Пока Фрида занималась всеобщим ужином, варя в котле трёх убитых сусликов с какими-то травками хитрыми, я точил когти. Горыня блаженно улыбался, поглядывая на меня как на дурачка. Я сначала хотел их обрезать ножом, но глянул на этот острый тесак, сразу передумал. Точно без пальцев останусь… Так что мне этот остроумный дал оселок, ну, тем, чем в наших деревнях косы точат, а тут ножи и мечи. Сижу… точу, значит, чувствую, к зорьке утренней управлюсь. Фрида даже фыркнула, глядя на эту процедуру.
Обычно мужики этим занимались только после славного похода на очередной выявленный прокол или охоты на демонов нави, вернувшись в родовое поселение живыми да здоровыми, к семьям своим. Ну, вроде там хлеб, соль, банька, хорошо протопленная, мед сладкий да хмельной, деток потискать да жёнку на ночь глядя согреть надо. А то серчают они в разлуке долгой, без мужиков своих. Грусть-тоска их изнутри ест. Ну а на следующий день все вместе ходили к кузницу, вроде праздника у них. Вернулся мужик, уже хорошо… а полностью целый, воздай хвалу. Кузнец – мастер на все руки в деревне, и подкову подкуёт кобыле, если надо, и скотине копыта обрежет лишние, ну и заодно мужикам нашим ногти на ногах обкромсает, а кому и подпилит чуток. Вот такой вот салон красоты у пращуров наших. Все при своём деле! Я бы сказал, клуб по интересом…
– Сергей… – рядом присела эта лиса, – а как у вас девицы ногти обрезают? – Фрида помешивала в котле жирные куски мяса суслика.
– Да так… – Я стал показывать на руках. – Ножницы у них есть специальные для этого. Вот такие маленькие, в пол-ладони твоей, вроде как у кузнеца, или щипцы, только крохотные. Тут ноготок подрежут, – я взял её руку и пояснял на пальцах, – тут вот заусенец болезненный. Вот это можно убрать ненужное, – я показывал на кутикулы, – ну а потом они их для пущей красоты красят в цвет диковинный, алый или синий, как сердцу угодно… – Вижу… зря я всё это ей рассказал. По-моему, я в этом мире себе всю жизнь испортил. Всё, трындец, не отцепится теперь, не зря же ей прозвище дали Репей.
– Как лютики? – смотрит на меня собачьими преданными глазами.
– Ага… – киваю, – как Лютики. Или как синее море. Можно цветом морозной рябины. – Зрачки Фриды расширились, как у кошки голодной при виде жирного карася. Я не выдержал и немного напел старую советскую песенку. Много ли бабе надо?
Ромашки спрятались, поникли лютики,
Когда застыла я от горьких слов.
Зачем вы, девочки, красивых любите,
Непостоянная у них любовь…
Всё, вижу… девка моя. Ваня… я ваша навеки! Только стояла, оглядываясь по сторонам, ища, кому бы кровушку пустить, на краску для коготков своих. Бедный суслик, или кто там следующий… А для меня один плюс. Теперь я её самый лучший друг на белом свете. Пусть только Гараун попробует меня обидеть… Она ему жопу на британский флаг своими самураями располосует. Ещё бы нашего богатыря расположить к себе. С этим труднее. Русы, они такие… хмурые, и чем ты больше балаболишь, тем меньше тебе веры. А я долго молчать не могу. Мне всё неймется… Только делом, больше никак. Видно, это врождённое… Эх… горемыка я горемыка… Как жрать-то охота…
Я ел руками… нож для меня был помехой. Хватал куски суслика жирными пальцами, впиваясь в него клыками, как тот дикий зверь, смачно обсасывая белые косточки. Ещё немного – и зарычу… Вкуснотища! Хлебушка бы сейчас. Но и так неплохо! Ох и наваристый бульон получился! Жирный, конечно, как бы не пронесло… Всё, больше не могу! Я откинулся на зелёную травку. В желудке стало разливаться приятное тепло, провоцируя меня на дремоту. Как спать охота…
– Колдун… колдун Гей, вставай… – донеслось откуда-то из глубины моего сознания, бесцеремонно вырывая из сновидений, в которых я находился в городе Санкт-Петербурге. Меня аккуратно толкнули в плечо.
– Твоё время стеречь пришло…
Я приподнялся на локти и огляделся. Тёмная ночь. Передо мной стоял Горыня.
– Спать охота… – он зевнул, улёгся на расстеленный на земле рядом с Фридой плащ и сразу же захрапел. Вот Илюша даёт! Я потянулся и стал подыматься, близилось утро. Время Нави. Фрида тоже спала, скрутившись калачиком, как кошка, поджав под себя ноги, только волосы рассыпались веером по её красивому лицу, спасая от надоедливых комаров. Замаялась она с нами, мужиками, всё же девушка. Я зевнул и потянулся до хруста костей. Три раза присел, разгоняя по телу густую кровь. На большее меня не хватило. Не люблю спорт. Я слишком ленивый для этого благородного дела. Для меня лень – это двигатель прогресса, чего я только ни придумывал в своей жизни, лишь бы в ней ничего не делать. Одним словом, первый на деревне бездельник.
Яркие звёзды раскидало бисером по чёрному вороному небу. Вон, вижу, и Маленькая Медведица смотрит на меня, улыбается. Да и большая Мать недалеко расположилась от своего медвежонка. Земля… Северное её полушарие, это точно. Я подкинул в небольшой костёр дров. А вообще, что я так разпереживался? Книги прочтёшь… других вон в жопу какую забрасывает. А я на земле… А сверчки как стрекочут в степи, дух захватывает.
Ночь стояла тёплая и душистая, насыщенная ароматами цветущих луговых трав. Чабрец благоухал. На правой стороне небольшой речки, её края пологого, прячась в траве-мураве, расположились светлячки, словно тысяча зелёных глаз, которые украдкой на тебя смотрят. Завораживает… Даже жутковато немного. Я ещё раз оглядел спящих товарищей и присел недалеко на травку, поджав под себя удобно ноги, пялясь в страшный густой лес Мюрквида. Раз сказали бдеть, я бдю. Град всегда старался дежурить вместо меня. Я вздохнул. Как они там? Мы, когда шли по дремучим лесам, пробираясь по горному хребту Урала, часто вот так, сидя у жаркого костра, о многом беседовали. Он много знал и рассказывал нам интересные жизненные истории… Бывало и до боли трагичные. Эх… я сильно привязался к этому пожилому тёмному. Похоже, как к своему деду Ивану.
– Помню самую долгую и страшную в моей жизни ночь Карачуна, – леший, не отрываясь, смотрел на лениво пляшущие жёлтые языки пламени. – День зимнего солнцестояния. – На мгновение он замер, вспоминая былое.
Сорок первый. Декабря. Московская область. Деревня Большие Пески.
– Нас было сформировано тринадцать диверсионных групп для уничтожения немецких демонов-поводырей. Тринадцать групп… по тринадцать живых… – Градомир тяжело вздохнул и по привычке хотел пригладить свою гордость, заплетённую под хищной пастью, покрытую серебреной проседью бороду, которая так случайно сгорела. Конечно, не без моей помощи. «Я же не знал, что борода и усы у леших отрастают пять долгих лет!»
– В самую долгую и морозную ночь немцы готовили большое наступление с помощью демонов Нави. Можно сказать, последний рывок, блицкриг, надеясь прорвать последние рубежи Москвы. И сделать товарищу Сталину на его день рождения вот такой подарок. Ранним утром под покровом ночи демоны должны были ворваться в спящий город, надеясь на то, что их железный клин дойдёт до Красной площади, этим поставив на роду руссов жирную точку. Можно сказать, осквернив их святыню. Это был их последний шанс. А быть точнее, они на это и рассчитывали с самого начала. Запланировав вторжение на самый длинный день. Набирая понемногу свою тёмную силу по нарастающему кругу ночи. С новым рождением Коляды, когда день начинал понемногу прирастать, поводыри каждый день теряли силу, данную им Чернобогом и тёмным миром. Так что, по данным нашей разведки, фашисты готовились очень серьёзно, так сказать, подошли к этому делу педантично. Переброска демонов нави скрытно велась второй месяц. Их штурмовые клеймёные отряды KeiL, так их называли германцы, в переводе «Клин», были закованы в тугую броню тёмного мира. До пятисот тварей в каждом таком клине. Страшная сила… Особенно когда самый крохотный день в году и самая длинная ночь.
Немцами было создано тринадцать таких ударных бронированных клиньев, которые должны были разорвать западный фронт под покровом ночи, разрезав его на многочисленные части, как капустный пирог. По распоряжению маршала Советского Союза Георгия Жукова было сформировано противодействие тёмному вторжению. А это было оно. Я слышал, он на плато Путорана за Урал летал, к великим шаманам вечного севера. За советом… Что там было, никому не известно, кроме самого Жукова, – и леший махнул рукой, сверкнув своими клыками, – но они, видно, помогли ему. Сам Сталин за Урал не летал, говорят, побаивался старцев. Да и сам он рождён в эту ночь. А вот Жуков для них был в роду. – Градомир на минуту замер, в глазах его мелькнули кровавые отблески пламени, отражая ни много ни мало, а боль, боль… этого сильного и прожжённого многочисленными стычками с миром нави борца. Из стаи, принявшей когда-то очень давно светлую сторону, чтобы защитить родной дом и свой род от ненавидящих всё живое последователей Чернобога, несущего для Явных миров лютую смерть.
– Так что командованием Западного фронта было принято решение о формировании диверсионных отрядов для ликвидации поводырей. А индиго, ты сам знаешь, без них просто бестолковые твари, которые без разбору кидаются на всё живое, в том числе и на себе подобных. Без своего пастуха, это просто неуправляемое стадо, которое будет действовать на своих базовых инстинктах хищника. Я по распределению попал в девятый отряд. К капитану Снежку. – Леший оскалился, это он так улыбался.
– И был по годам самым младшим в его группе. Можно сказать, молодой. После ликвидации поводыря я должен был с востока обогнуть деревню и занять безымянную высоту шестьдесят два, на ближайшей берёзовой сопке. Зелёная сигнальная ракета означала для нашего фронта, что поводырь ликвидирован. А красная… что группы больше нет. И с этого направления надо ждать железного кулака индиго, ударяющего в полную силу под контролем высококлассного демона-специалиста. – Град тяжело выдохнул.
– Может, выпьем?..
Я молча кивнул.
– Федька… в сумке у меня фляжка, давай быстренько… Только этих там, вечно трахающихся орков не разбуди.
Банник кивнул и шустренько испарился в темноте.
– Примерно в семь часов вечера двадцать первого декабря группа из тринадцати живых под командованием капитана Снежка перешла линию фронта, взяв направление на деревню Большие Пески. По факту-то и деревни не было, всё пожгли синим пламенем, когда отступали. Только два десятка печных труб, словно обгоревшие головёшки, и торчали из белых сугробов. Даже псы деревенские, и те кто куда разбежались. То ли демоны их поели… Пурга слепая мела. Мороз злющий стоял, нос щипал, сил не было его терпеть никаких. Вышли налегке, только бронь надели да маскировочный халат поверху натянули. Не стали в полушубки обряжаться, тяжело в них по огромным перемётам ползти. Можно сказать, по такой погоде шли в один конец. Через час от горячего дыхания усы да бороды наши родовые в сосульки замёрзли. Приходилось ломать их, а то губы тянуло до слёз больно. – И леший постарался ухватить нашего банника Фёдора за щуплую бородку. Тот проворно юркнул в сторону. Зная уже тяжелый характер лешего.
– Шли долго и тяжело. Снегу волхвы нагнали с востока тьму, по самый пояс. У всей Сибири, наверно, отобрали. Но мне было легче, я замыкающим отряда шёл, по протоптанным следам. А вот капитан Снежок пёр первым, как бык, пробивая для нас тропу, словно ледокол, ее сразу же, на один счёт, за нами и переметало пургой. Матёрый лешак. На голову выше меня. Только с рождения у него, когда был совсем молодым щенком, усы седеть начали, пепельного цвета стали. Да уши. – Град потрогал свои, которые были похожи на бычьи, показывая нам с Федькой. Тоже, смотрю, проседью взялись.
– Так что у него уже молодого была белая борода в полметра длиной, да и усы сантиметров под тридцать, седые-седые. В тугие красивые косы заплетённые. – Леший горько вздохнул и подозрительно покосился в мою сторону. Я отсел.
– Родители его даже к шаманам носили: ничего не помогло… Они его и нарекли именем таким: Снежок… Мы-то все бурые, как медведи, а он вон уродился какой смешной. – И леший опять оскалился. – Но здоровый… Во… как Фёдор наш!
У банника только хилые плечики из-под футболки торчали, да два глазика любопытных кругленьких блестели, от костра или спирта. Не знаю…
– Сгинь, нечисть, отседова! Больше не налью…
Фёдор обиженно заморгал осоловелыми глазами. Но не ушёл. Разве от початой фляжки теперь отгонишь кого. Ага! Щас-с-с… разогнались. Только подальше от лешего пересел. На всякий непредвиденный случай. Рука у него больно тяжёлая.
– Ну так вот… – Градомир поёрзал и продолжил свой рассказ. – Снежок в пространстве ориентировался словно демон. Серёга, а ты знал, что каждый темный чувствует своим телом магнитное поле земли и всегда может определить, где север, где юг?
Я отрицательно мотнул головой и потянулся к уже налитому до половины стаканчику.
– Слышал, так птицы дорогу домой находят. К своим гнёздам…
– Верно. Запомни. Может, в жизни пригодится… – леший опрокинул очередную дозу спирта себе в пасть. – Вышли мы часам к десяти к деревне. Как я уже говорил, деревни самой не было, а вот коровники и свинарники там остались от колхоза. Тёплые, добротные, да и дом для скотников и доярок целый стоял, «отделение» называется, да войной не тронутый. Там и находился поводырь. А демоны все по стойлам на ферме стояли. Вот в этом хозяйственном доме и расположилась рота хунов, охраняя этого поводыря окаянного. У нас тоже в отряде волоты присутствовали. Четыре волота, три перевёртыша и шесть лешаков. Чего глазками захлопал?! Не встречал таких?
– Нет… – уже пьяненьким голосом ответил лешему, – и не имею ни малейшего желания.
– Вот и правильно… целей будешь. – Градомир хохотнул.
– Волот – это великан. Только человек. Как ты, например. Германцы – это племя людское, хунами называют, ну а мы волоты. Трёхметрового росту ребята. Сильные, крепкие, отличные бойцы. Народ на Руси испокон веку считал волотов славянскими богатырями и заступниками земли. Много про них былин сложено да песен народом спето. Да куда нам теперь, позабыто всё, да травой степной поросло. Всё стараемся похожими быть на ящериц. Хорошие ребята были, душевные. А песни как горланили, аж на слезу пробивало. Но, правда, когда бухинькие. Как накатят… песня, словно ручей весенний, льётся. Сибиряки они, из-под Омска откуда-то.
Значит, стоит этот дом. Мы метрах в ста залегли. Позёмка в глаза метёт, ни черта не видно. Только прожекторы с часовых вышек ночь чёрную лучом режут. Перевёртыши уже в огромных волчар перекинулись и тенью в пургу метнулись, по сторонам осмотреться. А мы лежим, ждём, значит, разведку свою. Тут меня и подзывает капитан Снежок. «Рядовой Громов… – шепчет мне, – видишь берёзу большую? – Я киваю. – А ну, сопля замороженная, полезай на её…» Я еле сдержался от злости и в ночь не завыл. «Я сказал, говно беличье, бегом… – цедит сквозь белые зубы, – это приказ… И чтобы, как сыч, глаз с дома не сводил. Как понял меня, рядовой?..» – «Понял…» – бурчу обиженно в шапку, чтобы не заматериться вслух. «Смотри у меня… Твоя задача, щенок, – потвердить уничтожение врага и дойти живым до высоты. И никакой самодеятельности… Ты должен выжить, рядовой Громов, слышишь меня, любой ценой. И что бы ни произошло… в бой не ввязываться…»
Мне показалось, что у него даже глаза синим туманом пошли от злости. Делать нечего… зубами заскрипел и пополз по сугробам к берёзе. Залез на неё кое-как, метров на пять. Взгромоздился. Сижу, как кукушка, смотрю. А через бинокль ни черта не видно.
Ветер снег в морду мёл так, что оптику забивало. Минут двадцать ничего не происходило. А потом взрыв страшенный, да не один, тут же другой. Я чуть с дерева не свалился, от неожиданности. Да и взрывной волной хорошо обдало жаром. Сразу MG-15 немецкий застрекотал с вышки, потом второй, третий. Смотрю, дом этот в щепки раскидало по округе. Только брёвна огнём полыхают. Ор поднялся, крик, сирена воет, Фашисты по двору мечутся. Где-то ППШ застрочил. Ещё один взрыв. Наш отряд как на ладони оказался у немцев.
Смотрю, по снегу волоты заметались. Перед домом пустырь голый был. Не укрыться нигде. Тут же прожекторы их стараются высветить из темноты. Недалеко вой жуткий. Стон. Хрип. Стрельба. Кому-то, слышу, глотку порвали. Кровью захаркал. Снова стрельба. Перевёртыши наши против оборотней немецких в шкуры вцепились друг другу. Уже кровью харкают. Охрипли… Где-то мечи лязгнули. Один прожектор погас. Из парней кто-то выбил. А потом, Серёжа, я поседел… Звери на ферме от морока поводыря отходить стали. Просыпаться… Такой вой затрубили! У меня сердце в пятки ушло, ноги ватные стали, и душа от тела отделилась.
Пятьсот голов индиго разом проснулись. Они в стойлах на цепях стояли. Да чего там эти висюльки, разве демона удержишь ими? Понимаю головой, бежать надо, а руки берёзу проклятую намертво держат, ноги дрожат. Не разжать их никак с мороза. Не могу спрыгнуть в сугроб, хоть ты тресни. Зуб на зуб не попадает. Совсем околел на этом ветру. Слышу, треск в округе пошёл. Первый демон ворота выломал. Панцирный носорог. Охотники его Чёрным Принцем прозвали, за окрас литой. Рог шипами железными обшит. На груди пластины стальные. Такого в лоб только из противотанкового орудия брать надо. И то сомнительно, рикошетит обычно. Его в глаз бьют, а они маленькие, зыркают. Обычно связку гранат под брюхо кидают, глушат. Потом в глаз добивают. Охотников десять надо, чтоб с Принцем справиться.
Под прожектор попал, стоит, паром пышет да оглядывается, в себя приходит. Головой машет, значит, от ментальной хватки Пастуха отходит. Ухом повел, затрубил. Тут и фашисты сообразили, что поводыря убило. Одно стадо неуправляемое осталось без демона своего. Даже грызня прекратилась. Ну и врассыпную разом, да все вперемешку. Жить всем охота, Серёга, и людям, и хунам, и оборотням. В общем, все против всех. Каму карта как ляжет. Морем чёрным твари полезли из четырёх ворот. Через минуту белый снег в алое пятно превратился, в красную кашу от крови пролитой. Половина тварей меж собой загрызлись, остальные на живых кинулись.
Уж и не знаю, как отлип от берёзы. Но пришёл в себя, когда по сугробам полз на четвереньках в сторону сопки берёзовой. Где-то, слышу, недалеко стрельба. Рык жуткий. Крик человеческий. А я ползу, зуб на зуб не попадает, то ли от страха, то ли от мороза. Даже сопли замёрзли. Только слова капитана Снежка шепчу в темноте: «Выжить любой ценой… выжить любой ценой…» Словно в страшном сне оказался. Слышу сзади шорох. Уже ППШ вскинул на тень промелькнувшую, а на курок надавить не могу. Руки окоченели от мороза! Кажется, даже сердце остановилось. Всё, думаю… пусть жрут! Сил больше никаких нет. «Громов, живой!»
Это Мишка наш, оборотень, догнал меня. Весь в крови. Шкура с серых боков подранными лентами висит. Дыхание тяжёлое. «Не ссы, сопля, прорвемся, – рычит он и зубами своими от боли адской скрипит: – Мешок с сигнальными ракетами у тебя?» Киваю. Уже говорить не могу. Язык к зубам стал примерзать. Сам бы точно не дополз до высоты. Мишка помог. Схватил меня за холку зубами, как мамка своего зверёнка, и тащит. Подвывает от боли и всё одно не отпускает меня. Только следы по белому снегу кровавые пускает. Льёт с него. Не знаю, сколько он меня тянул по сугробам, как щенка слюнявого. Я счёт времени потерял. Чую, в спину кто-то тяжело задышал. Мишка бросил меня, обернулся.
Позади нас стоял, расставив широко в стороны четыре лапы, тяжело дыша, такой же, как и Мишка, немецкий окровавленный оборотень. Оскалился. Я так понял, Мишка с ним на ферме и сцепился. Он и выследил Мишку по ране его. Здоровый немец. Рыжий… Откормленный. Не то что наши… суп да щи… хоть палец полощи! «Рядовой Громов… – донеслось до меня, – ты своё дело знаешь, парень, немного осталось. Поживи за нас… Иди!» – и он бросился на немца, вцепившись ему в глотку.
Драка, вой, шерсть дыбом, клочья в стороны летят. Ползу… Мне осталось немного. Совсем чуть-чуть… Последний ледяной рывок. Сигнальную ракету раньше запускать нельзя. В такой пурге её не заметят. Не знаю, сколько времени прошло, но я дополз до сопки. Осталось только вещмешок развязать. А как?! Пальцы совсем окоченели. Зубами пришлось рвать его. Пол-языка онемевшего отгрыз! – Градомир высунул свой розовый язык, показывая его мне. И действительно, я никогда не замечал этого. Сбоку от левой щеки у него был вырван кусок плоти, примерно с пятирублёвую монету. Такой вот полумесяц от войны остался.
– Перевернулся на спину, поднял ракетницу в небо, а выстрелить не могу. Палец курок не жмёт. Досада до слёз душит, они на ресницах сразу в стеклянные льдинки замерзают. Ведь дошёл! Сопли локтем от обиды утираю, и никак мне не осилить курок. И тут вспомнил капитана Снежка и братьев своих погибших. И такая меня злость лютая, Серёга, взяла, такая обида скрутила, за кровь пролитую, невинную! Думаю, за что всё это нам? И нажал на курок. За всех! За живых! За Мишку… Держите, суки! Я выстрелил. В небо взмыла ракета, зелёного цвета. Я чувствовал, что её видят за линией фронта. Знал… что наша смерть была не напрасна… А это для меня самое главное.
Лежу на спине, смерти жду. Мороз совсем перестал чувствовать. Тепло… Тварь какая-то здоровая совсем близко пробежала, вроде крокодила, хвостом махнула, снегом припорошила. Помню только одно, ночь, тела совсем не ощущаю, снег кружится, мать Марёну жду. Только пушистые снежинки летят из темноты и на носу моём тают. Если б демоны нашли меня, не шелохнулся бы. Не смог.
Спросишь, как выжил? А так… Утром наступление началось, меня и нашла разведка, под снегом белым. Метрах в ста лежал немецкий оборотень с разорванным горлом, а мертвый Мишка, видно, из последних сил прикрыл меня своим телом и тёплым мехом, спасая от ночного мороза. Так и согрел рядового Громова своей смертью и горячей кровью оборотня. – Град замолчал. Задумался…
Плеснул спирту до краёв в маленький стакан, отставил его в сторону и аккуратно его поджог, макнув сухую веточку в пылающие живые языки костра. Спирт тут же вспыхнул голубым пламенем, превращаясь в миниатюрный вечный огонь.
– Это тебе, брат… – леший ударил себя кулаком в сердце и поставил полыхающий рукотворный мемориал рядом. Градомир разлил еще в три стакана спирта и протянул нам с Федькой. Потом поднялся во весь свой немаленький рост и прошептал в чёрное небо, глядя на огромную жёлтую луну:
– Чтим память вашу, братья мои! – и он одним махом опрокинул обжигающую жидкость себе в горло.
– Чтим… – шёпотом повторил я и тоже махнул.
– Чтим… – Фёдор повторил за нами, сразу окосел и через минуту уже мирно спал. Леший аккуратно накрыл его тёплой курткой. – Хиленький он у нас. Вот так в жизни, Серёга, бывает… – и он оскалился.
– Серёга… ты чего такой хмурый?
– Грустно… – ответил. – Капитана Снежка жалко…
– Грустно – это когда ты от глупости своей кончился. А это за родину! Дело святое… Самопожертвование… Прямая дорога в светлый мир Прави. – Леший вскинул голову на одинокую луну в ночном небе и почесался. – А что Снежка жалко? Погостим у волхва и к нему в гости на плато Путорано отправимся. На север. За полярный. Не век же нам у Гарауна под юбкой прятаться! Давно я у старого в гостях не был. Лет двадцать. Вредный, зараза, стал. Чем старее, тем, говорят, дурнее. Да и с настоящими жителями Сибири тебе, Серёга, пора уже знакомиться…
– Так он жив?! – я даже встрепенулся.
– А что с ним станется… живее всех живых! Мы с ним до самого сердца тёмной Лапландии дошли. Охотились. Или ты думаешь, война в Берлине закончилась? – и он загадочно оскалился.
– Но это уже другая история. В следующий раз расскажу. У нас времени много…
Мне иногда Града очень тяжело понять. Но я как мог старался.
Мы ещё долго тем вечером с ним сидели и многое обсуждали. Я уже собрался уходить и оглянулся на лешего.
– Град… я всё хотел тебя спросить. Да как-то никак… А меня в детстве мама-папа окрестили в церкви православной, когда мне месяц отроду был. Это ничего… Как теперь быть?
Леший повернул в мою сторону свою пьяную морду.
– Запомни, Серёга… и запомни крепко… на всю свою оставшуюся короткую жизнь, – он сверкнул волчьими глазами, – неважно, в кого мы верим… кем мы являемся… и кому молимся… А важно… чью ты сторону принял! Усёк? – Я кивнул, потом икнул.
– Ну, почти понял… – откликнулся я.
И, слегка покачиваясь на ветру, пошёл к маленькой палатке, произведённой китайской народной республикой, где-то там, на востоке, за большим и далёким горизонтом, где я никогда не был.
– Гуд-бай китайцы о-о-о-о, где я не был никогда… о-о-о-о… ла-ла-ла…