Или кормить акул, или быть акулой

Данный роман (за исключением всего, что касается религии Ислам – вероубеждений о Боге, религиозных текстов, рассуждений о религии, историй о Пророках, мир Им всем) является плодом воображения автора и написан от лица вымышленного человека. Персонажи, сюжет, события и некоторые из описываемых мест – также вымысел, не отражающий действительности.

قد يقال

Пролог

– Пожалуйста, расскажи.

Я молча бросил еще один булыжник вниз и замер в тишине, пока не услышал, как он погрузился в шумный, беспокойно булькающий и бегущий ключ.

– Расскажи. – Едва сдерживая слезы, повторил он.

Мне стало его очень жаль. Не представляю, в каком отчаянии был этот маленький мальчишка, раз он все это время думал обо мне и о том, что со мной произошло. О чем говорить – он выследил меня и проследовал по моим стопам в горные леса, где в последнее время я частенько наблюдаю за селом, бросая камни в родник.

Кажется, звуки этого родника я уже воспринимал, как голос старого друга, и довольно неплохо его изучил. Брошу кирпич – угрюмо хлюпает и шелестит; кину брус извести (видимо, раньше тут стоял дом) – проглотит бесшумно; пну гранит – щелкнет о свое каменистое дно, будто застучал зубами.

Ночь. Россыпь звезд поражает мысль: кажется, зажмуришься и ткнешь пальцем наугад, а затем, открыв глаза, отодвинешь его – и найдешь под ним десять-двенадцать светящихся точек.

– Пожалуйста. Если тебе плохо… – он всхлипывал, но не плакал. – А я вижу, что тебе плохо. Ты совсем другой. Обычно мы сидели на заднем дворе, а теперь братья совсем тебя не трогают. Они все знают, а я нет. Мне плохо от этого, я не могу видеть, что ты такой грустный. Откуда они узнали? Ты ведь сам им рассказал. И теперь они тоже меньше улыбаются.

– Я им ничего не говорил, они ничего не знают.

Давным-давно не слышал свой голос. Последние дни я лишь шептал на арабском, читая пятикратную молитву. Разговаривать с кем-то – подавать голос хотя бы – я пытался. Один раз даже остановился прямо перед дверью Беки и занес руку, чтобы постучаться, но вдруг осознал, что говорить я не в состоянии. Сейчас же я с удивлением для самого себя отозвался Ясину, и он на мгновение даже изменился в лице, как если бы случайно нажал какую-то кнопку на неведомом ему устройстве, которое начало громыхать и вести себя неисправно. Тем не менее он быстро взял себя в руки. Милейший мальчик.

– По-моему, знают, – он вздернул подбородок. – Они не говорят с тобой совсем.

– Может, и тебе не стоит?

– Может быть.

– Тогда зачем ты пошел за мной? – я, развернувшись обратно к пейзажу, замахнулся и бросил еще один камень – родник отозвался стуком и хлюпаньем.

– Я очень хочу помочь, Саид, поговори со мной. Мне грустно и плохо. Я уже не гуляю с ребятами, я очень давно не катался на велосипеде вверх по горе, а ты знаешь, как сильно я люблю кататься.

Кивнув, я улыбнулся:

– Ага, знаю.

– Они зовут меня каждый день, если хочешь знать, каждый день становятся под окна. Вчера даже швырнули каштан в форточку, а я в этот момент стоял рядом с окном, но так, чтобы они не видели. Но каштан все равно попал в меня, прямо под глаз, у меня там царапина теперь. Наверное, это Зубайр бросил, он очень хорошо со всяким таким обращается. Я тебе про него рассказывал. И этим каштаном он поставил мне фингал. – Он выждал паузу, словно набираясь решимости на следующую фразу: – Ты бы заметил это, если бы все было нормально. Ты всегда общался со мной и точно спросил бы про шрам.

Он выпалил все это почти на одном дыхании. Видимо, ужасно ждал момента, когда поделится со мной. Меня умилило, как царапина медленно переросла в его рассказе в фингал, а оттуда – в шрам.

Я зажмурился. От его присутствия мне становилось лишь хуже, ведь он лишь подтверждал, что я могу причинять кому-то боль, даже ничего не делая. Мое бездействие, мое молчание делает ему больно. Я стал сомневаться в правильном выборе места для реабилитации.

– Саид, пожалуйста… – к нему вернулся прежний тон.

Я резко повернулся.

– Что, Ясин? Что мне сказать?

– Расскажи, что случилось. Расскажи, пожалуйста. Ты тут уже полтора месяца…

Невозможно.

– …и все это время я ни разу не слышал твой голос.

Полтора месяца?

– Ты не ошибаешься?

– В чем?

– Ты сказал «полтора месяца».

Он покачал головой:

– Не ошибаюсь. Точно.

– Л-лады…

Несмотря на глубокую ночь, звезды очень ясно освещали горные ярусные села. Красота изумительная. Тут, на отшибе кряжа, свободного от сочно-зеленых деревьев, были видны наше и соседние села, жизнь в которых кишела, как днем. Хотя, если быть точнее, то днем такой жизни не бывает совсем. Днем вообще все иначе. Ночи здесь, не пронзаемые искусственным освещением, были необыкновенно притягательны, и искал я в них лишь одиночества. И все же одиночество с приятным бульканьем пресноводной реки где-то внизу; с темными волнистыми очертаниями гор на границе горизонта; с селами, неправильной, неполноценной воронкой расположенными под звездами – все это скрашивало мое пребывание наедине с самим собой.

– Лады, – повторил я.

Трава под ногами была выжжена и иссушена солнцем, почва переминалась с гравия на желтый песок, посередине – между лесом и обрывом – из-под земли торчали крохотные прутья с нанизанными на них обломками мела, что всегда где-то отдаленно в моем сознании рисовало картину некогда стоявшего тут дома.

Я посмотрел на Ясина. Глаза у него были черными. Не кофейно-карими, как обычно, а черными. Они блестели зачатками слез и отражали звездные системы. Переведя взгляд на небо, я понял, что тут, будто в сенном стоге, Большую Медведицу найти мне не удается. Странно, что маленький мальчик напомнил мне об этом созвездии.

Он стоял неподвижно, будто ощущал, что я собираюсь заговорить, и боялся спугнуть мой настрой. От этой мысли я улыбнулся ему, но он ответил тревожным взглядом.

– Приехав, я получил тут все, – заговорил я наконец. – Я безумно полюбил Грозный – даже сильнее, чем когда приезжал в гости. А приехав сюда жить, я помогал людям и занимался любимыми делами. Мне и учеба очень нравилась. На короткий момент я даже стал абсолютно счастлив. Нашел друзей, нашел наставников, нашел девушку, лучше которой не встречал, и все было просто прекрасно, – я было замахнулся кирпичом, но – вновь начав прокручивать все произошедшее в голове – словно ослаб, опустил его и разжал пальцы. Хрупкий, надколотый кирпич выпал из моих рук и разбился. Где-то в селе напротив застучали барабаны, и люди как будто пустились в пляс, но на самом деле кто-то просто, смеясь, погнался за другим. Справа внизу – над горой, покрытой шапкой из листвы вековых деревьев – будто бы раздался волчий вой. Или же мне просто показалось. – А потом все изменилось.

Глава 1
Сумбур в голове и много драмы на выпускном

– Никогда бы не подумал, что ты решишься на такое.

– «Такое»? Ты излишне драматизируешь.

По окончании последнего урока мы с моим одноклассником Эмилем стояли в коридоре, пока остальные ребята тащили декорации в актовый зал.

– Как-то неожиданно.

– Смотря как к этому относиться, – я улыбнулся с некоторой виной. – Я вполне ожидал.

– А родители что? – спросил он.

– Я им еще не говорил. Да и они меня поддержат. В любом случае я уже все для себя решил, а они мои решения уважают, – я прислонился плечом к дверному косяку.

– Классно.

На улице темнело, как молоденьким вечером, пускай и было только четыре часа, но зимой всегда так. Мои одноклассники и ребята из параллельных классов вовсю занимались подготовкой к зимнему спектаклю, который будущие выпускники ежегодно готовили для детишек из младшей школы.

– Глупо это все, честно сказать, – устало заметил я, провожая взглядом девочку, тащившую перед собой декоративный пенек из разодранного картона.

– Ты про сказку? – спросил Эмиль.

– Да.

– Согласен, но меня запрягли. Я сам-то особо желанием не горел.

– Да ну, – выпрямился я. – Недостаточно, значит, ты сопротивлялся.

– Тоже верно, – согласился он.

Из-за колонны показалась наша классная руководительница с папкой бумаг в руке, на которых был отпечатан сценарий представления. Она начала зазывать всех в актовый зал, и попросила удалиться тех, кто не участвует в репетиции школьного спектакля.

– И что же? Ты после зимних каникул уедешь? – чуть подавшись в сторону зала, спросил Эмиль.

– Нет. Разве ты не понял, что я говорю? Речь ведь шла о поступлении в университет. Зачем мне туда ехать на полгода раньше?

– Ясно. Ну, нас зовут. Я тогда пойду. Еще поговорим, Саид.

– Поговорим, – кивнул я.

Он махнул мне рукой уже из зала, и учительница, одарив меня неоднозначным взглядом – то ли равнодушным, то ли недовольным – захлопнула передо мной дверь. Я усмехнулся и поплелся в сторону лестницы. Бегом взбираясь по ней, навстречу летел парень из параллельного класса, который, запыхаясь, успел лишь бросить мимолетное и едва различимое «Привет!»

– Привет. Да не торопись ты так! Все равно вы ерундой занимаетесь, – улыбнулся я.

На ходу развернувшись, он крикнул «Согласен! Полная ерунда!» и помчался дальше.

Я пошел по коридору в сторону раздевалок, напротив которых на банкетке оставил свой рюкзак, и присел у окна, наблюдая за тем, как ребята под предводительством учителя физкультуры расчищают территорию от снега.

Я замешкался. До этого я думал о переезде в Чечню, как о чем-то уже решенном, неизменном, но от мыслей о том, что своим родным я еще ничего не говорил, я ощутил одиночество в принятии этого решения. Единственными людьми, с которыми я этим поделился, стали учительница литературы и русского языка, и мой товарищ Эмиль. Если учительница была в искреннем замешательстве, то Эмиль его явно имитировал.

– Ты чего тут? – рядом со мной резко уселась девочка, заставив меня вздрогнуть. – Пойдем в зал!

– Нет, спасибо.

– Никто лучше тебя не сыграл бы главную роль. Они до сих пор ждут и готовы отдать ее тебе. Вот в четвертом классе все помнят…

Я взвел руки.

– Да! Я знаю, что вы все помните, как блестяще я сыграл сказочного принца в начальной школе, но, может быть, хватит уже это упоминать? Это не аргумент! Я тогда, видимо, был совсем недееспособным, раз согласился на такую чушь. Странно, что никто не вспоминает трубочку у меня во рту, через которую меня кормили. Или вы хотите сказать, что я был в себе?

Она с секунду недоумевающе вглядывалась в меня, а затем ее пробило на смех.

– А если серьезно, с чего вы взяли, что если в четвертом классе я что-то и мог, то это умение сохранилось и до сих пор?

Она резко выпрямилась, всосала щеки, выпучила глаза и пусто посмотрела перед собой.

– «Такой талант с возрастом не пропадает. Заставьте его любой ценой, я уже просто без сил», – она пародировала нашу учительницу, которая режиссировала спектакль.

– Это было жестоко с твоей стороны, – нахмурился я. – Она ведь тебя любит.

– Ой, а я-то как ее люблю! – она встала. – Ну, ладно, Саид, я пойду. Хорошо тебе отдохнуть.

– И ты отдохни, – дружелюбно махнул ей я.

– Надеюсь, ты сможешь спокойно спать после того, как разбил сердца полсотни полагавшихся на тебя людей! – обернувшись, она театрально приставила ладонь ко лбу.

– Вас никто не просил на меня полагаться! В таких глупых авантюрах я не участвую! – крикнул я ей вдогонку.

Я был в глазах окружавших меня людей порядочным, хорошим парнем, которого уважали, а вот ее я раздражал, причем сильно. Она временами и вовсе терпеть меня не могла, но иногда ей случалось и поговорить со мной по-доброму, как сейчас. Это было очень странно, словно она сама не понимала, как ей стоит со мной себя вести. Она могла презрительно втаптывать меня взглядом в паркет у доски, а могла подежурить вместо меня после уроков, если мне это потребуется. Однако в наших с ней взаимоотношениях основной тенденцией была ее неприязнь, и мне всегда казалось, что остальные заблуждаются на мой счет, а вот она зрит прямо в корень.

Полина, отвлекшая меня от мыслей о переезде, натолкнула меня на другие – о том, что уже совсем скоро я окончу школу. С одной стороны заканчивается беззаботное время, уютное и теплое, а с другой – открывается нечто совершенно новое, волнительное и неизведанное.

В школе было здорово, мне здесь нравилось. Помнится, родители переживали из-за того, что ко мне могут относиться предвзято из-за моей национальности и все такое, но я, в общем-то, до конца и сам не разобрался в их отношении к себе.

Да, я был дружен с окружавшими меня людьми, и я не могу сказать, что все испытывали ко мне неприязнь, но в то же время я не возьмусь заявлять, что никто и никогда не указывал на мою национальность в негативном ключе. Как правило, если что-то такое и исходило, то от учителей. Ясно ощущалось то, что межнациональные напряжения между русскими и чеченцами имеют единственное основание: не так давно прошедшие войны.

Мои сверстники, будучи людьми моего поколения, не ощутили на себе все тягости войны, и я – тоже. Но ее ощутили и продолжают ощущать мои родственники, когда мы упоминаем ушедших из жизни родных, которых я совершенно не помнил. Так что я не сильно понимал, почему некоторые учителя, уставая от моей шкодливости, в сердцах выдавали что-то националистическое мне – человеку, не прошедшему через войну, а рожденному в ее разгар.

У меня было много вопросов и идеологических столкновений с окружающим меня миром, но подтекста национальной нетерпимости в отношениях с однокашниками я никогда не ощущал. Население Москвы в целом становится все более и более интернациональным, и те наивные, невраждебные недопонимания, возникающие между нами, расширяют кругозор русских ребят уже со школьной скамьи. Культуры, все-таки, абсолютно разные. Разве они догадываются, почему отец при посторонних называет маму «эта», а она его «этот», и друг к другу они обращаются «хези хун», что переводится как «слышишь»? Или почему я недоумевающе изумлялся, когда они спрашивали, гулял ли я за ручку с Розой – чеченкой из моей школы, на которой в пятом классе я твердо решил жениться, но через две с половиной недели понял, что наши отношения изжили себя – и ходил ли к ней в гости. Ребята привыкли к тому, что в школьной столовой я не ем ничего мясного, потому что те мясные обеды, которыми кормили школьников, не были халяль; также они не расспрашивали меня о том, почему я не иду на вечерние танцы, проводившиеся в нашей школе зимой. Все эти различия между нами никогда не являлись камнями преткновения в нашем взаимодействии, напротив – они их принимали и отталкивались от них. Помню, как один из мальчиков параллельного класса, приглашая ребят на свою дачу, чтобы угостить нас шашлыками, позаботился о том, чтобы целых два шампура нанизали мясом из баранины халяль, и сделал он это исключительно из-за одного меня.

Я поехал домой на метро и снова, как и в любое другое время года – и особенно зимой – сгорал от духоты в вагонах. Люди толпились и толкались: час пик. Я старался держаться сбоку от двери, прислонившись к поручню, но с каждой новой толпой пассажиров на каждой последующей станции удержать свое место было все труднее, и, в конечном итоге, новый поток людей на очередной остановке отбросил меня к дальним дверям. Когда я, наконец, вышел на Киевской, наступив, кажется, на все стоявшие у меня на пути ноги – за чем следовали недовольные вздохи и причитания – я отправился вверх по эскалатору и, выбравшись на улицу, с облегчением вдохнул холодный городской воздух.

– Цветы. Цветы, – повторял мужчина в плотной кожаной куртке и шапке, натянутой на глаза. – Парень, цветы не нужны?

– Нет, спасибо. – Обычно я им не отвечал, но этот оказался чуть настырнее, и сделал пару шагов за мной.

– Насвай тоже есть, – добавил он уже тише.

Я усмехнулся и прошел дальше. Я даже не понимал, что такое насвай. Знал лишь, что некоторые мои знакомые с тренировок баловались им, подбирая эту зеленую массу под губы, после чего начинали плеваться с регулярной периодичностью. В конце они сплевывали вязкую зеленую жижу, и все это выглядело так противно, что было очень легко отказаться даже от мысли им подражать. Это не было интересно.

– Да от этого нет зависимости! На, бери, давай, – уговаривали они меня, и это тоже выглядело очень красноречиво.

Когда я обогнул крупный торговый центр и нырнул в один из переулков, я увидел, как моя мама тащит сумки с продуктами из магазина, а мой младший брат Лорс плетется за ней, пытаясь совладать с одним из пакетов. Милый ребенок. Я знал наверняка, что он долго уговаривал ее отдать ему какой-нибудь пакет, чтобы он чувствовал себя увереннее, хоть как-то стараясь помочь маме.

– Ну-ну, потренировала мышцы и хватит, – сказал я, нагнав их.

Мама сначала вздрогнула от неожиданности, а затем вздохнула с облегчением. Лорс смотрел на меня таким благодарным и трогательным взглядом, что, казалось, он сейчас разревется.

– Хорошо, что ты пришел. Поможешь? – сказала мама.

Я сгреб все сумки, включая пакет Лорса, который он пытался удержать у себя.

– Где папа? – спросил я, расставив руки пошире, чтобы сумки не болтались у ног. – Он приехал?

– Он уже приземлился, альхьамдулиЛляh¹! Скоро будет дома, ин ша Аллаh², – весело отозвался Лорс. – Мам, а почему мы его не встречаем?

– Потому что ваш отец так сказал.

Мы шли вверх по улице и было темно, как глубокой ночью, только вот людей вокруг было много, и площадь, которую мы миновали, была оживленной.

– А вдруг он нас так испытывает? Мол, мы должны сами додуматься поехать к нему навстречу. – Мне было совершенно не тяжело нести пакеты, но голос мой походил на туго натянутый шланг, по которому бьют скалкой.

– Ты как будто своего отца не знаешь. Стал бы он такими глупостями заниматься?

– Точно не стал бы! – Лорс выставил руки перед собой, держа в них воображаемый пистолет, и целился в замерзшую яблоню, что свисала среди других деревьев прямо над обочиной за крохотным заборчиком, отделявшим сквер от тротуара.

– Как в школе дела? – спросила мама.

– Нормально.

– Что там со спектаклем?

– Все по-старому: я не участвую.

– И правильно. Но вот в четвертом в классе ты всех порвал, надо признать.

Я закатил глаза.

Дома я увидел, что наступило время молитвы, и поспешил в ванную, чтобы совершить омовение. Расстелив в гостиной коврик в нужном направлении – в сторону Каабы³, – я начал молиться. Все это время таскавшийся за мной Лорс сел сзади на диване. Когда я закончил, он смотрел на меня через телевизор, выключенный экран которого вполне сносно сходил за зеркало.

– А я уже сделал намаз⁴.

– Я не сомневаюсь, – улыбнулся в экран я.

– Что будем делать? – спросил он неловко.

– Предлагаю посмотреть, как мама делает нам поесть.

– А помогать будем?

– Я не буду, потому что не умею готовить. А ты умеешь, насколько я знаю.

Его глаза заблестели, и сам он принял торжествующий вид.

– Что-то умею, да, – по-детски пожал плечами он.

– Тогда беги на кухню! Я следом, – заговорщически подмигнул я.

Он тотчас же вскочил и посеменил в сторону кухни, заложив вираж по скользкому паркету, а я немного посидел, раздумывая о том, что беспокоит меня уже несколько месяцев.

Да, это было точно. Я твердо решил после окончания школы переехать в Чечню, в Грозный. В самый первый раз это решение пришло ко мне внезапно, без каких-либо особых предпосылок, и вот так же внезапно оно в моей голове подтвердилось. Я всегда любил бывать там, искал любой возможности попасть туда хотя бы на пару дней, но теперь же я планировал там жить. Я настолько глубоко проникся этой идеей, что уже не представлял никакого иного будущего, хотя я даже не знал наверняка, где и как буду в этом городе жить, потому что вариантов было много.

– Саид! Мама делает «цезарь»! Я сыплю в него сухарики! – послышался голос Лорса из кухни.

– Не кричи! – отозвалась мама не менее громко.

Гостиная была просторная, большая, с высокими потолками, как и во всей квартире. По центру располагался крупный бежевый диван с такими же креслами по бокам, а напротив них на большом комоде стоял широкий телевизор с внушительной диагональю, который включался тут довольно редко. Иногда мама, когда отец был в разъездах, сидела перед ним, щелкая каналы, а по утрам Лорс смотрел мультики. Но, стоило кому-то из родственников сообщить нам, что по новостям говорят про чеченцев или Чечню, мы собирались здесь всей семьей. За диванами, по обе стороны от двери в зал, у стены стоял длинный высокий шкаф с сервантом, в котором красовались редчайшие и изысканные столовые приборы и чайники с чашками, которые никогда еще не использовались. Мама любила вытаскивать их и ставить на стол, когда мы принимали гостей, потому что ей казалось, что они получат удовольствие от созерцания подобной красоты.

– Я уже насыпал! – нетерпеливо затрясся Лорс, когда я вошел в кухню.

– Ого, красиво! Ты молодец. Можно мне поесть твой салат? – я с видимым предвкушением опустился на стул напротив него.

– Да! Я положу Саиду немного, мам?

– Немного. – Отозвалась она.

Мама замешивала тесто, подсыпая муки, и параллельно настраивала плиту.

– Ты стоишь? Сядь, а то упадешь.

Она всегда так говорила, когда собиралась поделиться тем, что ее изумило, но я не помню, чтобы когда-нибудь разделял ее восхищения, пускай и слушал ее с интересом, иногда поддельным.

– Сижу! Хорошо, что я сижу! – весело сказал я.

– Амир женился.

– Что?! – в этот раз и впрямь было хорошо, что я сидел. – Ты про нашего Амира?

– Да, у нас ведь один Амир.

– Но как же так?

– Мое дело сказать. Делай выводы.

– А зачем говорить? Ты хочешь посеять вражду между нами? – излишне драматично пошутил я.

Она медленно повернулась ко мне, не отрывая рук от теста, и фыркнула.

– Ты сказал то, о чем подумал. Лично я имела в виду, что ты должен разобраться, почему он не позвал тебя на свою свадьбу. Значит, дело в тебе, и ты виноват сам. Вот и думай.

– Такая серьезная! – умилившись, сказал я. – Я ведь шутил!

– Я не в том статусе, чтобы ты со мной шутил.

Обычно она так не вредничала.

– Так-так, и что это с тобой?

– Ты вообще слышал, что я сказала?

– Амир женился, да.

Это было очень странно, потому что мы не так давно вернулись из Чечни с похорон его матери. Я совсем не хотел задумываться об этом, но не сопоставить эти два факта, не прослеживая странность второго, было трудно.

– А на ком? Он ведь… он никогда не говорил мне, что общается с кем-то.

– Вот такой ты брат, значит.

– Тебя расстраивает, что он женился почти сразу после смерти своей мамы?

– Нет, я не ханжа.

– Ты подобрала не то слово.

Она не обратила внимания.

– Это показывает, какой ты брат племяннику своего отца.

В принципе, можно было бы сказать, что это скорее характеризует самого Амира. Да и не только одного лишь его.

– А Висайт? Он тоже ни слова не сказал?

– Сказал твоему отцу.

Висайт был родным младшим братом моего отца, и все мы, за исключением его единственного сына, называли его ваша́⁵. Я этого уже совсем не помню, но, говорят, что и сам Амир в детстве его так называл. Когда он родился, через некоторое время Висайт и его жена хотели завести еще одного ребенка, но случались выкидыши. Впоследствии оказалось, что детей им больше родить не удастся, потому что ее здоровье сильно ухудшалось. Она умерла спустя двадцать лет, успев вырастить сына, и все эти годы проходили в борьбе с болезнью, с обнадеживающими ремиссиями, омрачающими рецидивами и осложнениями.

Амир был старше меня на три года, и мы друг с другом всегда были очень дружны и сплочены, пускай виделись не так часто, как хотелось бы. Мой отец – единственный из своей ближайшей родни, кто перебрался за пределы родины и живет вне Чечни, и потому несмотря на то, что он страшно часто находил поводы возить нас к ним, я не был с ними в постоянном контакте.

Но конкретно эта новость с каждым ее переосмыслением пылью оседала в моей голове. Я пытался представить, что и сам женюсь, никому об этом не сообщив, и мне было трудно придумать для себя повод или оправдание. А добавляя перед этим смерть кого-либо из моих родных – не говоря о матери – я дрогнул от неприятных мурашек на спине.

– Я не держу на него обиды, – твердо сказал я, пытаясь себя в этом убедить.

– А он держит, видимо.

– Хватит, мам, я понял. Я поговорю с ним об этом.

Она сильно нервничала, но в последние пару месяцев мы к этому уже привыкли. В нашей семье ожидалось пополнение: к нашему с Лорсом мужскому дуэту присоединится девочка.

Отец пришел домой как раз в тот момент, когда мы с братом приступили к десерту – клюквенному пирогу – а мама готовила еще один со смородиной. Мама очень здорово готовила, и каждый раз к поздней осени у нее начиналось какое-то кулинарное обострение. Она готовила самые разные пироги и булочки, самые разные торты и кексы, и я всегда замечал, как не значительно, но все же стремительно набираю вес к зиме.

– Холодрыга, – послышался хрипловатый голос моего папы.

Мы все вышли его встретить, и он крепко обнял нас с братом, а мама в фартуке хмуро встала в коридоре, уперев в бока напудренные мукой руки. Отец повесил пальто с крупными капельками растаявшего снега на вешалку в шкаф, хотя заняться этим отчаянно пытался Лорс.

– Здравствуйте, гражданка Булкина, – он шмыгал носом от холода, и от него веяло прохладным, освежающим воздухом.

– Очень смешно. Чего другого не придумаешь?

– Мучная.

Отец шутил с мамой, придумывая ей фамилии, намекавшие на ее чрезмерный интерес к готовке.

– Продолжишь? – деловито и с вызовом говорила она.

– Пирожкова.

– Давай еще.

– Блинова.

– Ну.

– Хлебова.

– Какая богатая фантазия.

– Коржикова.

– Ладно, Шрэк, хватит с тебя. – Сказала она и удалилась на кухню.

Мы с Лорсом все это время давили смешки, но на последней реплике нас буквально прорвало, и отец даже дернулся от нашего шума.

Лицо отца было крупным и скуластым, а крупные уши несимметрично отклонялись от висков. Он был лысым и невысоким, но с широкими плечами, как у пловца. Он не был сильно облысевшим – у него было достаточно много волос, когда четыре года назад он полностью сменил свой имидж. Когда мне было восемь, он перенес инсульт, и теперь небольшое количество его мимических мышц частично парализовало. Из последствий, что были заметны – лишь обездвиженная во время разговора или иных лицевых напряжений левая бровь. Грубая щетина и несколько шрамов на щеках придавали ему вид какого-нибудь мафиози или криминального авторитета. А еще он ездил на черном затонированном автомобиле в черном пальто и кожаных перчатках, и, казалось, будто он вот-вот вытащит пистолет и начнет накручивать глушитель на дуло. Тем не менее он был добрейшей души человек, но суровый и принципиальный, что иногда заставляло нас на него обижаться.

Мама была высокой женщиной с длинными светло-русыми волосами, с узким лицом и высокими скулами, и глаза у нее были настолько светлыми, что иного описания, кроме как «белые», я не придумаю. Она была стройной, но не сейчас, и отец подшучивал над ней, на что она не всерьез обижалась. У них всегда были просто замечательные отношения, они друг с другом постоянно шутили, постоянно что-то выдумывали и что-то затевали. Когда Лорса еще не было, я помню, как ночью они сгребали меня в охапку из моей комнаты и сажали на заднее сидение машины, положив путь в какой-нибудь ресторан или на набережную, или в Серебряный Бор, или на пляжи в Строгино. Они брали меня сонного на колени и укрывали пледом, а сами глядели на рассвет, увлеченно разговаривая. Отрывками мне вспоминались разные вещи, вроде их воспоминаний из детства, которыми они друг с другом делились, или, например, обсуждение того, на какой спорт меня хотят отдать. У меня есть отчетливое воспоминание, которое против моей воли доставляло моему чеченскому естеству дискомфорт: как отец, общаясь с мамой, порой прерывался и повторял: «Тут так красиво. Красивее, чем обычно. Кажется, это из-за тебя».

Мы могли сорваться с места и поехать на природу, чтобы расстелить простынку на еще влажной утренней траве, разложить мамины пироги и другие вкусности, и проводить так время до обеда. Помню, как в такие вылазки отец читал что-нибудь, опустив голову маме на колени, пока она теребила мои волосы. С моим взрослением они перестали как-либо проявлять заботу друг к другу при мне – так уж у чеченцев заведено. Иногда мне всерьез кажется, что эти воспоминания – ничто иное, как мое воображение. Потому что теперь они и разговаривают друг с другом при ком-либо редко, что уж говорить о проявлении чувств. Они сильно любили меня, когда я был маленьким. Еще бы – первенец все же. Конечно, они любят сейчас, только я уже вряд ли так их умиляю. Я получал столько внимания, что оно меня утомляло, и я много капризничал, а родители совсем из-за этого не нервничали, потому что всегда были друг с другом рядом, и во всем друг друга поддерживали.

Они не ругались абсолютно никогда. Могло быть так, что отец оказывался чем-то недоволен, и очень резко об этом заявлял, но он быстро остывал и чувствовал вину. Мама никогда на него не сердилась, он просто не давал повода. Он не обижал ее, не был с ней груб и не обрывал ее ни на людях, ни за дверьми кухни. Я не помню вечера, чтобы отец, не будучи в отъезде, был дома позже семи часов вечера. Лишь взрослея, я понимал, что такие родители – большая редкость. Им просто было не до ссор и недомолвок, они никого вокруг не слушали, и не внимали ничьим советам. Они знали все сами – как им поступать, и какие решения принимать. Я был счастлив, что у меня такой пример. Я был счастлив, что они не причиняли друг другу боль.

Лорс родился на следующий день после того, как мне исполнилось одиннадцать, и на меня поначалу он был совсем не похож. Моя внешность была грубым собирательным образом моих родителей: у меня мамины темно-русые волосы, тонкие губы, округлый нос, – который у меня был побит, а у нее очень аккуратен и красив, – отцовские густые широкие брови, разрез глаз и широкое лицо (пускай и далеко не такое широкое и скуластое, как у него). Казалось бы, от отца у меня совсем не так много черт, но и их всегда было достаточно, чтобы люди восклицали: «Ты просто копия своего папы!»

Несмотря на то, что у меня была отцовская форма глаз, они все равно были светлыми, как у мамы. Только если ее глаза всегда были белыми-белыми, то мои при тусклом свете имели болотистый, зеленый цвет, а при ярком освещении становились серо-голубыми.

Ростом я пошел в мужчин из семьи матери. Я не был особенно высоким – во мне было сто восемьдесят три сантиметра – но этого было достаточно, чтобы понять, что этим я точно не в папу. А вот Лорс, кажется, пошел в него, потому что на фоне своих сверстников он уже кажется совсем малышом. Он был точной копией мамы и почти ничем не напоминал папу, разве что цветом глаз и чернотой волос. Иногда у него возникали странные навязчивые мысли относительно чего угодно. Однажды он зашел ко мне в комнату и сел на мою кровать, обняв колени. Он глядел перед собой хмурым взглядом, а его щекастое личико, казалось, вот-вот начнет дымиться.