли по краям ложбины.
– Хорошее здесь место для засады… Вот что я думаю. Может, разбойники?
– Это верно. Тут и притаиться просто, и со склонов вдарить в самый раз…
– Вот то-то!.. Глянь, справа елка вздрогнула.
Напротив, в лесной чаще, еле уловимо закачались ветви.
– Кто-то там есть.
– Может кабан?
– Да нет, не кабан…
Кто-то зашевелился и замер в глубоком сугробе. Всего лишь мелькнул. Но они успели распознать в пне под лапником лицо и попятились за кусты. Человек их не заметил, его манил приближающийся обоз. Он пристально вглядывался, щурясь от ослепительной дали. Впалые щеки темнели грязной щетиной. Широкополый шлем низко сидел на голове, присыпанный для неприметности снегом.
Хозяин с тревогой прошептал:
– Не разбойник это, ландскнехт, похоже. Вишь, поля шлема широкие?
– Высматривает, злодей, добычу. – Старый перекрестился. – Господи, помилуй!
За спиной ландскнехта, разодрав тишину криками, вспорхнули из глубины леса птицы.
– Ползи к ребятам, будем уходить! А я помогу купцам и догоню вас… – сказал хозяин, подтащив к себе, завёрнутый в тряпицу лук; быстро развязал тесемки, размотал тетиву. Перевалившись на бок, одним рогом ореховой кибити1* упёрся в ступни ног, на другой – с силой навалился всем телом. Лук загудел, выгнулся, тетива напряглась, замерла. Он вставил в паз стрелу и посмотрел на обозников. Те, не замечая опасности, зевали, сонно глядели на суетных птиц над лесом. Хозяин поднялся на колени, прицелился. Замёрзшая на морозе жила, лениво вытягиваясь, захрустела. «Сейчас мы вас разбудим!» Он распрямил спину, замер… пальцы побелели, а белый пух оперения прилип к волосам бороды… тетива резко хлестанула.
От избытка скорости стрела перекосилась в воздухе, но, успокоившись, вошла в ровный полёт – запела, запела и стукнула в обледенелый полоз передних саней. Мужики спохватились, забегали, стали перекликаться. Задние побежали в голову обоза, посмотреть, а передние, сообразив, кинулись к оружию.
«Чо рты разинули?! Хватай дубины!…» – орали простужено. Опрокинули сани, перегородив дорогу. Товар не жалея, валили на снег. Наскоро распрягали, снимали оглобли. Упряжь оставалась висеть неубранная, вожжи расхлестались. Бабы охали, спешно передавали топоры. Мальчишки выволокли старый круглый щит, сколоченный из темных досок.
Ландскнехты засвистели, обрушили снежный край оврага, выскочив из леса, загикали и стали на задах скатываться по склону. Пять… десять… за тридцать!..
Обычно немцы нападали на обозы, переодевшись славянами. Но это была настоящая пехота меченосцев, как на улицах Ревеля: лица безбородые, бурды2* рыжие, носы длинные конопатые, гербы нагло выставлены на показ.
Хозяин призадумался: «Раз не сняли немецкий наряд, не ради наживы пришли. Может, побоялись что обозники увидят их следы? Тогда куда они направлялись? К Новгороду?.. – Он не спешил уходить, понимая: ландскнехты одни не воюют, где-то ожидают своего часа конные рыцари…
– Ворог в лесу! – сзади подполз дед, за его спиной, лежа на снегу, тяжело дышали пять учеников.
– Что с лошадьми? – строго спросил хозяин.
– Упустили…
– Вас заметили?
– Кажись нет, вовремя ушли… Но могут по следам найти…
– Не до этого им. Глянь, что твориться…
Дед с ребятами подползли к краю… Ландскнехты увязая в снегу, приближались к передним саням. Обозники ждали, ощетинившись пиками и оглоблями. Их попытались обойти сбоку, но склоны оказались слишком круты. Пехотинцы стали тыкать копьями, желая своротить санный заслон. Обозники отбиваясь, ломали наконечники, и вынудили врага выхватить мечи. Железо звонко, отскакивало от ледяных бревен. Немцы напирали щитами, настырно прорубались, их спихивали, валили на снег. Плащи замотались, порвались, обнажив ржавые кольчужные спины.
Хозяин с сожалением посмотрел на мальчиков и горестно подумал: «Совсем малы еще… Головы пшеничные, только двое чернявых пушок под носом имеют. Глазки, от простоты детской милыми и чудными кажутся, как у котят… доверяют нам с дедом безоглядно… Жалко их…». Черпанул снегу, умылся…
– Не хотел я вас, ребятки, подставлять, но нелегкая принесла беду… Ладно, разматывай оружие, может отобьемся! – и первый встал на колено. Мальцы начали собирать луки. Застучали древки, пели перетянутые жилы, будто скоморохи настраивали гусли перед праздником.
Первая стрела, сбив немца на снег, смешала вражий напор. Обозники воспряли духом, закричали лихо…
– Господи, помилуй мя! – выдохнул ушастый малец, самый юный из всех, и испуганно перекрестился. Руки его затряслись, тетива не хотела попадать в насечку стрелы.
– Спокойно… поуверенней… – дед помог ему. – Они тоже нас бояться!
– Я не боюсь! – ответил малой, чуть не плача. – Я впервые в человека стреляю!
Дед взглянул в серые глаза. Темные точки на серой радужке. Ресницы взмокли. Малый серьезный. Смертельный грех почуял.
– Отмолим… За Отчину Бог простит… – успокоил Дед.
– Знаю, а на душе неуютно… – ответил мальчик и отвернулся, пряча горе.
Дед прикусил губу: «Чего в нем хозяин нашел? Зачем взяли сироту? Сразу видно – не боярский отпрыск. Нежели отчаянно драться, думает, рассуждает… Не получится из него настоящего подлаза … Писцом или толмачом станет, это у него пойдет, толмачем особенно…»
Другие ребята сноровистые, уверенные, скинув шапки, раскраснелись на морозе, не говорили не слова, только успевали наклоняться за стрелами. Глаза деда радуются: «Молодец, ах, хорошо резанул! Ах, хорошо, как зайца на лету!» Мальчишки от его вскриков оборачиваются, улыбаются, стали соперничать, кто метче.
Но хозяин не разделял веселости, хмуро оглядывался и вдруг, опустив лук, сказал громко: «Вот они, долгожданные!» Ребята остановились и вытянули шеи, глядя на поворот оврага.
Как привидения средь бела дня, выехала колонна рыцарей крестоносцев. Их лошади с трудом торили дорогу в глубоких сугробах, накидки мели по снегу. Выворачивая нутро захрипела медная труба.
Купцы, увидав перед собой целую рать, бросили оборону и врассыпную припустились наутек.
– Так, ребята! – сказал хозяин и закинул на спину колчан. – Этих стрелы не возьмут. Не отставать, бегом с мужиками! Авось, в лесу не догонят. Биться с такой оравой – ратники нужны, а мы – разведка…
* * *
Овраг перешел в берёзняк, сугробы обмельчали. Лошади крестоносцев, хлюпая по проталинам и разметая тяжелый весенний снег, перешли на рысь, обогнав пеших. Рыцари, нагнув головы в шлемах, словно на турнире, гнали людей между деревьев, хладнокровно ударяя копьями. Сраженные падали, ползли стонали. Их добивали ландскнехты.
Одного купца пешцы, нагнав, стали вытряхивать из богатой шубы. Тот, сумасшедше, слепо выкатил очи, обледенелые волосы от ужаса торчали дыбом. Его обшаривали, наживую срывали перстни. Окутанный паром вражьего дыхания, купец слышал хруст своих пальцев, будто не чувствуя боли, шептал: «Оставьте, дайте помереть… Потом все возьмете, потом… Дайте помолиться». Глаза застывали …
Чаща березовая поредела, впереди показался край леса. Люди высыпали на простор и с радостью увидели впереди серый мартовский лед широкой реки. Крестоносцы своей тяжестью не должны сунуться на зыбкую гладь. Но надежды на спасение рухнули, когда первый мужик, ступив с берега, тотчас провалился по пояс в полынью. Люди обернулись назад: «Вдруг отстали?..»
Из-за берез, с копьём наперевес, показался крестоносец и прибавил ходу. Народ застонал от изнеможения: «Когда же уйдут-то, Боже ж ты мой?» И вдруг кто-то закричал: «Гляньте, вон у берега струг стоит!»
Как в сказке – заснеженный, скованный тонким льдом, недалече стоял, небольшой корабль. Люди, топоча, ринулись вдоль берега к нему. Из-за борта высунулся удивлённый мужик, протирая заспанные глаза: «Эй, народ, откудова?» «Давай лестницу, балда!» – заорали ему.
* * *
«Всё, что от любви и от радости – всё от Бога», – любил говаривать новгородский купец Иван Данилович. То же самое он сказал, когда к нему впервые пришла мысль построить корабль. «Шутка ли – корабль!» – говорил он своим работным и домашним, сидя за столом с мёдом. «Все на телегах вонючих товар волокут, а мы – на корабле боярами выплываем!» – при этих словах он разводил руками, показывая будущее обилие. Вот так незатейливо и убедил купец всех своих, да и себя самого, строить корабль.
Для этого, ещё в мае прошлого года, он уехал в глухие места, в сторону от хожих троп, и разбил становище на берегу реки.
Работали лихо. Иван Данилович зычно смеялся, слушая своё эхо, нюхал стружки, осыпал ими бороду, сам скоблил доски и всё приговаривал: «Вот братья Митяи, сопернички мои, сейчас головы чешут, куда, мол, Иван Данилыч запропастился? А я им – корабль, накось-выкуси! Вот торговля-то пойдёт – весь свет повидаем, к Ивану3* молиться будем ходить!»
Но, когда корабль был почти готов, пришла весть из Новгорода об ухудшении торговых дел. Иван Данилович срочно отбыл, а сторожить-зимовать, в рядом вырытой землянке, оставил новгородского мазурника4* Тимку, тот скрывался от «служивых людей». «Посижу. А может простят?» – говорил он Данилычу, когда оставался один. Хозяин махнул рукой и уехал, оглядываясь с тоской на своё детище…
* * *
«Господь с вами, люди добрые, куда …куда… Меня же Данилыч убьёт!» – причитал Тимка, глядя как народ, пихаясь, прет на корабль. Но, увидав крестоносцев, стал помогать неуклюжим. «Вот так… скорее, браточки, сейчас… давай, давай!»
Старуху, последнею перевалившую через борт, враги едва не попали из ручного арбалета. Рыцари, осадив коней у самого края берега, сыпали стрелами. Курки щелкали. Короткие железные оперенья жужжали в воздухе, рябили разноцветно над головами, наконечники отскакивали от ледяных бортов, лохматили дерево на краях досок. Послышались и более мощные, глухие удары… Это подтянулись настоящие самострельщики. Люди сидевший у самого борта стали вздрагивать, мальчишки и вовсе зажмурили глаза.
У пехотных стрелы грубые грязные, древки толстые, хвосты длинные лебяжьи. Били так, казалось, насквозь прошибут. Струг трясся до мачты. Наконец прекратили, поняв – твердь не раздробить. Дед, осмелев, выглянул и едва успел обратно присесть. Стрела сбила шапку, больно тронула по волосам, и ушла к другому берегу, прошелестев о ветки. Тогда он стал прислушаться. Враги меж собой ругались, словно лаяли – быстро, непонятно.
– Эй, «смертельный грех», ползи сюда! – зашептал дед ушастому мальцу. – Послушай, что они бормочут. Когда они меж собой тараторят, я не разумею слов.
Мальчик приткнулся к борту. Сморщил нос:
– Не слыхать мне!
– Тихо вы! – зашептал дед народу на палубе.
«Тихо, тихо!» – стали друг на друга шипеть люди. «Тихо вы, малой по-немецки разумеет!» «А, он чо, немец!» «Да не-е, наш кажись…» «А язык откудова знает?» «Умный!» «Да брось ты, наш – умный! Немец, немец – точно! Наши его выкормили – он и прижился». Потихоньку успокоились, и те, кто плакал. Донеслась чужая речь. Присевшая у борта бабка перекрестилась: «Неруси!»
Мальчик выковырял сучок и оглядел врагов через дырочку. На солнце перья рыцарских шлемов горели синевой, кармином. Штандарты громыхали тяжелыми полотнищами под теплым ветром. Под папонами лошадей не видать. Стоят враги словно ожившие шахматы из игры, за которой по вечерам сиживали они с учителем…
– Ну, как там?
– В лес пошли, за палками… – переводил мальчишка. – На приступ готовятся…
– Парус надо подымать! – задиристо встрял разодранный и беззубый мужичонка. Народ оживился, опять загомонили:
– Да как же его подымешь – самострельщики достанут?!..
Затихли. Мальчик-толмач перевел дальше:
– Ругаются, спорят. Один говорит, измором нас надо брать, другие… – его лицо побелело, он обернулся с испугом:
– Господи, поджигать решили!
* * *
Кони под крестоносцами фыркали и перетаптывались от долгого стояния. Рыцари сняли шлемы, обнажив крошечные вспотевшие головы; водили носами по сторонам, нюхали свежий ветер и поглядывали, загораживаясь кольчужными ладонями от солнца, на борт недоступного корабля. Многие спешились, поняв, дело затягивается; расхаживали, указывали пехоте, куда подтаскивать хворост из леса. Затрещали задымились костры.
Невесть откуда подтянулось более двух сотен немецкой рати. Вдали, на краю березовой рощи, подняли штандарт магистра. Вбивали колышки шатра. Спустились к воде, ногой проламывали лед, мыли руки, зачерпывали котелками для питья. Балаболили громко, предчувствуя веселую расправу. Двое расковыряли ото льда каменистый край, дошли до булыжников и стали навесом кидать их за борт. Если услышат стон, смеются – попали в цель.
– Ироды, а еще кресты нацепили, – сжав зубы перетягивали раны на корабле. Булыжники грохали по доскам. Люди жались к бортам, вздрагивали. Бабы завыли, но мужики шикнули:
– Умри, бабье племя, но врага слезами не радуй…
К дырке, что расковырял мальчик, подполз учитель.
– Ну-ка, дай посмотреть, – он приник и долго осматривал врага. Повернулся:
– Времени у нас немного. Займутся толстые бревна, начнут закидывать углями. Мужики, – он обратился к людям. – Кто хозяин струга, кто знает как парус крепить?
– Я! – Прошептал Тимка-вор и невольно пригнулся. Булыжник бубухнул по палубе и, отскочив, вылетел за борт.
– Сиди, я сам переберусь к тебе. – сказал учитель Тимке. Дед же оглядел своих ребят, выбрал мальчишку постарше:
– Надо унять лихоимца! Иди сюда.
Мальчик перебрался поближе.
– Погляди на басурман.
– Ну?
– Понял, где стоит тот, что камни кидает?
– Ну?
– За раз снять сможешь?..
Немцы развеселились. Нарочно подкинули в огонь ельника. Дым застилил струг. На корабле стало тяжело дышать. Камни кидали на палубу то с плеча, то через ноги, то через голову. Самострельщики отвлеклись, хохотали вместе с остальными. И за маревом не заметили, как из-за борта выскочил стрелок. Услыхали свист, и один из «шутников» охнул, завалившись со стрелой в горле.
Поднялся переполох. В ответ немцы спустили курки, но поздно. Рыцари стали кричать на ландскнехтов, отогнали их от берега, приказали взять щиты. Топали по кострам сбивая дым. А из-за борта опять высунулся человек. Пехотинцы не опоздали. Разом, как змеи, впились стрелы и утыкали тело, превратив в ежа.
– Быстро!!! Пошел! – шепнул учитель. Тимка-вор, с веревкой в зубах, раздевшись по пояс, ловко прыгнул на мачту и пополз наверх. Дед с ребятами опустил вниз пугало, истыканное стрелами.
– Во-о! Даже в голову попали! – удивился мальчик-толмач, осматривая притороченную к кафтану шапку.
Учитель смотрел то вверх, на Тимку, то на берег.
– Быстрее давай, накинь веревку – и хватит! Сейчас перезарядят уже…
Арбалетчики наступили ногами на самострелы, тянули их к низу, вставляли жилы, вкладывали стрелы. Рыцари, вынув мечи, бегали, визжали, торопили, видя как русский закрепляет оснастку…
Почти разом вылетели стрелы, но Тимка-вор, не слезая обхватил мачту, спрятавшись за нее. Худой, проворный, хитрый. Избили стрелы дерево, но в него не попали. Тимка снова за свое – накручивает веревки, продевает петли, много успел сделать… Сбил его одиночный выстрел каленой стрелы, выпущенный благородной рукой тевтонца. Арбалет вороненый охотничий, с медной оковкой и росписью по всему прикладу, случайно оказался заряженным и торчал в седельном кармане. Тевтон поднял его одной рукой, будто брезгуя неблагородным оружием. И спустил курок неспешно, будто нехотя…
Тимка, не ожидавший удара, обернулся, бледнея. Стрелы пехотные живым опереньем свистят, а эта кованка тихо подкралась, пронзила глубоко, под самое сердца. Успел увидеть он, как тевтон, снял черного бархата рукавицы, разминая запревшие молодые пальцы, и вновь стал натягивать жилу железной ручкой-трещоткой… Поплыло перед глазами у Тимки. Тяжесть в груди потянула вниз и он, распластавшись, но держась за веревку, полетел медленно, сонно, и мягко упал на руки люду…
Немцы удивились, не услышав стука тела, но особенно раздразнил поднятый наперекосяк парус. Приготовились опять стрелять и вновь попались на ту же выдумку, что и первый раз. Все стрелы ушли в чучело. И уж совсем не ожидали они увидеть худого бородатого мужика, снова сиганувшего на мачту.
– Он бессмертный, этот русский чёрт?! – стрелки удивлённо забормотали, спешно заряжая. Опять с первого раза ни одна стрела не попала в цель. Успевал уворачиваться «русский черт», еще и смеялся. Следующий залп, более точный, сбил его вниз. Он сорвался, но, как и Тимка, увлёк за собой верёвку.
Наспех закреплённый помятый парус стал подниматься на этот раз прямо. Русские дружно ухнули, подтягивая его, а рыцари бешено заорали: «Стреляйте! Стреляйте! Стреляйте навесом, чёрт вас возьми! Огня, дайте огня, быстрее!»
Парус дрогнул под потоком свежего ветра, затрепетал и вспучился, расправляя мерзлые залежалые складки. Ветер надул его пузырем, судно дернуло с места. От этого мачта накренилась, промёрзшие за зиму доски затрещали, но выдержали. Нос корабля, наткнувшись просмоленным брюхом на лёд, раскрошил его. Струг, ломая ледянку, вышел на середину реки и подхваченный стремниной, поплыл восвояси…
* * *
Окружив мертвого Тимку люди переговаривались, глядя на его спокойное светлое лицо. Многие знали его.
В Новгороде не один год гулял мазурник. Конокрадил, на торжище татил5*. Как-то в дом самого посадника залез и с дочкой миловался. Потом долго его ловили. Грешил страшно, но провидение улыбнулось ему.
– Искупил все разом, повезло! Душа вспорхнуть не успела, как в раю оказалась, – говорили люди.
Руки грязные, в кровавых занозах сложили на груди. Старуха сидела рядом и гладила Тимку по голове: «Спаситель ты наш, горемычный! Спи спокойно. В Царствии небесном хорошо. О нас, грешных, не забывай…».
Рядом всхлипывали ребята. Их учитель умирал у деда на руках. Дышал часто, глаз не закрывал, смотрел на ребят с жалостью:
Сынки мои, не плачьте.
Дед, роняя слезы, осторожно обкладывал рану на груди ледышками:
– На кого же ты нас, бросаешь?
– Ничего, дед. Без меня послужите. Бери малого и лазучьте…
– А остальные?
– Остальные – родовитые, сами найдут службу… – хозяин замолк, сглотнув с болью и почти шепотом сказал деду. – Пусть подойдет толмач…
Мальчик сел рядом и взял учителя за холодную руку. Хотел почувствовать, как прежде сильное пожатие, но пальцы оказались слабые податливые. Он обхватил их, пытаясь согреть. Учитель едва шевелил губами:
– В моем кармане лежит резная игрушка. По ней великий князь узнает тебя. Ты деда не бросай, лазучь с ним вместе, он много расскажет, чего я не успел вам поведать. Шахматы не забывай, они – уму подспорье… Божьим провидением теперь ты на немецкой стороне главный подлаз. Раньше я был, но теперь все… Молись за меня…
– Отец, не умирай! – закричал во весь голос мальчик.
– Он жив еще! Тихо! – сказал дед и положил ладонь на шею хозяину.
Тот словно очнулся стал слепо, щупать лицо мальчика, тронул лоб, губы:
– Исполни мою волю, сынок. Меня знали под именем Сурок. Назовись ты так же. И будет у нас с тобой, как у настоящего сына с отцом – одно имя… пусть тайное, но одно. Обещаешь?
– Да…
Рука учителя сползла вниз и он застыл, упокоившись. Дед дрожа закрыл ему очи.
– Умер, ребятишки, отец наш родной. Умер, защита наша, ясный сокол… Вот как все получилось нескладно. Животом он своим от смерти нас уберег… – дед замолчал, хотел еще сказать, но не смог, комом встали слова. Он осторожно подложил шапку под голову хозяина, поднялся, и, отойдя к борту, отвернулся, со слезами глядя на небесную даль. К нему подошел мальчик-толмач…
– Возьми. – Сказал дед, вложив ему что-то в ладонь.
– Сурок! – удивленно произнес мальчик, увидев, мелкую резную свистульку на бечевке. Шерсть у зверька вырезана бережно, тонко. Острый хвост закрутился под животиком, глаза хитро щурились. Мальчик хлюпнул носом и повесил его на шею, глубоко под исподнее, к нательному кресту.
– Осиротели… Неведомо как и быть-то теперь! Неведомо… – заплакал дед и прижал мальца к себе…
Часть первая
Ларец и письма
Глава первая
Затея новгородского купца
Апрель 1237 года.
Господин Великий Новгород
Хруст иглистого льда под валенками прохожих разбудил собак. Сторожевые псы, толком не разлепив глаза, встревоженные щелчками и скрипами запоров, простужено залаяли из конца в конец.
Утреннее небо свежело, голубело. В выси застрекотали галки. Свет зарницы, наискось пронизал огороды, щербатые заборы, засветился в щелях, тронул завешанные окна. В дрожащем воздухе поднялось алое солнце.
Иван Данилович, скрипнув калиткой, выбрел на прохладную улицу. Он остановился, цыкнул на пса, и, оборотившись к небу, стал благостно глядеть на бирюзовую ширь. Глубоко вдохнул морозца, словно желая напиться, – вдруг стушевался, махнул рукой и мрачный пошагал вдоль заборов.
К нему возвратилась вчерашняя злость: «Родственнички! Вот родственнички-то нашлись… Сродственнички! – повторял он, да распалившись, не удержался и сплюнул. – Сродственнички! Нет, с таким настроением в церковь не пойду, лучше сразу на пристань…», – и развернувшись, направился в сторону Волхова.
Вступив, на скрипучие мостовые доски, остановился. Поглядел в конец улицы, где стоял дом старых соперников его, братьев Митяев. Но, даже не видя его с этого места, он знал, крыша у них завалилась, скоро на забор наляжет. «Не соперники они теперь, Митяи-то, не соперники… Совсем обнищали, даже жалко их!» Данилыч не удержался и горделиво оглянулся на свой терем, который отгрохали ему артельные три года назад.
По одному петушку любой скажет, что богатый человек там живёт. В палатах янтарных – пряниками медовыми пахнет, пакля между брёвен чистая, золотистая. В окнах не слюда, а как у богатых немцев – стекла цветные… Да, что дом! Тремя стругами, не считая пяти лодок, владеет он. Когда они на стремнину выходят, пол Новгорода на пристани глазеет. Хозяин любит на старом корабле впереди плыть, а два струга поновее, как киты ленивые, сзади тянутся. Любуется народ, дивится.
Иван Данилович на носу станет и рукой о лебединую шею корабля опирается. Так на ветру, грудью вперёд и стоит. «В облака мой лебедь смотрит! – мечтательно повторяет. – В облака!»
Но главное богатство купца – это пять дочерей. И пришло время старшую выдавать замуж. Хотелось ему, коль богат стал, дочку пристроить, как полагается. И жена со свахой оттого долго возились, всё выбирали между домов на Прусской улице, с кем породниться. Когда же сговорились с новой родней, Иван Данилович сам сватов и родителей зятя у себя принял и долго переговоры вёл.
Собирались они, как люди, – зимой свадебку справить, но что-то в новой родне не приглянулось купцу. То ли, то, что они из Суздаля родом, а отец их княжий воевода, то ли ещё какая соринка запала. Время затянулось, пошли постные дни. Свадьбу пришлось отложить. Намедни же со свёкром припозднились они. И когда совсем говорить не о чем было, новый родственничек, размякнув от сбитня6*, выдал ему всё про себя и про душу свою грешную… Стал похваляться, как жену жизни учит и дураком7* по спине охаживает, да и кулаком даёт частенько, так что искры из глаз летят. Иван Данилович слушал его, слушал и вдруг понял, что и его дочку-милочку щербатый сынок воеводский будет плёткой угощать. У него даже слёзы на глазах проступили, так жалко стало родимую. «Ведь не зря сомневался старый! – вспомнил Иван Данилович тот вечер. – Не нашенские они, как сердцем чуял…»
– Так ведь баба, Данилыч!? Ты чего!? – даже привстал свёкор от удивления, узнав причину расстройства тестя.
– Нет, дорогой мой! – отвечает ему Данилыч, – я в твои тиски дочку не дам. Опозорюсь пусть, но не дам твоему прыщавому мой цветочек топтать!
– Так ведь не бьёт, не любит! – удивился отец прыщавого.
– Это у вас, у сермяжных суздальцев, так принято, у нас в Великом Новгороде другие понятия…
Так и не порешили они за столом в ту ночь ни о чем путном. К утру свекор уехал домой за свахой, матерью, сыном и другими нужными людьми, вернувшись к обеду. Не хотел он отступаться, больно невеста богата. Сели они тогда друг против друга и стали в тишине молча хрустеть всем тем, что холопы Данилыча на стол успели натаскать.
Друг на друга старались не глядеть, со смурными лицами ели. Ведь, всего день назад сидели они тут и решали о приданом и о свадьбе. Казалось, всё яснее-ясного, но тесть опять артачится…
Подьячий тихонько проскользнув из передней, где мать и дочка сидели, – их отец не допустил до разбирательства, – нагнулся к уху Данилыча и тихонько прошептал: «Готова грамота». Напротив перестали жевать, услышали. Купец встал и, приняв из-под руки свиток, передал его свёкру.
– Вот погляди, мил человек, какую рядную запись ты должен подписать со своей стороны. И я подпишу её, со своей.
Свекор почтительно принял пергамент и, развернув, стал громко вдумчиво читать, искоса поглядывая, то на своих, то строго исподлобья на противную сторону. Дочитав до места, где его сынок «…обязуется не бить и ни чем не унизить жены своей, ибо лишится всего приданого и надела…», не выдержал, и вскочил:
– Не может мой сын тебе такого слова дать. Ишь чего придумал, торговая душа. Договор писать с ним!
Его люди закивали. А свекровь, приметил Иван Данилович, лицом побледнела и змеиными глазами вперилась в него. «Видно поутру муженёк со всыпал дурака ей…», – позлорадствовал про себя Данилыч.
– Отродясь мы никаких грамот не писали. Воюем всё жизнь в дружине. И сын наш у князя служить будет…
Пошла перебранка. Чуть до оскорблений не дошло.
– Может к немцам сходишь, Данилыч, и грамоту сию заверишь, или к жидам… Ты же их породы, тоже торгуешь…
На это Иван Данилович не утерпел, хотел уже силу показать, но вовремя опомнился и тихо сказал полушёпотом:
– Не хотите, как хотите. У нас сватов каждый день – толпы. Вон, в передней ночуют вповалку.
Сказал и молча сел на скамью, сложив руки на груди. Гости притихли, понимая: старого хитреца не проймёшь ничем. Вон он сидит и честными глазами зрит. Небось, так же и немцев обманывает: «Нет денег, братцы и не будет». А у самого полный кошель гривнами набит. Вот взял и грамотку сватьям сочинил, а её не пройдешь, не объедешь. «Хочешь – подпиши и женись, не хочешь… иди отседова». В тишине кашлянул свекор, все оглянулись. А он, на Данилыча лад, так же вкрадчиво и тихо произнёс:
– Ты уж извини, мил человек, но писать мы не приучены, тут уже сказали. Мы мечом с плеча рубить привыкли, а писать не могём, ты уж не обессудь…
И вставать начал медленно, показывая, что закончил разговор. В углу тихонько охнули от такого поворота. И тут заплакал кто-то навзрыд. Жених молодой не выдержал, на краю стола хныкал, лицом в руки уткнувшись. Ему всего пятнадцать было от роду, но уже крупный откормленный был, почти гридень8*. На широкой спине, под рубашкой, так мышцы и ходили от всхлипов, будто волны. К нему подошёл отец и, взяв могучей рукой за чуб, поднял лицом к народу. Чувствовалось, тяжела голова лохматая.
– Ты что сынуля? Как так? Плакать вздумал?– растерявшись, лаского заговорил отец.
– Уйди, батяня! – ревел детина. Лицо у него распухло, губы в слюнях, слезы по щекам размазались. – Уйди, батяня, я жениться хочу…
– Так мы тебе невесту другую справим… – засмеялся отец, оборачиваясь к народу. Вокруг засмеялись душевно.
– Да-а! – взвизгнул молодец, скорчив рот от рыданий – Я на этой хочу, на Мирошкина дочери!
Он показал на Ивана Данилыча, это его так звали – Мирошкин.
– А чо на ней-то? Ты же её даже не видал… – продолжал отец, и тут остальные, с их половины, ещё сильнее захихикали.
– Ну и что! – опять взвизгнул молодец, и тихо, заговорщицки, добавил. – Зато, батяня, Олежка с Рогатицы9* видал, говорит – краса… я уж об ней мечтаю…
Иван Данилыч ухмыльнулся про себя: «Может и ничего парень-то? Полюбит, и бить не будет, а на руках носить… Да делать нечего, раз затеял такое, надо до конца доводить…» И пока он так думал, свёкор успел пошептаться со своими и повернулся к нему:
