Loe raamatut: «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке», lehekülg 37

И он умолк, потея и хрипя.

– Он хрипит, он хрипит, – вдруг закричал Ламме, – вот шестой подбородок; на седьмом – удар. А теперь, – обратился он к гёзам, – препоручаю вас господу, и тебя, Уленшпигель, препоручаю господу, и тебя, Неле, и всех вас, друзья, и святое дело свободы тоже препоручаю господу: больше я уже не могу ничего для неё сделать.

Затем, обнявшись и поцеловавшись со всеми, он обратился к своей Каллекен:

– Пойдём, пришёл час законной любви.

Лодка неслась по воде, унося Ламме и его возлюбленную, а на корабле все, матросы, солдаты и юнги, размахивали шапками и кричали:

– Прощай, друг и брат! Прощай, Ламме! Прощай, друг и брат!

И Неле, снимая тонким пальчиком слезинку, повисшую в углу глаза у Уленшпигеля, спросила его:

– Ты опечален, дорогой мой?

– Он был такой хороший, – ответил он.

– О! – сказала она. – Этой войне нет конца. Неужто мы так и проведём всю жизнь в слезах и крови?

– Будем искать Семерых, – ответил Уленшпигель, – близок час освобождения.

Исполняя обещание, данное Ламме, гёзы продолжали откармливать монаха в его клетке. Когда, по уплате выкупа, он был выпущен на свободу, в нём было триста девяносто два фунта и одиннадцать унций фландрского веса.

И он умер настоятелем своего монастыря.

VIII

В это время собрались господа чины Генеральных штатов в Гааге судить Филиппа, короля Испании, графа Фландрии, Голландии и прочая, согласно подтверждённым им хартиям и привилегиям.

И письмоводитель собрания говорил:

– Известно всякому и каждому, что государь страны поставлен господом богом как властелин и глава над подданными, ради защиты и охраны их от всяких обид, притеснений и насилий, подобно тому, как пастух должен быть стражем и защитником стада своих овец. Известно также, что подданные не созданы господом для потребы государя, ни для того, чтобы покоряться ему во всём, что он прикажет, – будь оно благочестиво или греховно, справедливо или несправедливо, – ни для того, чтобы рабски служить ему. Но государь для того есть государь над своими подданными, без которых он не существует, чтобы править ими согласно закону и разуму; чтобы охранять их и любить, как отец любит детей, как пастырь свою паству, жертвуя жизнью для их защиты. Если он этого не делает, то уже не государем должно его почитать, но тираном. При помощи наёмных солдат, призывов крестовому походу, булл об отлучении король Филипп бросил на нас четыре иноземных армии. Какое надлежит ему наказание по законам и обычаям страны?

– Да будет низложен! – отвечали господа чины Генеральных штатов.

– Филипп преступил свои клятвы, он забыл об услугах, которые мы ему оказали, о победах, которые мы помогли ему одержать. Видя наше богатство, он отдал нас в жертву вымогательствам и грабежам членов своего испанского совета.

– Да будет низложен как неблагодарный и разбойник, – отвечали господа чины Генеральных штатов.

– Филипп поставил в важнейших городах страны новых епископов, пожаловав им в удел владения богатейших аббатств; с их помощью он ввёл испанскую инквизицию.

– Да будет низложен как палач и расточитель чужого достояния, – ответили господа чины Генеральных штатов.

– Дворянство страны, видя это насилие, вошло в 1566 году с прошением, в котором умоляло государя смягчить свои суровые указы, особенно относящиеся к инквизиции. Он отверг просьбу!

– Да будет низложен как тигр, неутолимый в своей жестокости! – отвечали господа чины Генеральных штатов.

Письмоводитель продолжал:

– На Филиппа падает чрезвычайное подозрение в том, что он, через посредство членов своего испанского совета, был тайным подстрекателем уничтожения икон и разгрома церквей, чтобы, ссылаясь на преступления и беспорядки, двинуть на нас иноземные войска.

– Да будет низложен как орудие смерти, – отвечали господа чины Генеральных штатов.

– В Антверпене Филипп учинил избиение граждан, разорил фландрских купцов и купцов иностранных. Сам он и его испанский совет дали тайные распоряжения, по коим некий Рода, заведомый негодяй, получил право объявить себя главою грабителей, собирать добычу, пользоваться его именем, именем короля Филиппа, для того чтобы подделывать печати большие и малые и вести себя как его правитель и наместник. Это доказано перехваченными и находящимися в наших руках королевскими письмами. Всё произошло с его согласия и по обсуждении в совете Испании. Прочитайте его письма; он одобряет в них то, что произошло в Антверпене, признаёт, что этим ему оказана им самим намеченная услуга, обещает отблагодарить, приглашает Роду и прочих испанцев следовать далее по тому же славному пути.

– Да будет низложен как разбойник, грабитель и убийца, – отвечали господа чины Генеральных штатов.

– Мы не хотим ничего, кроме сохранения наших вольностей, мира честного и твёрдого, свободы умеренной, особенно в деле веры, относящейся до господа бога и совести. Мы не получили от Филиппа ничего, кроме лицемерных договоров, служащих семенем раздора между областями, для того чтобы поработить их одну за другой и истощить, подобно Индийским владениям, грабежом, конфискациями, казнями и инквизицией.

– Да будет низложен как убийца, замысливший погубить страну, – отвечали господа чины Генеральных штатов.

– Он выпустил из страны всю кровь при посредстве герцога Альбы и его клевретов, Медина-Сели, Рекесенса, – злодеев, заседавших в советах государственных и областных; он требовал непреклонной и кровавой жестокости от дон Хуана и Александра Фарнезе, принца Пармского – и это также явствует из его перехваченных писем. Он объявил принца Оранского изгнанным из империи, подкупил трёх убийц в ожидании, пока подкупит четвёртого; покрыл страну крепостями и замками; сжигал мужчин, закапывал живьём женщин и девушек, получая после них наследство; задушил Монтильи, Бергеса и прочих дворян, вопреки своему королевскому слову; убил своего сына Карлоса; выдав свою беременную любовницу, донью Эвфразию, за принца Асколи, он отравил последнего, чтобы обогатить своё незаконное отродье наследством принца; издал против нас указ, коим объявил нас всех злодеями и изменниками, потерявшими жизнь и имущество, и совершил неслыханное в христианской стране преступление, смешав невинных и виновных воедино.

– По всем законам, правам и привилегиям да будет низложен, – отвечали господа чины Генеральных штатов.

И печати королевские были сломаны²¹¹.

И солнце сияло над землёй и морем, наливая золотые колосья, золотя виноград, разметая по каждой волне жемчуга, драгоценный убор невесты Нидерландов – Свободы.

И вот принц Оранский, будучи в Дельфте, поражён четвёртым убийцей тремя пулями в грудь²¹². И он умер, послушный своему девизу: «Спокойный среди бурных волн».

Враги его говорили, что, с целью обойти короля Филиппа и не надеясь стать государем южной и католической Голландии, он, по тайному договору, уступил её герцогу Анжуйскому. Но последний не так был создан, чтобы породить дитя Бельгию в союзе со Свободой, которая не любит противоестественной любви.

И Уленшпигель вместе с Неле покинул флот.

И родина бельгийская стонала под ярмом, скованная злодеями.

IX

Был месяц зрелой жатвы; воздух был удушлив, ветер горяч; жнецы и жницы могли привольно собирать под свободным небом на свободной земле хлеб, посеянный ими.

Фрисландия, Дренте, Овериссель, Гельдерн, Утрехт, северный Брабант, северная и южная Голландия; Вальхерн, северный и южный Беверланд; Дюивеланд и Сховен, образующие Зеландию; всё побережье от Кнокке до Гельдерна; острова Тессель, Виланд, Амеланд, Схирмоник-Оог, от западной Шельды до восточного Эмса, – всё это было накануне освобождения от испанского ярма. Мориц, сын Молчаливого²¹³, продолжал войну.

Уленшпигель и Неле, сохраняя всю свою молодость, свою силу и красоту, – ибо любовь и дух Фландрии не стареют, – жили вместе в башне Неере, в ожидании, что после стольких тяжёлых испытаний можно будет вдохнуть воздух свободы, повеявший над их родиной Бельгией.

Уленшпигель просил о назначении его начальником и стражем башни, на том основании, что, имея орлиные глаза и заячий слух, он первый увидит, если испанцы сделают попытку вновь явиться в освободившуюся страну, и тогда он подымет wacharm, что на фламандском языке означает «тревога».

Магистрат исполнил его желание: в награду за его заслугу ему определили жалование: флорин в день, две кружки пива, бобов, сыра, сухарей и три фунта мяса в неделю.

Так превосходно жили вдвоём Уленшпигель и Неле, радостно созерцая вдали свободные острова Зеландии, вблизи – леса, замки и крепости и вооружённые корабли гёзов, охраняющие побережье.

Часто ночью они поднимались на башню и, сидя здесь на верхней площадке, перебирали тяжёлые испытания и радости любви, прошедшие и предстоящие. Они видели отсюда море, которое приливало и отливало у побережья, неся свои волны, светящиеся в это жаркое время, бросая их на острова, точно пламенные видения. И Неле пугалась, завидев в «польдерсах»²¹⁴ блуждающие огоньки, которые – говорила она – суть души несчастных покойников. А все эти места были полями сражений.

Блуждающие огоньки трепетали над лугами, проносились над плотинами, потом, как бы не в силах расстаться с телом, из которого вышли, возвращались в «польдерсы».

Однажды ночью Неле сказала Уленшпигелю:

– Смотри, как их много в Дейвеланде и как высоко они летают: со стороны Птичьих островов их больше всего. Хочешь туда, Тиль? Мы примем снадобье, которое показывает смертным глазам невидимые вещи.

– Если это то снадобье, которое меня носило на великий шабаш, – ответил Уленшпигель, – то я не больше верю в него, чем в пустой сон.

– Не следует отрицать силу чар, – сказала Неле, – пойдём, Уленшпигель.

– Пойдём.

На другой день он попросил у магистрата, чтобы ему на смену был поставлен зоркий и верный солдат стеречь башню и зорко глядеть за округой.

И они с Неле направились к Птичьим островам.

Проходя по лугам и плотинам, они видели маленькие зеленеющие островки, между которыми бурлили морские воды, а на поросших травою холмах, доходивших до дюн, – большие стаи чаек, гагар, буревестников; одни сидели неподвижно, покрывая острова белой пеленой; другие тысячами носились в воздухе. Земля под ногами была усеяна гнёздами. Когда Уленшпигель наклонился, чтобы поднять лежавшее на дороге яйцо, на него с криком налетела чайка; на её призыв птицы слетелись сотнями, тревожно крича, кружась над головой Уленшпигеля и над соседними гнёздами, но не решаясь приблизиться.

– Уленшпигель, – сказала Неле, – эти птички просят пощадить их яйца.

И, задрожав всем телом, она прибавила:

– Мне страшно; вот солнце заходит, небо побелело, звёзды проснулись; это час духов. Смотри, красные испарения носятся над землёй. Тиль, дорогой мой, что там за адское чудовище разверзло в облаке свою огненную пасть? Посмотри по направлению к Филиппсланду²¹⁵, где король-палач ради своего жестокого честолюбия дважды погубил такое множество несчастных людей; видишь, как там пляшут блуждающие огоньки; в эту ночь души несчастных, убитых в боях, покидают холодные круги чистилища, чтобы подняться на землю и обогреться её теплым воздухом. В этот час ты можешь просить о чём угодно Христа, бога добрых волшебников.

– Пепел стучит в моё сердце, – сказал Уленшпигель. – О, если бы Христос мог показать тех Семерых, пепел которых, рассеянный по ветру, должен осчастливить Фландрию и весь мир.

– Маловерный, – сказала Неле, – ты их увидишь с помощью снадобья.

– Может быть, – сказал Уленшпигель, показывая пальцем на Сириус, – если какой-нибудь дух сойдёт с этой холодной звезды.

При этом движении блуждающий огонёк, кружившийся вокруг него, сел на его палец, и чем настойчивее он старался сбросить его, тем крепче держался огонёк.

Неле, при попытке избавить Уленшпигеля, получила свой огонёк на кончик пальца.

– Отвечай, – сказал Уленшпигель, щёлкнув по своему огоньку, – ты душа гёза или испанца? Если ты душа гёза, уходи в рай; если ты душа испанца, возвратись в ад, откуда пришла.

– Не оскорбляй душ, хотя бы это были души палачей, – сказала Неле.

И, подбрасывая огонёк на своём пальце, она говорила:

– Огонёк, милый огонёк, какие новости принёс ты из страны душ? Чем они там заняты? Едят ли и пьют, хотя без ртов? Ибо ведь у тебя нет рта, славненький огонёк. Или они принимают образ человеческий лишь в благословенном раю?

– Как можешь ты, – сказал Уленшпигель, – терять время на разговоры с печальным огоньком, у которого нет ни ушей, чтобы слышать тебя, ни рта, чтобы ответить тебе?

Но Неле, не слушая его, говорила:

– Ответь своей пляской, огонёк. Я трижды спрошу тебя: раз во имя господа бога, раз во имя пресвятой девы и раз во имя стихийных духов, которые посредничают между богом и людьми.

Она это сделала, – и огонёк подпрыгнул три раза.

Тогда Неле сказала Уленшпигелю:

– Разденься, я разденусь тоже; вот серебряная коробочка с снадобьем для сновидений.

– Мне всё равно, – ответил Уленшпигель.

Раздевшись и натеревшись бальзамом сновидений, они, обнажённые, легли рядом друг с другом на траве.

Чайки жалобно вскрикивали; гром глухо грохотал в туче, где сверкала молния; луна изредка выставляла меж туч золотые рожки своего полумесяца; блуждающие огоньки Уленшпигеля и Неле мчались вместе с прочими над лугом.

Вдруг Неле и её возлюбленного схватила громадная рука великана, и он стал швырять их в воздух, как детские мячики, ловил, бросал друг на друга, мял в руках, бросал в лужицы между холмов и вытаскивал оттуда, опутанных водорослями. Затем, так нося их в пространстве, он пел голосом, ужаснувшим пробуждённых чаек:

 
Прочесть хотите глазом вы,
Существа презренные,
Божественного разума
Знаки сокровенные?
 
 
Читайте, блохи! Будут вам
Все тайны здесь открыты —
К земле, на воздух, к небесам
На семь гвоздей прибиты.
 

И действительно, Уленшпигель и Неле увидели на траве, в воздухе и в небе семь скрижалей сверкающей меди, прибитых семью пламенеющими гвоздями. На скрижалях было написано:

 
На навозе росток возник.
Семь – это зло и благо сразу.
Из угля родятся алмазы.
Глуп учитель – мудр ученик…
Семь – это зло и благо сразу.
 

И великан шествовал, а за ним два блуждающих огонька, которые, стрекоча, как стрекозы, твердили:

 
Он папа пап, сей повелитель,
Он над царями вознесён, —
Но хорошенько посмотрите:
Ведь просто деревяшка он!
 

Вдруг лицо его преобразилось, он стал печальнее, худее, выше. В одной руке он держал скипетр, в другой – меч. Имя его было – Гордыня.

Он швырнул Неле и Уленшпигеля на землю и сказал:

– Я бог.

Но вот рядом с ним верхом на козе появилась красная девка, в расстёгнутом платье, с голой грудью и похотливым взглядом. Имя её было Сладострастье. За нею шла старуха, собиравшая с земли скорлупу яиц чаек, имя её было – Скупость; затем – жадный, прожорливый монах, пихающий в себя колбасы и непрестанно жующий, как свинья, на которой он ехал, – это было Чревоугодие. За ним, волоча ноги, тащилась Лень, бледная и одутловатая, с потухшим взглядом; Гнев подгонял её уколами жала. Лень ныла, скулила и, заливаясь слезами, падала в изнеможении на колени. За ними ползла худосочная Зависть с змеиной головой и щучьими зубами, кусая Лень за то, что она слишком благодушна, Гнев – за то, что он слишком порывист, Чревоугодие – за то, что оно слишком упитано, Сладострастие – за то, что оно слишком румяно, Скупость – за скорлупу, Гордыню – за её пурпурную мантию и венец.

И огоньки плясали вокруг них и жалобными голосами мужчин, женщин, девушек и детей взывали:

– Гордыня – мать честолюбия, Гнев – источник жестокости, вы убивали нас на полях сражений, в темницах, в застенках, чтобы сохранить ваши скипетры и короны. Зависть, ты в зародыше уничтожила множество благородных и полезных мыслей: мы – души их загубленных творцов. Скупость, ты обращала в золото кровь бедного народа: мы – духи твоих жертв. Сладострастие, спутник и брат убийства, породивший Нерона, Мессалину и Филиппа, короля испанского, ты покупаешь добродетель и развращаешь подкупом: мы – души погибших. Лень и Чревоугодие, вы грязните мир; надо его очистить от вас: мы – души усопших.

И послышался голос:

 
На навозе росток возник.
Семь – это зло и благо сразу.
Из угля родятся алмазы.
Глуп учитель – мудр ученик…
Чтоб раздобыть золы и угля —
Что станет делать бродячая тля?
 

И огоньки говорили:

– Мы пламя, мы воздаяние за былые слёзы, за страдания народные; воздаяние господам, охотившимся на человеческую дичь в своих поместьях; воздаяние за ненужные битвы, за кровь, пролитую в темницах, за мужчин, сожжённых на кострах, за женщин и девушек, живьём зарытых в землю; воздаяние за прошлое, окровавленное и скованное. Мы пламя, мы души усопших.

При этих словах Семеро обратились в деревянные изваяния, не меняя ни в чём своего первоначального образа.

И голос воззвал:

– Уленшпигель, сожги дерево!

И Уленшпигель, обратившись к огонькам, сказал:

– Раз вы – огонь, то делайте своё дело.

И блуждающие огоньки толпой окружили Семерых, которые загорелись и обратились в прах.

Из пепла вышло семь иных образов. Первый из них сказал:

– Имя мне было Гордыня; меня называют теперь Благородное достоинство.

Другие говорили то же, и Уленшпигель с Неле увидели, что из Скупости явилась Бережливость, из Гнева – Живость, из Чревоугодия – Аппетит, из Зависти – Соревнование, из Лености – Мечта поэтов и мудрецов. И Сладострастие на своей козе обратилось в красавицу, имя которой было Любовь.

И огоньки кружились вокруг них в весёлом хороводе.

Тогда Уленшпигель и Неле услышали тысячи голосов невидимых мужчин и женщин; веселые, упоительные, они звенели, словно колокольчики.

 
Когда на суше и водах
Сих Семерых пора настанет —
Род человеческий воспрянет
И счастлив будет навсегда.
 

И Уленшпигель сказал:

– Духи издеваются над нами.

И могучая рука схватила Неле за руку и швырнула в пространство. И духи пели:

 
Когда север с лобзаньем
Коснётся запада —
Бедствиям наступит конец.
Пояс заветный ищи!
 

– Увы, – сказал Уленшпигель, – север, запад, венец. Темно вы вещаете, господа духи.

И они снова насмешливо запели:

 
Север – это Нидерланды
И Бельгия – это запад.
Пояс – союз их,
Их дружба…
 

– Вы совсем не так глупы, господа духи, – сказал Уленшпигель.

И они снова насмешливо запели:

 
Знай, бедняга: добрая дружба,
Прочный, прекрасный союз —
Это пояс заветный, связующий
Нидерланды и Бельгию.
Союз совета, Союз действия,
Союз крови,
На жизнь и смерть.
 
 
И было б так,
Когда б не Шельда²¹⁶… —
Да, бедняга, когда б не Шельда!
 

– Увы, – сказал Уленшпигель, – такова, стало быть, наша тяжёлая жизнь: слезы людей и смех судьбы.

 
Союз крови,
На жизнь и смерть,
Когда б не Шельда…
 

откликнулись насмешливо духи.

И могучая рука схватила Уленшпигеля и швырнула его в пространство.

X

Неле, упав, протёрла глаза и увидела перед собой только солнце, восходящее в золотистых туманах, верхушки трав также залитые золотом, и желтоватые под лучами восходящего солнца перья уснувших чаек; они, однако, тут же проснулись.

Неле осмотрелась, увидела свою наготу и наскоро оделась; затем, увидев Уленшпигеля, тоже голого, прикрыла его; думая, что он спит, она тряхнула его, но он не шевельнулся – точно мертвый. Ужас охватил её.

– Неужели, – воскликнула она, – это я убила моего друга чародейским снадобьем. Я тоже хочу умереть! О, Тиль, проснись… Он холоден, как мрамор.

Уленшпигель не пробуждался. Прошли две ночи и день, и Неле, дрожа в лихорадке от горя, не засыпала подле своего возлюбленного Уленшпигеля.

Утром второго дня Неле услышала звук колокольчика и увидела крестьянина, идущего с лопатой; за ним со свечой в руке шли бургомистр и двое старшин, священник деревни Ставениссе и причетник, державший над ним зонтик.

Они шли, говорили они, со святыми дарами для причащения доблестного Якобсена, который из страха был гёзом, но по миновании опасности возвратился в смертный час в лоно святой римской церкви.

Они остановились подле Неле, заливавшейся слезами, и смотрели на тело Уленшпигеля, распростёртое на траве и покрытое его платьем. Неле стала на колени.

– Девушка, – сказал бургомистр, – что ты делаешь подле этого мертвеца?

Не смея поднять глаза, она отвечала:

– Молюсь за моего друга, который пал здесь, словно поражённый молнией: теперь я осталась одна и тоже хочу умереть.

– Гёз Уленшпигель умер, – сказал патер, задыхаясь от радости, – слава богу. Мужик, копай живее могилу. Сними с него одежду.

– Нет, – сказала Неле, вставая, – с него ничего не снимут, не то ему будет холодно в земле.

– Копай могилу, – сказал патер крестьянину с лопатой.

– Хорошо, – сказала Неле, заливаясь слезами, – в этом известковом песке нет червей, и он останется невредим и прекрасен, мой возлюбленный.

И, обезумев от горя, она упала, рыдая, на тело Уленшпигеля, покрывая его поцелуями и слезами.

Бургомистр, старшины и крестьянин были исполнены сожаления, но патер не переставал весело твердить:

– Великий гёз умер, слава богу!

Затем крестьянин вырыл яму, положил в неё Уленшпигеля и засыпал песком.

И патер произносил над могилой заупокойную молитву; все кругом преклонили колени. Вдруг под песком всё закопошилось, и Уленшпигель, чихая и стряхивая песок с волос, схватил патера за горло.

– Инквизитор! – закричал он. – Ты меня хоронишь живьём во время сна! Где Неле? Её тоже похоронили? Кто ты такой?

– Великий гёз вернулся на этот свет! – закричал патер. – Господи владыка, спаси мою душу!

И он убежал, как олень от собак.

Неле подошла к Уленшпигелю.

– Поцелуй меня, голубка, – сказал он.

И он снова огляделся вокруг; крестьяне убежали вслед за священником, бросив на землю, чтоб легче бежать, лопату, стул и зонтик; бургомистр и старшины, зажав от страха уши, стонали, распростёртые на траве.

Подойдя, Уленшпигель встряхнул их.

– Разве возможно, – сказал он, – похоронить Уленшпигеля – дух, и Неле – сердце нашей матери Фландрии? И она может уснуть, но умереть – никогда. Пойдём, Неле.

И он ушёл с ней, распевая свою шестую песню. Но никто не знает, когда спел он последнюю.