Loe raamatut: «Капустница»

Капустница

В третий день моей работы в баре, когда я красил решётку, хозяин привёл незнакомого мужичка со смешной бородёнкой пестиком.

– Сделай красиво, – сказал он, поставив его перед пустой стеной. – Чтоб лес был, озеро какое-нибудь, горы там, звери, птицы. Короче, название видел? Включи фантазию.

– Сколько у меня времени? – спросил мужичок.

– Суббота – крайний срок. В воскресенье открываемся.

– За три дня такое полотно? Ты шутишь? Это нереально.

– Ты долг отработать хочешь? Малюй. Можешь и по ночам, я тебя не ограничиваю.

– На краску денег хоть дашь?

Удивительный человек наш хозяин – все ему должны, в кого ни ткни.

В пятницу меня выдернули таскать и монтировать оборудование на кухню. На стене, во всю ширь, уже раскинулся пейзаж, слишком роскошный для пляжного бара. У горной гряды в глубине слева вершины сияли ослепительно белым, по центру розовели и к правому краю уходили в тёмно-голубую тень. Там, в ночном небе, мерцали звёзды, висела Луна с ярко освещённым левым боком и таинственным правым, где в кромешной мгле едва угадывались оспины кратеров. В фантастическом лесу сидели на ветках птицы, из пруда высовывал оскаленную пасть крокодил. Листочки, лепестки, травинки – всё было выписано старательно и искусно. Я, как шёл, с микроволновкой в руках, так и замер в восхищении.

– Нравится? – спросил мужичок, отрываясь от рисования чешуйки на боку выпрыгнувшей из воды рыбы.

– Нет слов.

– Смотри.

Он бросил кисточку в банку с водой, вскарабкался на стремянку и воткнул штекер в розетку. Во всю длину засветились плафоны, и сразу неоновым светом загорелись светлые части картины.

– Люминесцентная краска. Сейчас светло, не очень хорошо видно…

– Я вижу. По-моему, без ламп лучше.

Он глянул на меня с удивлением, как на внезапно заговорившего пса, и кивнул:

– Я тоже так думаю, но у хозяина своё видение.

– Много денег должен?

Мужичок окинул тоскливым взглядом своё творение и открыл банку энергетика.

– А сам как думаешь?

В воскресенье я принял бар. Картина была полностью готова: появились козочки, лев с львицей, ягнёнок, совсем не страшный медведь. Рассмотреть в подробностях её я не успел. Хозяин взял меня за плечо и вывел наружу. За стеной, на выжженой траве, на надувном матрасе спал кто-то, плотно замотанный в шерстяное одеяло. Хозяин ткнул в свёрток пальцем и сказал:

– Это Арсений, мой друг. Денег с него не брать. Всё, что съест или выпьет, пиши на отдельный счёт и сдавай мне… И не вздумай что-то приписать, полиняешь в разы сильнее, понял?

Не дожидаясь ответа, он прошёл в дальний угол бара, где лес тонул в ночи, и на ветвях сидели совы. Там, свернувшись в клубок, лежал создатель этого полотна. Хозяин ткнул его в спину носком кросовка.

– Вставай, тут не ночлежка.

Мужичок поднялся, стянул со лба фонарик на резинке.

– Мы в расчёте? – спросил он.

– В расчёте, в расчёте! – Хозяин тычками погнал его из бара. – Иди отдыхай!

Ближе к обеду, когда солнце добралось до матраса, из-под одеяла выбрался Арсений – голубовато-бледный, как лягушачье брюхо, оплывший, с вислым животиком. Не открывая глаз, он взгромоздился на барный стул.

– Пиво и печеньку, – начал он фразой из барного анекдота.

– Печеньку не ешьте, я лучше орешков насыплю, – в том же духе ответил я.

Арсений залпом выхлестал половину бокала и открыл глаза, а я открыл счёт.

От "друга хозяина" я добра не ждал, но Арсений оказался лёгким, как весеннее облачко – пальцы не ломал, глотку не драл. Целый день сидел у стойки, наливаясь пивом и недорогим виски, временами ненадолго спускался на пляж окунуться, снова влезал на стул и пил, балагурил, рассказывал забавные истории о московском клубе, где служил шеф-поваром. К ночи набрякал и нетвёрдой походкой протискивался сквозь скачущую толпу к своему матрасу за расписной стеной, и так каждый день.

Потом загуляла одна из моих официанток, и наш шофёр Феликс привёз новую. Я посмотрел на неё, посмотрел на водителя и спросил:

– Сдурел?

– Принимай пополнение! – уверенно ответил он.

Я его уверенность не разделял. Перед барной стойкой стоял ребёнок: нежное создание мне по плечо, на хрупком стебельке – удивительный цветок: детская мордашка, щёчки-ямочки, огромные сияющие глаза с пушистыми ресницами, и вокруг всего этого ангельского великолепия – ослепительный шар кудрявых золотистых волос.

– У тебя опыт работы хоть есть? – спросил я.

Она перевела на меня восторженный взгляд и ответила:

– Нет, но я быстро научусь! Честно-честно!

Фанерно-крашеную роскошь нашего пляжного бара она разглядывала, как сказочный дворец. Я с тоской воззрился на Феликса:

– Ну куда это дитё к нашим пьяным волкам выпускать?

– Намана-намана, – ответил тот. – других все равно нет.

Феликс уехал, я вручил ей швабру, она взяла и отправилась драить палубу. Без разговоров, с улыбкой, пританцовывая и подпевая чему-то, будто не грязная это работа, а игра в магазин или дочки-матери.

Я позвал её раз, позвал другой – не реагирует. Подошёл сзади, слышу – напевает:

"Бабочки в моей голове…", – наушников под золотистым ореолом кудряшек не видно. Я тронул её плечо, она резко обернулась, вытаращив глазищи, вытянула затычки из ушей.

"Слышишь, "Бабочка", – говорю грубее, чем стоило бы и сразу, глядя в её испуганные глаза, об этом жалею, – когда бармен зовёт, отзываться надо!"

За соседним столиком похмельная официантка отпаивалась минералкой с лимоном, из кухни выглядывал повар – так к новенькой "Бабочка" и приклеилась. Иначе её больше никто не называл.

Вопреки опасениям, первая ночь прошла без напрягов. Бабочка порхала по столикам, легко проскальзывала сквозь пьяную, разгорячённую толпу, топчущую танцпол. Она не улыбалась, нет – она сияла.

"Господи, – думал я, – из какой же оранжереи тебя, чудо, выпустили?"

Тут заиграл знакомый мотив – диджей поставил какую-то ускоренную версию той, песни, что напевала утром Бабочка. Она взвизгнула:

"Бабочки! Обожаю!"

С грацией ребёнка, исполняющего балетные па перед маминым трюмо, она выдала несколько пируэтов в обнимку с подносом, и все вокруг засмеялись, захлопали. Бабочка присела в глубоком реверансе и убежала на кухню.

«Какая ж ты бабочка? – подумал я. – Гусеничка ты в крапочку».

У этой сцены был ещё один зритель – Арсений. Он рассказывал какую-то пятьсот пятнадцатую байку про пьяных селеб в своём ресторане, я привычно-рассеянно протирал бокалы. Вдруг гладкая река его воспоминаний начинает скакать по порогам, мелеет, а потом и вовсе иссыхает. Я оторвался от протирки, смотрю – Арсений молчит, глаза опустив в бокал, и только крутит его по картонной "печеньке", а рядом со мной – запыхавшаяся улыбающаяся Бабочка.

Арсения не узнать: бросит незаметный взгляд на неё, и сразу прячет его в недопитое пиво. Бабочка, ничего не заметив, схватила тряпку и побежала, танцуя, столы протирать. Только ушла, Арсений посмотрел на меня так, будто у него кто-то умер, сполз со стула и ушёл. Кажется, впервые в жизни я увидел тот момент, когда человек внезапно и необратимо влюбился.