Loe raamatut: «Милый господин Хайнлайн и трупы в подвале»

Штефан Людвиг

Font:

Stephan Ludwig

Der nette Herr Heinlein und die Leichen im Keller

Originally published as “Der nette Herr Heinlein und die Leichen im Keller”

Frankfurt am Main 2023

* * *

Первое блюдо

Глава 1

Было начало марта, когда мужчина с родимым пятном впервые вошел в «Лавку деликатесов и спиртных напитков Хайнлайна».

К тому времени можно представить себе Норберта Хайнлайна вполне счастливым человеком. Зима выдалась долгой, темной и тяжелой, и вот наконец в небольшом сквере напротив начала пробиваться первая, едва заметная зелень. Люди сняли утепленные зимние куртки, шарфы, шапки и перчатки, заменив их на легкую одежду. Солнце косо проникало сквозь два витринных окна, отражаясь в старинных прилавках, скользило по бутылкам с изысканным вином, благородными фруктовыми бренди и редкими сортами оливкового масла, выстроенных в ряды на высоких полках; оно сверкало на итальянской эспрессо-машине за стойкой, на жестяных банках с икрой, стеклянных сосудах с вареньем и специями, заливая витрины мягким золотистым сиянием.

Да, Норберт Хайнлайн чувствовал себя здесь счастливым. Он был владельцем этой лавки вот уже в третьем поколении и занимался делом, которое и вправду любил, – окруженный уникальными деликатесами и давно знакомыми ароматами: пряным запахом экзотических сортов чая и кофе, свежих паштетов и иберийского хамона, который сливался с запахом потемневшей от времени деревянной обшивки в единственный, ни с чем не сравнимый букет.

С изысканной вежливостью он поприветствовал мужчину с родимым пятном. Впрочем, ему было свойственно обходиться так со всеми своими клиентами. Ведь, входя в этот магазин, человек переступал не просто порог торговой точки – звон старинного дверного колокольчика возвещал о вхождении в иной мир, стоящий в стороне от супермаркетов и магазинов, мир, в котором царили не дешевые распродажи, а уникальное отборное качество. Каждый, кто приходил сюда, разделял такой подход владельца и поэтому заслуживал уважительного отношения – будь то покупатель баночки французской горчицы с коньяком или посетитель, решивший перекусить у одного из двух столиков у окна.

Человек с родимым пятном принадлежал к этой второй категории. Он заказал эспрессо, стакан негазированной воды и, к радости Хайнлайна, тарелку паштета из филе косули. Судя по всему, к светской беседе этот человек не был расположен. Он сел за правый из двух круглых кофейных столиков, кивком поблагодарил Хайнлайна, когда тот подал заказ, и ел молча, глядя в окно. Позже заказал второй эспрессо – на этот раз не из бразильских, а из ямайских зерен, похвалил паштет и заказал еще одну порцию.

Хайнлайн, привыкший в неустанных поисках идеального рецепта бесконечно варьировать ингредиенты, тому вовсе не удивился. Этим утром он заменил миндаль на молотые грецкие орехи и остался более чем доволен результатом, но воздержался от пояснений. За годы у него выработалось тонкое чутье на клиентов – мужчина с родимым пятном явно был знатоком, но желания вести профессиональный разговор не проявлял.

Хайнлайн поручил своему сотруднику Марвину присмотреть за кассой, а сам поднялся наверх, чтобы проведать отца. Когда он вернулся, мужчины с родимым пятном уже не было.

Но он вернулся. На следующий день – во вторник, а потом и на протяжении всей следующей недели. Уже в среду Хайнлайн осведомился, принести ли ему «как обычно», а уже в пятницу, ограничившись коротким приветствием, подал заказ при молчаливом согласии обеих сторон.

Так у Норберта Хайнлайна появился новый постоянный посетитель. Мужчина с родимым пятном своим видом вовсе не походил на утонченного гурмана – в слегка мятом костюме он напоминал скорее смесь престарелого бухгалтера и вышедшего в тираж боксера. Как и сам Хайнлайн, он приближался к своим шестидесяти годам. Его волосы были необычно длинны и падали на плечи рыжевато-русым, местами уже поседевшим потоком. Родимое пятно он вовсе не пытался скрывать. Напротив, волосы были строго зачесаны назад, так что малиновый полумесяц, тянувшийся от левой брови через висок до мочки уха, был отчетливо виден.

Он ездил на небесно-голубом «Мерседесе» – сверкающем седане класса S с хромированным бампером, выпущенном на рубеже двухтысячных, но выглядевшем так, будто только что сошел с конвейера. Выражался он высоким слогом, хотя местами и вычурно, в его тембре звучала резкость, с раскатистым «р» и легкой шепелявостью.

Проживал он прямо напротив – в пансионе Кеферберга, что само по себе свидетельствовало о хорошем вкусе. Номера там были хоть и тесными, но стильно обставленными, а буфетный завтрак, который подавал хозяин Иоганн Кеферберг, был превосходен – и, между прочим, снабжался Хайнлайном.

Свои документы мужчина с родимым пятном хранил в довольно нелепой коричневой кожаной сумочке на запястье, сшитой из бычьей кожи. Он оставлял приличные чаевые: допив свой второй эспрессо, выкладывал на стол три аккуратно разглаженные десятиевровые купюры, клал их под стеклянную солонку – и, слегка кивнув, покидал лавку.

Что касалось самого Хайнлайна, то он был бы вполне доволен, если б все оставалось именно так. С одной стороны, разумеется, из-за выручки, которая в те непростые времена понемногу складывалась в весьма ощутимую сумму. А с другой стороны, он ценил – пусть даже молчаливую – признательность за свою работу.

Увы, мужчине с родимым пятном не суждено было наслаждаться долго с душой приготовленными блюдами.

Не пройдет и трех месяцев, как он вновь переступит порог магазина, съест свою последнюю порцию паштета – и умрет, прежде чем Норберт Хайнлайн успеет подать ему первый эспрессо.

Глава 2

– Бутылки красного стоило бы протереть от пыли, – сказал Хайнлайн Марвину.

Прошла неделя. Как всегда, они сидели на деревянной скамье перед окном витрины, ловя утреннее солнце и дыша свежим воздухом за несколько минут до открытия лавки.

– Не правда ли? – добавил он.

Марвин промолчал. Хайнлайн поддерживал множество социальных проектов, в том числе опекал ребенка из Африки, с которым находился в регулярной переписке. Поэтому, когда два года назад к нему обратились из центра поддержки инвалидов с просьбой о сотрудничестве, он немедленно откликнулся. На благотворительном вечере, где Хайнлайн устроил шведский стол, ему в помощники определили Марвина, который тогда в мастерской при центре чинил электроприборы. Когда затем заведующая центром спросила, не возьмет ли он юношу на испытательный срок, Хайнлайн тут же согласился. Не только потому, что зарплата Марвина частично покрывалась фондом – хотя это было, разумеется, немаловажно, ведь в обычных условиях он не мог позволить себе наемного работника, – главная причина состояла в том, что с первой минуты он почувствовал к этому юноше расположение.

– И фургон неплохо бы пропылесосить, – добавил Хайнлайн, кивнув в сторону старого «Рено Рапида», припаркованного задом к улице на узкой площадке сбоку от дома. – Но это не срочно.

И на этот раз Марвин промолчал. Под Рождество ему исполнилось двадцать один, но выглядел он гораздо моложе – бледный белокурый мальчик, которому достаточно было побриться раз в неделю. Большинство принимали его за умственно отсталого – и были в этом неправы. Он жил самостоятельно, один, в небольшой однокомнатной квартире недалеко от рынка и полностью обеспечивал себя. Марвин почти не говорил – стесняясь заикания. Да в этом и не было нужды – он выполнял каждое поручение добросовестно и с педантичной точностью.

– Придется немного поднять цену на паштет, – задумчиво пробормотал Хайнлайн. – Филе утиных грудок опять подорожало. Аж шесть пятьдесят за сто граммов – как тебе такое?

– Шесть пятьдесят, – кивнул Марвин. Он любил цифры. – Сто г-г-граммов.

– Отец всегда добавлял щепотку кориандра… А я сегодня попробовал мускат. И знаешь что? – Хайнлайн сложил большой и указательный пальцы в кольцо. – Это просто поэзия, Марвин. Настоящая поэзия!

Он затянулся своей сигарой и выпустил пряный дым в свежий утренний воздух. Его день был строго распределен. Как всегда, он встал в пять часов утра, обеспечил отца всем необходимым и спустился в магазин, где следующие три с половиной часа провел на кухне, в своем личном убежище (так он называл это тайно), занимаясь паштетами. Это было лучшее время суток: он перебирал специи и ингредиенты, изменял соотношения, экспериментировал с длительностью варки и аккуратно заносил наблюдения в кожаную тетрадь – ту самую, где еще его дед некогда выводил рецепты своей кухни.

Ровно в половине десятого появился Марвин и переоделся. Над сырной витриной висела черно-белая фотография: отец Хайнлайна в белом халате и кепке за стойкой, вскоре после того, как унаследовал лавку. Марвину эта форма нравилась, у него тоже из нагрудного кармана торчали ручки. Перед уходом он тщательно проверял у зеркала, как сидит кепка – чуть набекрень, ближе к левому уху. Парень вышел на улицу, подмел тротуар и разрыхлил землю вокруг молодого каштана, в то время как Хайнлайн прибрался в своем «убежище» и расставил по витрине фарфоровые миски со свежим паштетом.

Теперь они, как обычно, сидели снаружи: Марвин со стаканом яблочного морса, Хайнлайн – с кубинской сигарой, что, конечно, вредило его тонко настроенному вкусу, но это была единственная слабость, которую он себе позволял.

– Наконец-то весна, – улыбнулся Хайнлайн. – Дождались…

– Четырнадцать, – сказал Марвин и отодвинул козырек со лба.

Он, казалось, вечно что-то считал да подсчитывал. Что именно – можно было лишь разгадывать. Может быть, спицы граблей, прислоненных к мусорному баку, или наспех наваленные ящики у закусочной через дорогу. Возможно, это могло бы быть даже число голубей, толпящихся на водостоке банка напротив. Трудно сказать, куда именно были направлены его глаза, смотрящие из-за толстых линз очков.

«Лавка деликатесов Хайнлайна» располагалась в старом угловом доме у оживленной развилки. Движение по кольцевой дороге у рынка было плотным, прохожих почти не видать. На часах у закусочной на противоположной стороне площади было без пяти десять. Через четыре минуты, когда большая стрелка встанет ровно, Хайнлайн откроет магазин.

– Ему почти сто лет, – сказал он, указывая на старинный циферблат. – До сих пор ни на минуту не сбивается – с тех пор как дед открыл лавку.

Закусочная размещалась в передней полукруглой части низкого краснокирпичного здания в стиле Баухаус. В двадцатых годах прошлого века его построили как трансформаторную подстанцию. Во времена деда Хайнлайна здесь находился общественный туалет, при отце – газетный киоск, а теперь, после многих лет запустения, над окнами на фасаде сияла розовая неоновая вывеска WURST & MORE¹.

– Тогда дед был всего на пару лет старше тебя, – сказал Хайнлайн. – Но он точно знал, что самое главное – это качество, Марвин. И всегда этого придерживался, как и я. Сейчас это звучит старомодно, но мы по-прежнему здесь. – Он кивнул Марвину. – Точь-в-точь как и эти часы.

Из-за поворота донесся гул – мимо пролегала трамвайная линия, скрываясь в тени массивного дома в духе югендстиля² и направляясь в сторону центра. Навстречу ветру затрепетали зонты у киоска, поднялись клочки бумаги.

– Смотри, – сказал Хайнлайн, указывая на молодой каштан. – Появляются первые листочки.

Лицо Марвина просветлело – он очень любил это дерево. В прошлом году муниципальные службы отремонтировали тротуар и высадили прямо перед лавкой каштан, который, к досаде Хайнлайна, вскоре был раздавлен мусоровозом. После нескольких безуспешных жалоб в администрацию он наконец получил разрешение, и они вместе с Марвином посадили новое дерево.

Из подъезда за их спиной донесся лай. Дверь рядом с витриной распахнулась, и плотный коренастый пес на поводке вытянул на улицу молодого мужчину в мятом спортивном костюме, в шлепанцах и футболке «Кэмп Дэвид».

– Доброе утро, – вежливо поздоровался Хайнлайн.

Никлас Роттман не обратил на это внимания. В двух этажах над лавкой находилось четыре квартиры. Одна пустовала уже много лет, другую Хайнлайн сдал тихому господину Умбаху, а в третьей, прямо над его собственной, жили Роттман и его мать. А вместе с ними – и этот пес неопределенной породы, нечто среднее между терьером, бульдогом и, возможно, жесткошерстной таксой. Тот стремительно подбежал к каштану, поднял заднюю лапу и помочился на ствол. Хайнлайн почувствовал, как Марвин рядом напрягся. И Роттман тоже это заметил.

– Проблемы? – фыркнул он сонно.

Норберт Хайнлайн не стал даже пытаться выдержать колючий взгляд его близко посаженных глаз и сосредоточил взгляд на начищенных носках своих лакированных ботинок, пока па́рящая струя мочи ударялась о тонкий ствол каштана. Что ж, по крайней мере, это было лучше, чем когда собака справляла нужду прямо в подъезде – а такое уже не раз случалось.

Хайнлайн передал матери Роттмана наилучшие пожелания, кинул взгляд на часы над киоском, встал, поднял железные решетки на витринах – и в первый раз в жизни открыл магазин на две минуты раньше обычного.

Глава 3

Остаток дня также шел по строго заведенному порядку. Хайнлайн занимался магазином: звонил поставщикам, обслуживал клиентов, продавал сардинский овечий сыр, маринованные лисички и трюфельные пралине, пока Марвин расставлял товар на полках, подметал пол и время от времени поднимался в квартиру, чтобы навестить старика Хайнлайна.

Незадолго до полудня атмосфера в лавке оживилась. Как всегда, пришла старая госпожа Дальмайер, чтобы, по ее выражению, позавтракать во второй раз. Заглянул Иоганн Кеферберг из своей пансионной напротив – обмолвиться несколькими словами и оставить список заказов для своего утреннего шведского стола.

Появился и мужчина с родимым пятном – во второй половине дня, как обычно. Он съел свой паштет за правым из двух столиков у окна и, к удивлению Хайнлайна, когда тот принес ему второй эспрессо, пригласил присесть.

– Паштет, как всегда, превосходный, – похвалил мужчина, промокнув пухлые губы салфеткой. – Просто исключительный.

Марвин стоял у витрины с фруктовыми бренди и натирал изогнутые латунные ручки. Перед магазином на солнце блестел небесно-голубой S-класс, позади него поток машин мучительно и вязко пробирался через перекресток.

– Мне приходится много ездить по делам, – продолжал мужчина своим звенящим голосом, – так что я повидал немало. Но такое… – он развел руки, и пиджак натянулся на его широкой груди, – такое теперь встретишь нечасто.

Хайнлайн сдержал желание осведомиться, что именно тот подразумевает под «делами». В лавке Хайнлайна уже сто лет царила вежливая, пусть и несколько поверхностная манера общения. Личная жизнь здесь свято уважалась, и клиентов обслуживали учтиво, не докучая им навязчивыми расспросами.

– Главное – уметь расставлять приоритеты, – сказал Хайнлайн. – В моем случае это…

– Качество!

– Именно.

– Больше ничего не имеет значения, – пророкотал мужчина с родимым пятном, выпуская вибрирующее «р» и усиливая шепелявость движением языка о зубы. – В наше время об этом слишком быстро забывают. Всем подавай быструю прибыль, чтобы…

– Сорок девять! – внезапно воскликнул Марвин.

Он выпрямился перед витриной. Куда именно был устремлен его взгляд – на банки с вареньем, баночки с икрой или на кулечки с трюфельными конфетами, – угадать было невозможно.

Гость Хайнлайна отодвинул стул, закинул ногу на ногу, перевел взгляд на Марвина и начал крутить большие пальцы перед выпуклым животом. На безымянном пальце левой руки поблескивало золоченое кольцо с синим агатом.

– Шестьдесят два, – пробормотал Марвин, теребя в руках тряпку.

Хайнлайн неловко поигрывал с солонкой.

– Что ж, не буду вас больше задерживать, – сказал мужчина с родимым пятном, расстегнул молнию своей кожаной сумочки, выложил три купюры и, как обычно, прижал их солонкой. – У вас, видимо, еще много…

– Тридцать! – сказал Марвин.

– Точно. – Хайнлайн улыбнулся. – Тридцать евро.

Марвин обратился к ним. Косые лучи вечернего солнца блеснули в его толстых стеклах. Он отвернулся и снова принялся натирать латунные ручки.

– Он любит считать, – пояснил Хайнлайн.

– Я заметил, – усмехнулся гость и пригладил пепельную прядь, повисшую над родимым пятном.

Хайнлайн отметил про себя, что волосы, зачесанные назад с нарочитой строгостью, на затылке были откровенно длинны – шевелюра напоминала ему Франца Листа, чьим именем, впрочем, нарекли и тех забавных листьевых тамаринов³.

– Ваш сын?

– Увы, нет. То есть… не по крови.

– Но вы относитесь к нему как к сыну. Он производит впечатление необычного юноши.

– Так и есть.

– Но вряд ли он сможет унаследовать ваше дело?

– Нет. У Марвина… – Хайнлайн кашлянул. – У него другие таланты. Мы еще выясним, какие именно.

Он застенчиво замолк, смущенно разглядывая вены круглой мраморной столешницы. По традиции, в лавке Хайнлайна было неуместно задавать личные вопросы.

– Простите, если преступаю границу, – извинился мужчина с родимым пятном, – но позвольте полюбопытствовать, намечается ли у вас преемник?

– Нет. То есть… да. – Хайнлайн слегка запнулся. – В том смысле, что спросить вы имеете полное право, а ответ мой – «нет». А если точнее ответить на ваш вопрос, то…

– Значит, вы – последний.

– Похоже на то.

– Жаль, – вздохнул мужчина с родимым пятном и встал. – Очень жаль.

Он направился к двери, но Хайнлайн опередил его и открыл сам. Над головами зазвенел колокольчик, навстречу ворвался пряный весенний воздух. Постоянный клиент моргнул, прищурившись от солнца, поправил галстук под мясистой складкой подбородка и спустился по трем ступенькам на тротуар.

– Впереди еще есть пара лет, – сказал Хайнлайн ему вслед. – Когда-нибудь ведь все уходят на покой…

– Верно. – Мужчина с родимым пятном ответил ему улыбкой, вытащил ключи из внутреннего кармана жакета и направился к своему небесно-голубому «Мерседесу». – Вопрос только, – пробормотал он на ходу, – хватит ли сил дотянуть.

Когда Хайнлайн в шесть вечера опустил решетки на витринах, весь паштет был продан – за исключением той порции, что он заранее оставил для отца. Норберт сел на скамейку и закурил вторую сигару. Лишь мелькнула серебряная зажигалка – в тот же миг вслед за ее пламенем вспыхнули фонари, словно свет городского пространства включился вслед за огоньком в руке.

Марвин тем временем собрал доставку для Кеферберга на утро в пластиковый ящик и взрыхлил землю вокруг каштана. У закусочной напротив толпились люди у стоячих столиков: ели картошку фри, жирные стейки и лапшу из пластиковых тарелок.

Запах жареного масла перебрался через улицу. У чувствительного желудка Хайнлайна это вызвало легкий спазм, но кто имеет право указывать другим, что им есть? Закусочная работала до полуночи, и не только запах, но и шум с ее стороны были неприятны. Однако Норберт Хайнлайн снисходительно относился к веселью молодежи. Где-то центры городов пустели – а здесь, по крайней мере, жизнь продолжалась.

Он докурил сигару, попрощался с Марвином и пошел в дом, чтобы провести остаток вечера с отцом.

Глава 4

– Это у тебя вышло просто превосходно, Норберт. – Старик Хайнлайн жевал неторопливо и задумчиво. – Филе, пожалуй, чуть-чуть перетерто, но тестяная оболочка идеальна. Мускат в данном случае – рискованное решение, но в сочетании с компотом… – Он наколол на вилку ягоду брусники. – Хорошо, сынок.

– У меня был хороший учитель, – улыбнулся Норберт Хайнлайн.

Они сидели за обеденным столом в гостиной, освещенной свечами, окруженные массивной резной мебелью, толстыми коврами и тяжелыми бархатными шторами, которые еще с детства Норберта висели на высоких окнах.

– Еще кусочек багета, папа?

– Нет, спасибо. – Старик положил серебряные приборы на тарелку и потянулся к накрахмаленной салфетке. – Я полностью сыт, сынок.

Кроме узкого венца седых волос, он был совершенно лыс. Одна прядь выскользнула и трепетала над правым ухом, как перышко. Серая вязаная кофта поверх белой рубашки была в пятнах зубной пасты, да и галстук был чем-то закапан. Завтра придется отнести все это в химчистку.

– Сейчас уберу, – сказал Хайнлайн. Взял поднос с буфета, и в тот же миг в подъезде с грохотом захлопнулась чья-то дверь.

– А что с этой Пехштайн? – Старик указал вверх, к потолку с пожелтевшей лепниной. – Все еще не выплатила аренду?

– Нет, папа.

– Мы не должны позволять с собой играть, Норберт. У каждого жильца есть свои права. Но мы – честные деловые люди, у нас тоже есть расходы. Чтобы платить по счетам, нужно, чтобы платили и нам.

– Конечно.

– А как идут дела в магазине? Я давно не заглядывал в бухгалтерию. Какой оборот был в прошлом месяце?

– Хороший. – Хайнлайн складывал посуду на поднос. – Мы правильно сделали, что уменьшили кухню – так появилось больше места для прилавка. Сократили свежие продукты – расходы значительно упали. А паштет у нас все время нарасхват.

– И это окупается?

– Паштет? – Хайнлайн поставил корзинку для хлеба на стопку тарелок. – Себестоимость, конечно, немалая, ты же знаешь…

Старик взглянул на него, вопросительно приподняв густые брови.

– Продукты эксклюзивные… – Хайнлайн потянулся за бутылочкой бальзамического уксуса. – В сумме набегает…

– Это я и сам понимаю. Вопрос в том, что остается в итоге!

– Дело ведь еще и в традиции, папа. – Хайнлайн поставил мисочку с трюфельным муссом на поднос и задул свечи. – Я готовлю по рецептам, что остались от деда. У нас всегда была особая клиентура. Мы, Хайнлайны, – гурманы, мы…

– Конечно, гурманы! – Старик вытянул костлявый подбородок. – Но мы еще и деловые люди. Мы должны получать прибыль, Норберт! Иначе это не торговля, а мечтательство.

– Я это понимаю, папа. – Хайнлайн стряхнул крошки с накрахмаленной скатерти и вынес поднос на кухню.

– Ну? – крикнул старик ему вслед. – И сколько же прибыли получается в точности?

– Точных цифр я сейчас не скажу, – ответил Хайнлайн через плечо. – Надо бы в записи посмотреть. В целом я бы сказал… э-э… Папа?

Хайнлайн вернулся в гостиную – и застыл на пороге. Отец сидел за столом и заправлял салфетку себе за воротник.

– А вот и ты, наконец! – просиял он. – Интересно, что у нас сегодня на ужин? Я голоден как волк!

Позже, лежа в постели, Норберт Хайнлайн прислушивался к храпу, доносившемуся из приоткрытой двери в коридоре напротив.

Сегодня был относительно хороший день. Отец, хоть и ворча, позволил себя вымыть, а после долгих уговоров даже согласился побриться. За ужином у него случались некоторые проблески ясности. Поначалу Норберт пытался поправлять его, когда тот начинал говорить о госпоже Пехштайн. Старушка и впрямь иногда задерживала оплату, но с тех пор прошло уже немало времени – она скончалась вот как уже семь лет назад. Квартира с тех пор пустовала. Вода в ней была отключена – старые свинцовые трубы протекали, проводку тоже требовалось полностью менять. Все это требовало немалых затрат, и Хайнлайн решил заняться ремонтом позже.

Он заложил руки за голову, уставился в потолок и попытался увести мысли в куда более приятное русло – размышляя, не заменить ли завтра куриную печень в трюфельном паштете на телячью. За окном завизжали колеса трамвая. Задрожали стекла, содрогнулись стены, в буфете на кухне зазвенел фарфор. У закусочной напротив гремели пьяные голоса, по площади гудел глухой ритм техно.

Норберт Хайнлайн принял решение: телячья.

Над головой заскрипели доски – Никлас Роттман спорил с матерью о телепрограмме.

Хайнлайн подумал о тестяной оболочке. По рецепту его деда, тесто не приправлялось вовсе – оно должно было быть как можно более нейтральным, чтобы не препятствовать раскрытию вкуса начинки.

А может, все-таки…

Глухой удар заставил потолок содрогнуться – спор у Роттманов накалился. К лаю собаки примешались визгливые голоса.

«Может быть, немного корицы?»

Хайнлайн закрыл глаза.

Но только щепоточку.

Он улыбнулся.

И уснул.

1.Досл. пер. «Колбаса и многое другое».

2.Югендстиль – то же, что и модерн в архитектуре.

3.Имя композитора Франца Листа связано с внешним обликом маленькой обезьянки – листьевого тамарина (Saguinus oedipus), также известной на немецком как Lisztäffchen. Это редкий вид приматов с характерным «гребнем» белых волос, напоминающим прическу самого Листа, особенно в поздние годы жизни.