Принц отправился домой и заявил об этом отцу; произошла ужасная сцена; король кричал, что обе свадьбы должны состояться. Соседний король был могуществен, и сын, который явится плодом этого брака, будет со временем самым могущественным королем в мире.

Король и принц стояли друг против друга, и ни один из них не уступал ни на йоту.

В одном принц был уверен – если он не женится, его сестре тоже не придется идти замуж. Если он уйдет, между королями произойдет ссора. В этом он не сомневался.

– Я этого не сделаю, – заявил он отцу. Король пришел в ярость.

– Я лишу тебя наследства! – крикнул он. Затем он приказал сыну не показываться на глаза, пока тот не согласится на брак с принцессой.

Король не ожидал, что принц поймает его на слове. Ибо принц вышел из дворца и ушел – куда глаза глядят.

Бедный юноша, руки у него были нежные, как у девушки. Видишь ли, он за всю свою жизнь даже сам пуговицы на себе не застегнул. Принцы никогда ведь ничего не делают.

Итак, принц бежал, и после невероятных трудностей ему удалось добраться до какого-то порта, где он получил место на корабле, который отправлялся в кругосветное плавание. Ни капитан, ни другие матросы, конечно, не подозревали, что он сын короля, равно как они не знали, что крик идет по всей стране, что принц потерялся, и всадники скачут на его поиски по всем направлениям.

Таким образом, принцу удалось бежать; а его отец во дворце был до того взбешен, что ни с кем разговаривать не хотел. Он заперся в башне и только проклинал всех.

И однажды он позвал к себе огромного негра, который всю жизнь был его рабом и славился как самый сильный, самый проворный и самый умный из всех королевских слуг.

– Поезжай за море, – крикнул ему король. – Иди в чужие земли, к чужим народам. И не показывайся мне на глаза, пока ты не приведешь ко мне моего сына, дабы я мог его женить на той, кого я выбрал ему в жены. Если ты найдешь его и он откажется вернуться, употреби силу, но не убивай его. Оглуши его и принеси ко мне. Но не показывайся мне на глаза, пока не выполнишь приказания.

Он бросил горсть золотых к ногам негра. Это было на расходы на пароход, на железную дорогу и на пищу в пути, – пояснила Мэй.

А сын короля все продолжал скитаться. Он проезжал мимо ледяных гор, мимо островов и чужих земель. Он видел гигантских китов, а ночью слышал рев зверей в лесах.

Но он не боялся, о нет! Он становился все сильнее и сильнее, его руки все больше закалялись, и он лучше и быстрее кого-либо делал работу на корабле. Почтя каждый день капитан корабля говорил ему: «Ты лучший из всех моих моряков! Какую ты хочешь себе награду?»

Но молодому принцу не нужно было награды. Он был счастлив, что бежал от безобразной дочери соседнего короля. Она была так безобразна, что ее зубы торчали изо рта, словно клыки, вся она была покрыта морщинами, а лицо у нее было свирепое.

А корабль все несся вперед, пока не наткнулся на подводную скалу и не раскололся на двое. Все, кроме принца, погибли.

Он плыл и плыл, и наконец его прибило к острову, на котором была большая гора. Там никто не жил. А гора изобиловала золотом.

Через некоторое время его подобрало проходившее мимо судно, но он никому не рассказал о золотой горе.

Наконец он прибыл в Америку. Тогда он начал работать с целью собрать денег на покупку корабля, чтобы набрать золото на пустынном острове и вернуться домой.

Он успел уже скопить довольно много денег, но в это время на его след напал негр, раб его отца, и стал преследовать его.

Принц пытался ускользнуть от него, но тот каждый раз снова находил его. То же самое случилось, когда я нашла его полумертвого на лугу.

– Как он попал в Бидвелль?

– Он находился на поезде, который не останавливается у нас – скорый, в девять пятьдесят, который только сбрасывает сумку с почтой на ходу. И вот принц открыл двери вагона и, когда поезд мчался в бурю мимо Бидвелля, он соскочил, а негр заметил его и прыгнул следом за ним.

Каким-то чудом ни один из них не пострадал от прыжка, и потом они очутились на лугу, где я их увидела.

Я никак не пойму, что мешало мне спать в ту ночь, – снова пояснила Мэй.

Она встала и пошла по направлению к дому Эджли.

– Мы помолвлены. Он оставил меня, чтобы собрать еще денег на покупку корабля, на котором он поедет за золотом. А затем он вернется ко мне, – закончила она трезвым, деловым тоном.

Девушка подошла к проволочной изгороди, перелезла через нее и вскоре очутилась во дворе Эджли. Было около полуночи, и Мод Велливер никогда еще так поздно не возвращалась домой. В ее доме отец и тетка сидели испуганные и нервничали.

– Если ее еще долго не будет, я пойду заявить полиции, – сказал Джон Велливер. – Я боюсь, не случилось ли с ней чего-нибудь страшного.

Но Мод и не думала об отце и о приеме, который ждал ее дома. Другие, гораздо более мрачные думы держали ее в своей власти. Она пришла в тот вечер к дому Эджли, намереваясь просить Мэй поехать с ней на экскурсию в Росу с обоими лавочниками – но теперь это казалось невозможным. Девушка, которую любил принц, которая была тайком помолвлена с принцем, никогда не согласится на то, чтобы ее видели в обществе лавочника; а кроме Мэй Мод не знала ни одной женщины в Бидвелле, которую можно было бы пригласить на бал; опять-таки, она не могла ехать туда одна. Придется отказаться от всей затеи. Со спазмами в горле она думала о том, что эта поездка могла принести ей.

В присутствии лавочника Гонта в Форт-Уэйне она испытывала то, чего не испытывала в присутствии кого-либо другого.

Правда, он был стар, но в его глазах, когда он смотрел на нее, было нечто такое, что вызывало в ней странное чувство. И он писал, что ему нужно сказать ей кое-что важное. Теперь она так и не узнает, что он хотел ей сказать.

Мод обошла во тьме вокруг дома Эджли и подошла уже к калитке, и в эту минуту она дала волю долго сдерживаемому горю, накопившемуся в ее душе.

Мэй была поражена и пробовала ее утешать.

– В чем дело? В чем дело, Мод? – с участием спрашивала она.

Она прошла за калитку, положила руку вокруг шеи подруги, и они стояли обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону; затем Мэй довела ее до крыльца и усадила ее в качалку.

Тогда Мод поведала ей о предполагаемой экскурсии в Росу и о том, какое это имело бы значение для нее – она рассказывала об этом как о чем-то в прошлом, как о мечте, разлетевшейся в прах.

– Я не смею просить тебя ехать со мною, – закончила она свою повесть.

Когда десять минут спустя Мод встала и направилась домой, Мэй сидела молчаливая, погруженная в глубокое раздумье.

Она уже позабыла о принце, – теперь она думала только о городке Бидвелле, о том горе, что он причинял ей до сих пор, и о том, что он с радостью предпримет что угодно против нее, если только представится случай.

Но эти лавочники оба не были местными жителями, и они ничего не знали про нее. Она подумала о поездке вверх по заливу Сандаски. Мод рассказала ей, как много эта поездка значила для нее.

Мысли Мэй вихрем кружились в ее голове.

«Я не могу остаться одна с мужчиной. Я не посмею», – думала она.

Мод сказала, что они поедут в тележке; Мэй сумеет воспользоваться своей повестью о принце; она будет настаивать, что помолвка с принцем не позволяет ей оставаться ни минуты наедине с другим мужчиной, – Мод не должна ее оставлять ни на минуту с тем лавочником.

Мэй встала и в нерешительности стояла у двери, следя за Мод, которая спускалась вниз к калитке. Бедная, как опустились ее плечи.

– Ладно. Я поеду. Ты все устрой. Ты только никому не говори. Я поеду, – сказала она; и раньше, чем Мод успела опомниться от изумления и радости, Мэй уже открыла дверь и исчезла в доме.

Глава V

Роса, где должен был состояться бал, на который собирались Мод и Мэй, была в то время весьма жутким местом и, по всей вероятности, и сейчас еще остается таким.

Там пересекались две небольшие железнодорожные ветви; они доходили чуть ли не до самой воды, а потом снова расходились – и вот в этом месте, между разветвлением дорог и заливом, стояло четыре огромных барака. К западу от них находились еще четыре поменьше, но не менее жалких и неказистых.

В том месте, где находились бараки, залив делал крутой поворот, и, таким образом, они оказались на порядочном расстоянии от железной дороги. В течение десяти месяцев в году бараки были необитаемы, окна были заколочены и напоминали четыре огромных мертвых глаза, повернутые к заливу.

Эти строения были поставлены компанией по заготовке льда, с главной квартирой в Кливленде, и предназначались для жилья резчикам льда на зимний сезон; верхний этаж, куда вели лестницы снаружи, был окружен рахитичной галереей, которая служила доступом в маленькие комнатки; в каждой из них имелась у стены койка с сенником.

К западу от бараков находилась деревушка Роса. Вся она состояла из восьми или десяти некрашеных домишек, население которых занималось рыболовством и огородничеством. На берегу перед каждым домом виднелась маленькая шхуна, которую на зиму вытаскивали на берег для защиты от штормов.

В течение всего лета Роса была спокойным, сонным царством. Вдалеке, позади залива, клубился дым из фабричных труб промышленного города Сандаски: клубы дыма носились над заливом, медленно уплывали к горизонту и разносились ветром.

В летние дни можно было видеть нескольких рыбаков, которые садились в лодки и ездили в залив осматривать сети. На берегу в песке играли дети.

Что касается плодородной земли, то в известные периоды года она была залита стоячей водой и не давала почти никаких доходов, тем более что болотистая дорога из Росы во Фримонт, Белвью, Клайд, Тиффин и Бидвелль часто бывала непроходимой.

Однако в июньские дни – в то время, к которому относится наш рассказ, – на пляже Росы собирались гуляющие из города, и берег оглашался визгом детей, смехом женщин и грубыми голосами мужчин.

Они оставались до вечера, а потом уходили, оставив пляж усеянным пустыми жестянками из-под консервов, обломками разбитой посуды и обрывками бумаги у подножия деревьев и в кустах.

Жаркие дни июля и августа приносили некоторое оживление. Сюда начинали приезжать за льдом из бараков. Люди приезжали утром и уезжали вечером; все они были спокойные рабочие, большей частью семейные, и ничем не нарушали местного покоя. В полдень они садились в тени барака и закусывали и в то же время обсуждали деловые вопросы, например, что выгоднее для рабочего: плата ренты за квартиру или заем денег под проценты для постройки своего дома.

Наступила ночь. И вот храбрая девушка, дочь рыбака, вышла погулять вдоль пляжа, который выглядел довольно чистым благодаря ветру и дождям.

Зимние штормы нанесли к берегу огромные пни и бревна, а ветер и дождь придали им нежную, дивную окраску. В лунные ночи длинные корни пней казались гигантскими лапами, протянутыми к небу, а в шторм они двигались взад и вперед по заливу, наводя ужас на девушку. Она прижималась к стене одного из бараков и прислушивалась.

Вдалеке, за заливом, виднелись огни города Сандаски, а за ее плечами мерцали слабые огоньки деревушки.

В тот же день группа бродяг спрыгнула с товарного поезда и хозяйничала в пустых бараках, отведенных под жилье резчиков льда. Они срывали двери с петель, сбрасывали их вниз с галерей и разводили костер. И в течение всей ночи покой рыбаков нарушался криками и бранью.

Храбрая девушка бросилась бежать вдоль берега, но один из бродяг завидел ее и, схватив пылающую головню, швырнул ей вслед.

– Живей, живей беги, зайчик! – кричал он, а головня пронеслась дугой над головой девушки и с шипением упала в воду.

Это было прелюдией наступления зимы и кошмарных дней.

В суровый январский день, когда залив был покрыт толстым слоем льда, с поезда, останавливающегося у Росы, сходил толстый господин в тяжелой шубе, и следом за ним его помощники выгружали в снег целую гору ящиков и бочонков.

Город шел нарушать зимний покой Росы, – толстяк в шубе и помощники готовили сцену для предстоящей драмы.

Предстояло нарезать сотни тысяч тонн льда и сложить в опилках в огромных бараках; в течение многих недель это уединенное место клокотало жизнью. Тишина исчезала, а на ее место водворялись крики, брань, пьяные песни и, наконец, драки, во время которых обильно лилась кровь.

Толстяк в шубе бродил по снегу, пробираясь к баракам, и оглядывался вокруг. Из группы домов рыбачьего поселка поднимались тонкие ленты дыма.

– Кто живет в этих хижинах? – спрашивал толстяк у одного из помощников.

Он много денег вложил в это дело, но приезжал он сюда только один раз в год и оставался лишь несколько дней.

Он проходил через огромную столовую и вдоль галереи, где спали рабочие, ругавшиеся даже во сне.

В течение года здесь было причинено много убытков. Окна были разбиты, двери сорваны с петель; он вынимал из кармана карандаш и бумагу и начинал высчитывать.

«Обойдется не меньше трехсот долларов», – думал он.

При мысли об этих фактически выброшенных деньгах он краснел и его глаза обращались в сторону маленьких хижин. Почти каждый год он принимал определенное решение пойти туда и устроить скандал. Если стекла в окнах разбиты, а двери сорваны с петель, то никто иной, кроме этих рыбаков, не мог этого сделать. Никто, кроме них, не жил в Росе.

«А впрочем, надо полагать, что они отчаянные бандиты, и лучше всего оставить их в покое, – неизменно передумывал он. – Пришлю завтра пару плотников, и пусть они сделают самые необходимые исправления. Выгоднее наполнять желудки рабочих пивом, чем выбрасывать деньги на удобные квартиры для них».

Толстяк уезжал, а на его месте появлялись другие люди. В кухнях разводились огни, плотники обратно навешивали двери, чинили окна, вставлялись стекла, и снова Роса была готова к зимней деятельности.

Рыбаки прятались в свои раковины.

Когда прибыли первые резчики льда, один из рыбаков обратился к собравшейся за трапезой семье. Он пристально посмотрел на свою дочь, хорошенькую девочку лет пятнадцати, которая могла править лодкой в самую страшную бурю.

– Я не желаю, чтобы вы показывались на глаза резчикам, – сказал рыбак, обращаясь ко всем женщинам.

Однажды ночью вспыхнул пожар в столовой одного из бараков, в котором жили резчики льда.

Рыбаки вместе с женами поспешили на помощь.

Это было событие, которого им вовеки не забыть.

В то время, как рыбаки таскали ведрами воду из проруби, группа молодых хулиганов из числа резчиков пыталась силою завлечь женщин в соседние бараки.

Морозный воздух огласился криками, и мужчины побежали защищать своих жен.

Начался бой, причем некоторые резчики приняли сторону рыбаков, другие дрались на стороне хулиганов; но рыбаки так никогда и не узнали, что им кто-то помогал. Им удалось вытащить своих жен из свалки, и они бежали с ними к своим домишкам. И мысль о том, что могло бы случиться, если бы им не удалось убежать, наполнял их душу страхом самцов.

– Я не желаю, чтобы вы показывались на глаза резчикам, – сказал рыбак, но при этом он смотрел только на дочь.

Он мысленно представил себе, как ее тащат вверх на галерею – как это чуть было не случилось с ее матерью, – и она переходит из рук в руки.

Он пристально смотрел на девушку, и та страшно испугалась его взгляда.

– Ты, – снова начал рыбак, – особенно ты, не показывайся им на глаза. Они как раз таких ищут.

Рыбак вышел из комнаты, а девушка подошла к окну.

Иногда, во время сезона заготовки льда, те из резчиков, которые не уезжали на воскресенье в город, проходили гурьбою мимо рыбачьих хижин, и девушка не раз подсматривала за ними из-за занавесок.

Случалось, что они останавливались перед одним из домов и начинали отпускать остроты, а один, коновод и остряк, кричал:

– Эй, дом! Нет ли тут бабы, которая взяла бы вошь в любовники?

Остряк прыгал на плечи одного из собутыльников и зубами срывал шапку с его головы. Поворачиваясь в сторону дома, он изящно кланялся:

– Я всего лишь маленькая вошь, и мне холодно. Позвольте мне у вас погреться.

В тот июньский вечер, когда Мод и Мэй собрались на бал в Росу с двумя лавочниками-вдовцами, шестеро молодых людей из Бидвелля собрались туда же.

Танцы должны были состояться в одной из больших комнат первого этажа, которая в сезон резки льда служила столовой и баром для резчиков.

Устроителями также было несколько сыновей фермеров, а оркестр составился из одноглазого скрипача Гульда, по прозванию Крыса, приехавшего с двумя другими скрипачами.

Танцы были общедоступными – пятьдесят центов за вход, дамы бесплатно.

Крыса Гульд оповестил о предстоящих танцах на других балах, где он играл, – в Клайде, в Белвью, в Кастале.

Это была хорошая идея. На всех балах, где Крыса дирижировал оркестром, он делал анонсы.

– Через две недели, в пятницу вечером, состоятся танцы в Росе! – кричал он визгливым голосом. – За лучший дамский туалет будет выдан приз – новое ситцевое платье.

Трое из бидвелльских молодых людей, отправившихся на танцы в Росе, были железнодорожные служащие, работавшие на товарных поездах.

Они служили на той же дороге, что и Джон Велливер, и их звали: Сид Гульд, Герман Санфорд и Уилл Смит.

За компанию с ними пошли Гарри Кингсли, Майк Томкинс и Кэл Мошер – все известные в Бидвелле ловеласы и сорванцы.

Кэл Мошер был буфетчиком в салуне «Золотой Рог», вблизи вокзала в Бидвелле, а Майк Томкинс и Уилл Смит были маляры.

Все шестеро отправились на бал в Росу совершенно случайно. Они в тот вечер рано встретились в «Золотом Роге» и как следует выпили.

За неделю до этого состоялся бейсбольный матч между Клайдом и Бидвеллем, и событие это еще обсуждалось; а так как команда Бидвелля потерпела поражение, то все шестеро разгорячились.

– Поедем в Клайд, – предложил Кэл Мошер.

Они наняли лошадей и тележку и пустились в путь, захватив с собою изрядное количество бутылок виски.

Решено было закатиться на всю ночь.

Они с гиканьем неслись мимо ферм по дороге в Клайд и орали:

– Эй, вы, пошли спать, деревенщина. Доите скорей коров и марш спать.

Коноводом компании был Майк Томкинс, и он решил выкинуть трюк, чтобы заслужить одобрение охмелевшей ватаги.

Он остановил лошадей у одной фермы и постучал в дверь; женщине, которая открыла ему, он сказал, что ее подруга хочет с ней поговорить.

Краснощекая, пухлая фермерша доверчиво вышла к ним и подошла к тележке. Тогда Майк подкрался сзади и, обняв ее обеими руками, чмокнул в щеку.

Фермерша в ужасе взвизгнула, а Майк прыгнул в тележку, где его товарищи покатывались со смеху.

– Скажи мужу, что твой любовник был у тебя в гостях! – крикнул он женщине, стремительно бежавшей домой.

Кэл Мошер любовно хлопнул его по спине.

– Ну и нахал же ты, Майк! – сказал он с восхищением в голосе.

Затем он потрепал себя по колену:

– Теперь ей на десять лет хватит, что рассказывать! Она десять лет не перестанет говорить о твоем поцелуе, Майк!

Приехав в Клайд, компания направилась в салун Чарли Шотера и там учинила скандал.

Сид Гульд был питчером бидвелльской команды, и во время бейсбольного матча в Клайде, за неделю до этого, он получил удар в голову мячом, пущенным с большой силой.

Он выбыл из строя, и его место занял другой, весьма неважный игрок, в результате чего Бидвелль проиграл.

Теперь, стоя в салуне Шотера, Сид вспомнил свою обиду и начал громко ругаться, вызывающе поглядывая на компанию в другом конце бара.

– Эй, вы, не вздумайте распоясаться. Никаких скандалов здесь не полагается! – предупредил обеспокоенный буфетчик.

Сид повернулся к своим собутыльникам.

– Эти трусливые щенки меня треснули мячом, – сказал он. – Понимаете, ребята, вся их команда, которой этот город так кичится, у меня из рук ела. Пять раз они прогорали. И что же, вы думаете, они подстроили? Подговорили своего питчера, и он меня мячом в висок свистнул – вот что они сделали!

Один из молодых людей, проводивший вечер в салуне, тоже принадлежал к бейсбольной команде Клайда. Услышав слова Сида Гульда, он вышел из кабака и, быстро переходя из магазина в магазин, из салуна в салун, шепотом разослал «телеграммы» по всем направлениям. Этот молодой человек был высокий, голубоглазый юноша с мягким голосом, но теперь он сильно разгорячился. Вокруг него собралась дюжина молодых людей, и все вместе они направились в салун Шотера; но только они успели подойти, как шестерка из Бидвелля вышла оттуда, отвязала лошадей и готовилась уезжать.

– Эй, вы, – рявкнул голубоглазый молодой человек, – вы что ж это думали, что вам удастся налгать с три короба, а потом улизнуть? Выходите и получайте, что вам следует!

Драка была жестокая и быстрая; через три минуты Сид Гульд, потерявший два зуба, двое других с окровавленными головами и остальные три добрались до тележки и тронули лошадей. Голубоглазый бейсболист, бледный от злости, вскочил на подножку.

– Постойте только, вы подлые трусы! – крикнул он.

В это время тележка уже катилась по мостовой, и несколько человек погнались за нею.

Сид Гульд размахнулся и ударил изо всей силы голубоглазого противника в лицо; тот слетел с подножки, упал на дорогу, и одно из колес переехало через его ногу.

С бешеной радостью Сид наклонился из телеги и крикнул:

– Приходите-ка в Бидвелль по одному, и я скоро уничтожу весь ваш городок! Попадись вы только мне в руки по одному или по два!

Отъехав от Клайда, Кэл Мошер, правивший лошадьми, остановился, и компания стала совещаться – продолжать ли путешествие и ехать во Фримонт, в поисках новых и, возможно, еще более сильных ощущений, или же вернуться в Бидвелль «чинить» разбитые зубы, подбитые глаза и окровавленные головы.

Вопрос разрешил Сид Гульд, больше всех пострадавший.

– В Росе сегодня ночью танцы. Поедем туда и зададим перцу мужичью. Эта ночка для меня только начинается!

Лошадей повернули на север.

На задней скамейке Уилл Смит и Гарри Кингсли спали тревожным сном. Герман Санфорд и Майк Томкинс несколько раз пытались запеть песню, а Кэл Мошер беседовал с Сидом Гульдом.

– Мы устроим еще один матч с этой бандой из Клайда, – говорил первый, – и слушай, что мы сделаем. Ты будешь питчером, понимаешь. Сначала мы просто покажем им, чего они стоят; а потом ты начни действовать мячом – ты успеешь троих или четырех из них с ног сбить раньше, чем начнется побоище, а к тому времени я подоспею на помощь с нашими ребятами.

* * *

В Росе, куда прибыла компания из Бидвелля, бал был в полном разгаре.

Двери и окна огромной столовой были открыты настежь, кругом были развешены зеленые ветви, и пол был чисто подметен.

Ночь была ясная, лунная, а в двадцати шагах от танцующих раскинулся белый пляж и слышался тихий рокот воды в заливе.

В одном конце зала на маленькой платформе восседал Крыса Гульд со своим братом Уиллом и с маленьким, седеньким человеком, пиликавшим на контрабасе, большем, чем он сам.

Крыса Гульд был одновременно и руководителем танцев. Он поощрял публику своим визгливым голосом.

– Верти свою даму живее, чтобы она в воздухе летала! Не жалей каблуков! Ночь хороша и луна ярко светит!

В одном углу зала сидела Мэй со своим кавалером, лавочником из Монси, в штате Индиана.

Это был довольно тяжелый, полный мужчина лет сорока пяти; его жена умерла год тому назад, и теперь он впервые за долгое время находился с женщиной – и мысль об этом горячила его кровь. На его голове виднелась изрядная плешь; кровь, как волны залива, то отливала, то приливала к его лицу вплоть до белой плеши.

Мэй надела белое платье – специально сшитое ко дню окончания школы, – и она взяла, без ведома Лиллиан, которой не было в городе, огромную белую шляпу со страусовым пером.

Она никогда не была на балу, а ее кавалер не танцевал уже с детства.

Но Мод Велливер сказала:

– Это ведь так просто. Вам только нужно следить за другими и делать то, что они делают.

Они послушались ее и попытались принять участие в кадрили.

Но попытка потерпела поражение, и все остальные танцоры начали хохотать, глядя, как вертится и подпрыгивает толстяк из Монси.

Он бегал не туда, куда следовало, хватал чужих дам и кружился с ними и, наконец, запутался в противоположной цепи танцоров.

Им овладело безумное смущение, и он бросился к Мэй, как человек, испугавшийся надвигающейся бури, бросается вдаль, и, схватив ее за руку, потащил ее прочь из кольца танцующих под общий громкий хохот.

Но Крыса Гульд крикнул:

– Назад, толстый!

И лавочник, окончательно сбитый с толку, снова начал кружить Мэй.

Она тоже хохотала и противилась, но раньше, чем она успела дать ему понять, что не желает больше танцевать, толстяк споткнулся, сел на пол, потянув за собою Мэй, и та уселась на его круглый живот.

Это был страшный вечер для Мэй, и каждая минута жгла ее, как жжет руки старое, заржавевшее ружье.

Ей казалось, что каждая минута грозит ей чем-то зловещим.

В тележке, по дороге из Бидвелля, она все время молчала, и в душе ее теснились смутные страхи.

Мод Велливер тоже молчала. Теперь ей отчасти хотелось, чтобы Мэй Эджли не было здесь. Будь она в такую ночь наедине с мистером Гонтом, у нее нашлось бы много что сказать ему; но все время в ее воображении вставал образ Мэй Эджли. Она представлялась ей то одна в лесу с Джеромом Гадли, борясь за свою жизнь, то во мраке ночи, держа руку принца.

Мистер Гонт взял ее руку, еще больше смутился и замолчал.

Когда они приехали в Росу, Мод протанцевала с лавочником две кадрили и подошла к Мэй:

– Я с мистером Гонтом пойду немного погулять. Мы ненадолго, – сказала она.

Мэй из окна видела, как две фигуры шли по пляжу, залитому лунным светом.

Толстяку, который являлся кавалером Мэй, – его звали мистер Уайлдер – тоже хотелось идти гулять со своей дамой, но он никак не мог решиться просить о такой милости.

Он закурил сигару и держал ее в руке, вытянутой за окно, изредка потягивая ее и выпуская дым в окошко.

Он начал рассказывать о съезде рыцарей Пифии в Кливленде, о катании в автомобилях, о банкетах, данных в честь делегатов деловыми сферами Кливленда.

– Это было одним из величайших событий в городе, – сказал он. – Там присутствовал мэр города и один сенатор. Да, потом там был один толстяк, который рассказывал такие вещи, что все покатывались со смеху. Он был тостмейстером и не переставал рассказывать анекдот за анекдотом.

Он, Уайлдер, не в состоянии был даже есть, до того у него бока разболелись от смеха.

Уайлдер пытался вспомнить один из анекдотов, слышанных от веселого тостмейстера.

– Два фермера, – начал он, – отправились в Филадельфию на съезд баптистов. А в то же время в Филадельфии происходил съезд пивоваров. И фермеры ошиблись адресом и попали не туда, куда следовало.

Мистер Уайлдер вдруг оборвал рассказ, высунулся из окна и начал усиленно курить.

– Вот я и забыл, что было дальше, – закончил он.

Он вдруг вспомнил, что этот анекдот вовсе не предназначался для дам.

«Черт меня возьми! Чуть было не влопался!» – подумал он.

Мэй переводила глаза со своего кавалера на танцующие пары. Страх все время мелькал в ее глазах.

«Знает ли здесь кто-нибудь меня? Знает ли кто-нибудь об истории с Джеромом Гадли?»

Страх, подобно маленькому грызуну, вселился в ее душу. Две краснощекие девушки, сидевшие поблизости, зашептались, и одна из них взвизгнула: «О, я этому не верю!» Затем обе стали хихикать. Мэй повернулась и посмотрела на них, и в это время ее сердце сжалось. Молодой батрак с лоснящимся красным лицом, с белым платком, повязанным вокруг шеи, подозвал другого, и они оба вышли за дверь. Они зашептались, потом послышался смех. Один из них повернулся и посмотрел на белое, как мел, лицо Мэй, потом они закурили сигары и вышли.

Мэй ни слова ни слышала из того, что лавочник Уайлдер рассказывал о своих приключениях в Кливленде.

«Они меня знают, я уверена, что они меня знают. Они слыхали про эту историю. Что-то ужасное случится со мной раньше, чем мы уйдем отсюда», – думала она.

Раньше ей сильно хотелось побывать в таком месте, как сейчас, где много незнакомых людей, чтобы находиться среди них без страха и опасений.

До инцидента с Джеромом Гадли, до того, как она оставила мысль стать учительницей, Мэй много думала о том, что стала бы делать, если бы была учительницей. Все было высчитано до мельчайших подробностей. Она найдет место учительницы где-нибудь в городке или в деревне, подальше от Бидвелля и семьи Эджли, и там она будет жить своей собственной жизнью. Там ее семейные связи не будут играть никакой роли, и она сумеет прочно стать на ноги. Как бы то ни было, это будет большим шансом в жизни. На новом месте будет отдано должное ее уму и способностям, и она сможет посещать танцы и прочие общественные собрания. Как учительница, как человек в некотором роде ответственный за будущность детей, она будет получать приглашения от их родителей.

Единственное, в чем она нуждается, это в возможности попасть в общество людей, не знающих ее, не бывавших в Бидвелле и не слыхавших о существовании семьи Эджли.

Тогда она покажет, на что она способна! Она пошла бы – ну, скажем, на танцы или в гости в дом, куда много народа собралось повеселиться. А она, Мэй, будет ходить кругом, говорить умные вещи, смеяться и овладеет всеобщим вниманием. Какие умные фразы складывались в ее быстром уме! Она будет играть словами, словно маленькими острыми мечами. Сколько раз рисовала себе Мэй, что попадет в такое общество. Разве ее вина в том, что повсюду она становится центром внимания? Но несмотря на то, что она будет играть такую видную роль в любом обществе, она все же останется скромницей. Конечно, она никогда не скажет ничего такого, что могло бы кого-нибудь обидеть. Нет, она ни в коем случае этого не сделает! В этом не будет ни малейшей необходимости. Все будет происходить весьма чинно. Она прислушается к беседе нескольких человек, встанет, подхватит нить разговора и вставит свое слово. Все будут изумлены. Ее взгляд на любой предмет всегда будет отличаться ошеломляющей новизной и исключительным интересом для слушателей. Ведь ее мозг так быстро работает, и ей легко удается во всем разобраться.

С головой, наполненной фантастическими помыслами о своей особе, производящей фурор в обществе, Мэй повернулась в сторону своего кавалера. Тот был ошеломлен ее полным равнодушием к нему и мужественно делал попытки вспомнить все те остроты, которых он наслушался в Кливленде. Много анекдотов было «для курящих», и их нельзя было рассказывать даме, но некоторые были «легальные». Он даже запомнил один из разряда «легальных» и хотел ей рассказать.

Мэй было ужасно жаль его.

Толстяк не мог вспомнить ни начала, ни конца.

– Да, – начал он, – однажды в купе поезда сидели мужчина и женщина. Кажется это было на дороге Берлингтон – Огайо. Впрочем, нет, это было на дороге Озерного побережья. Хотя возможно, что это было на Пенсильванской дороге. Что такое сказал этот господин даме? Запамятовал я. Что-то о собаке, которую женщина пыталась спрятать. Там не разрешают возить собак в пассажирских вагонах. Произошло что-то ужасно забавное. Не помню только, что именно. Но я чуть было не лопнул со смеха, когда мне это рассказывали.