Кристин, дочь Лавранса

– Да уж разумеется я знаю это, – сказала Кристин с каменным лицом. – Но ведь теперь с этим покончено…

– Так-то так, но господин Мюнан говорит, что они уже много раз кончали и снова начинали, – задумчиво сказала Ингебьёрг. – Впрочем, тебе-то что за дело? Ты выйдешь за Симона Дарре. Но он красив, этот Эрленд, сын Никулауса…

Приехавшие из Ноннесетера должны были уезжать в тот же день под вечер. Кристин обещала Эрленду встретиться с ним у каменной ограды, где они сидели ночью, если только ей удастся прийти.

Он лежал ничком на траве, положив голову на руки. Увидев Кристин, он вскочил и протянул ей обе руки, чтобы помочь спрыгнуть со стенки.

Кристин взялась за них, и так они стояли недолго, держась за руки. Потом Кристин сказала:

– Зачем ты вчера рассказывал мне про господина Бьёрна и фру Осхильд?

– Я вижу по твоему лицу, что ты все знаешь, – отвечал Эрленд и выпустил ее руки. – Что ты думаешь теперь обо мне, Кристин?.. Мне тогда было восемнадцать лет, – пылко сказал он. – Десять лет тому назад король послал меня вместе с другими в Варгёйхюс,^[46] и мы остались зимовать на Стейгене. Она была замужем за лагманом Сигюрдом, сыном Саксюльва; мне было жалко ее, потому что он был старик и невероятно безобразен… Я не знаю, как это произошло… Ну да, я и любил ее тоже! Я сказал Сигюрду, что он может требовать все, что хочет, в уплату пени, мне хотелось загладить свою вину перед ним – он был во многих отношениях достойным человеком… Но он хотел, чтобы все шло по закону, и передал это дело на тинг: меня хотели заклеймить раскаленным железом за блуд с хозяйкой того дома, где я был гостем, понимаешь?..

Потом все стало известно моему отцу, а потом королю Хокону… Он… он выгнал меня вон из своего двора. И если ты хочешь знать все, как есть… нас с Элиной не связывает ничего, кроме детей, да и их она не очень любит. Они живут в Эстердале, в одной моей бывшей усадьбе, я подарил ее Орму, моему мальчику… Но она не хочет быть с ними… Она, верно, надеется, что Сигюрд не вечно будет жить… Я не знаю, чего она хочет!

Сигюрд снова взял ее к себе, но она говорит, что жила в его доме как собака или рабыня. И вот она назначила мне свидание в Нидаросе. Мне тоже жилось немногим лучше в Хюсабю, у отца… Я продал все, что только мог захватить в свои руки, и бежал с нею в Халланд^[47] – граф Якоб был всегда добр ко мне… Я не мог поступить иначе, она носила моего ребенка. Я подумал, многим легко сходит с рук сожительство с чужой женой… Когда ты богат, то… Но король Хокон не таков, он всего строже со своими близкими. Мы были год в разлуке, но тут мой отец умер, и она вернулась ко мне. Потом начались другие беды. Мои крестьяне отказались платить мне и вступать в переговоры с моими управляющими, потому что я был отлучен от церкви, – тогда я обошелся с ними довольно жестоко, и они подали на меня в суд за грабеж, а у меня уже не было денег для уплаты моим слугам. Ты сама понимаешь, я был слишком молод для того, чтобы разумно встретить все эти неприятности, а мои родичи не хотели мне помочь… кроме Мюнана, – тот помогал, насколько ему позволяла жена…

Ну вот, теперь ты знаешь, Кристин, что я потерял очень многое, лишился и имущества, и чести. И тебе бы лучше держаться Симона, сына Андреса!

Кристин обвила его шею руками:

– Мы будем держаться того, в чем поклялись друг другу сегодняшней ночью, Эрленд, если ты согласен со мною!

Эрленд прижал ее к себе и поцеловал, молвив так:

– Верь мне, мое положение скоро изменится, – теперь никто во всем мире не имеет власти надо мною, кроме тебя! О, я так много передумал ночью, когда ты, моя красавица, спала у меня на коленях! Нет такой власти у дьявола над человеком, чтобы я смог причинить тебе горе или повредить тебе как-нибудь, драгоценная моя жизнь!..

IV

Живя еще в Скуге, Лавранс, сын Бьёргюльфа, сделал вклад в гердарюдскую церковь, чтобы там служили за упокой души его родителей в день их смерти. Годовщина смерти Бьёргюльфа, сына Кетиля, приходилась на тринадцатое августа, и Лавранс договорился с братом, что в этом году тот возьмет Кристин к себе, чтобы она могла присутствовать на обедне.

Она все боялась, как бы что-нибудь не помешало дяде сдержать обещание, – ей казалось, будто Осмюнд не очень любит ее. Но за день до заупокойной обедни Осмюнд, сын Бьёргюльфа, приехал в монастырь и забрал племянницу с собою. Кристин получила приказание одеться в светское платье, но потемнее и попроще. Люди поговаривали, что сестры из Ноннесетера слишком много бывают вне стен монастыря, поэтому епископ велел, чтобы те из девиц, которые не должны впоследствии постричься в монахини, не носили, гостя у своих родичей, платьев, напоминающих орденскую одежду, – тогда прихожане не будут по ошибке принимать их за будущих монахинь или уже постриженных в монашеский чин.

Кристин радовалась от всей души, скача верхом по проселочной дороге рядом со своим дядей; Осмюнд стал более ласков и приветлив с нею, заметив, что девушка, оказывается, может поддержать беседу с людьми. Впрочем, Осмюнд был несколько подавлен; он говорил: похоже на то, что к осени будет отдан приказ снарядить ополчение, и король вторгнется в Швецию, чтобы отомстить за убийство зятя и мужа племянницы.^[48] Кристин уже слышала об убийстве шведских герцогов и считала это деянием величайшей низости, но все эти дела государственные были ей совсем чужды. У них в долине мало говорили о таких вещах. Впрочем, она припомнила, что отец ее тоже принимал участие в ополчении в походе против герцога Эйрика у Рагнхильдархолма и Конунгахеллы. Тут Осмюнд рассказал ей обо всем, что произошло между королем и герцогом. Кристин немногое поняла из рассказа, но внимательно слушала, когда дядя говорил о состоявшихся и расторгнутых обручениях королевских дочерей. Ее утешала мысль, что, оказывается, не везде на свете считают, как у них дома, что сговор и обручение связывают почти столь же крепко, как и брак. Она набралась храбрости, рассказала о своем приключении вечером накануне праздника святого Халварда, и спросила дядю, знает ли он Эрленда из Хюсабю. Осмюнд отозвался хорошо об Эрленде, сказал, что тот поступал неразумно, но больше по вине отца и короля: они вели себя так, будто мальчик, с которым случилось несчастье, был прямо чертом рогатым. Король слишком уж набожен, а рыцарь Никулаус разгневался на то, что Эрленд растратил столько добра, и вот они обрушились на него с такими словами, как «блуд» да «адское пламя».

– А во всяком стоящем парне всегда должна быть толика упрямства, – сказал Осмюнд, сын Бьёргюльфа. – Да и женщина была красавицей! Но тебе ведь нечего заглядываться на этого Эрленда, так что не занимайся его делами.

* * *

Эрленд не пришел к обедне, как обещал Кристин, и она больше думала об этом, чем о словах божественной службы. Она не могла в этом раскаиваться – у нее было только какое-то странное чувство, что она стала чуждой всему, с чем прежде была так связана.

Она пробовала утешать себя – Эрленд, конечно, считает, что разумнее всего, если никто из имеющих над нею власть не будет пока знать об их дружбе. Это она и сама понимала. Но сердце ее так тосковало, и она плакала, ложась вечером спать в том стабюре, где ей приходилось ночевать вместе с маленькими дочерьми Осмюнда.

* * *

На следующий день она пошла в лес с самой младшей из детей дяди – шестилетней девочкой. Не успели они пройти выгон у самого леса, как Эрленд бегом догнал их. Кристин знала, что это он, раньше, чем увидела, кто идет за ними.

– Я весь день просидел здесь, на холме, следя за тем, что делается у вас на дворе, – сказал он. – Я так и думал, что ты найдешь случай выйти из дому…

– Так ты воображаешь, что я вышла из дому на свидание с тобой? – со смехом сказала Кристин. – А ты не боишься ходить с собаками и луком в лесу моего дяди?

– Твой дядя разрешил мне охотиться здесь для препровождения времени, – сказал Эрленд. – И собаки принадлежат Осмюнду – они разыскали меня сегодня утром. – Он погладил собак и поднял на руки маленькую девочку. – А ты знаешь меня, Рагндид? Но не рассказывай никому, что вы говорили со мною, тогда я дам тебе вот что. – Он вынул узелок с изюмом и отдал его ребенку. – Я приготовил изюм для тебя, – сказал он Кристин. – Как ты думаешь, ребенок не проболтается?

Оба они говорили быстро и смеялись. Эрленд был одет в короткий и узкий коричневый камзол, а черные волосы его были покрыты красной шелковой шапочкой, – у него был очень моложавый вид, он смеялся, играя с ребенком, но время от времени брал руку Кристин и сжимал ее до боли.

С большой радостью он упомянул про слухи об ополчении.

– Тогда мне легче будет снова заслужить дружбу короля, – сказал Эрленд. – Все тогда пойдет легче! – с жаром добавил он.

Под конец они присели на лугу, зайдя немного подальше в лес. Эрленд держал ребенка на коленях, Кристин сидела рядом с ним; под покровом густой травы Эрленд играл ее пальцами. Он вложил ей в руку три золотых кольца, связанных шнурком.

– А после, – прошептал он, – у тебя будет столько колец, сколько ты сможешь надеть на пальцы!..

– Я буду поджидать тебя здесь, на лужайке, каждый день около этого же времени, пока ты живешь в Скуге, – сказал он при расставании. – Так что приходи, когда сможешь.

* * *

На другой день Осмюнд, сын Бьёргюльфа, с женой и детьми уехал в родовое поместье Гюрид в Хаделанде. Они были напуганы слухами о войне; страх все еще владел умами населения в окрестностях Осло после грабительского вторжения герцога Эйрика несколько лет тому назад. Старая мать Осмюнда так боялась, что решилась искать убежище в Ноннесетере; она была к тому же слишком слаба, чтобы ехать вместе со всеми. Кристин должна была поэтому остаться в Скуге со старушкой – она звала ее бабушкой, – пока Осмюнд не вернется из Хаделанда.

После полудня, когда все в усадьбе отдыхали, Кристин пошла в стабюр, где она ночевала. Она привезла с собою в овчинном мешке несколько платьев и стала теперь переодеваться, напевая при этом вполголоса.

Отец подарил ей как-то платье из толстой восточной бумажной ткани небесно-голубого цвета, с частым узором из красных цветов; она надела его. Расчесала гребенкой и щеткой свои волосы и перевязала их красными шелковыми лентами, чтобы они не спускались на лицо, подпоясалась красным шелковым кушаком и надела на пальцы кольца Эрленда; наряжаясь, она все время думала о том, покажется ли она ему красивой.

Обе собаки, что были с Эрлендом в лесу, спали по ночам в ее стабюре; она позвала их с собою. Незаметно выскользнув со двора, она пошла по той же самой тропинке через выгон, что и накануне.

Лесная полянка лежала одиноко и тихо под лучами жгучего полуденного солнца; еловый лес, окружавший ее со всех сторон, издавал горячий и сильный аромат. Солнце пекло, и, густея над вершинами деревьев, синева неба становилась удивительно жесткой.

Кристин села в тени на опушке леса. Она не досадовала на то, что Эрленда не было; она была уверена, что он придет, и чувствовала особую радость оттого, что может посидеть тут немного одна и быть первой.

Она прислушивалась к слабому жужжанию маленьких существ над желтой, сожженной солнцем травой, сорвала несколько сухих, пряно пахнущих цветов, которые могла достать не двигаясь, только протянув руку, вертела их между пальцами и нюхала; широко раскрыв глаза, она сидела в каком-то полузабытьи.

Она не пошевелилась, услышав в лесу конский топот. Собаки заворчали и ощетинились, а потом помчались вверх по лугу, лая и виляя хвостами. На краю леса Эрленд соскочил с коня, пустил его, хлопнув по крупу, и побежал к Кристин, собаки прыгали и скакали вокруг него. Он зажал их морды руками и подошел так к Кристин между двумя серыми, похожими на волков, собаками. Кристин улыбнулась и протянула ему руку, не вставая с места.

* * *

И вдруг, когда она глядела на темноволосую голову, лежавшую у нее на коленях, в ее руках, у нее мелькнуло воспоминание. Оно восстало перед нею, ясное и далекое, как какой-нибудь домик, стоящий высоко в лесу на горном склоне, может вдруг ясно выступить в ненастный день из тени туч, когда луч солнца внезапно осветит его. И сердце ее словно переполнилось всей той неясностью, о которой однажды просил ее Арне, сын Гюрда, когда она еще не понимала смысла его слов. Она испуганно и порывисто притянула Эрленда поближе к себе, спрятала его лицо на своей груди и стала целовать, будто боясь, что его отнимут у нее. И когда посмотрела на его голову, лежавшую у нее на руках, то ей показалось, что она держит ребенка, – она закрыла ему глаза одной рукой и стала осыпать короткими, быстрыми поцелуями его рот и щеки.

Солнечный свет ушел с полянки; тяжелый цвет неба над вершинами леса сгустился в синевато-черные тучи, затянувшие все небо; короткие медно-красные зарницы вспыхивали в тучах, как в дыму пожара. Баярд подошел, громко заржал и встал неподвижно, устремив глаза в одну точку. Сразу же вслед за этим блеснула первая молния, и за нею последовал сильный удар грома, совсем недалеко.

Эрленд встал и взял коня под уздцы. Ниже их, на краю лужайки, стоял старый овин; они подошли к нему, и Эрленд привязал коня к каким-то кольям у самой двери. В глубине сарая лежало сено; Эрленд разостлал на нем свой плащ, и они уселись, а собаки растянулись у их ног.

Вскоре дождь перед открытой дверью стал как завеса. В лесу свистело, дождь хлестал по земле – немного спустя им пришлось передвинуться дальше в глубь сарая, потому что крыша текла. Каждый раз, когда сверкала молния и гремел гром, Эрленд спрашивал шепотом:

– Ты не боишься, Кристин?

– Немножко… – шептала она в ответ, прижимаясь к нему.

* * *

Они не знали, сколько времени так просидели, – непогода прошла довольно быстро, гром гремел уже где-то далеко, за дверью солнце заливало своим светом мокрую траву, а блестящие капли падали с крыши все реже и реже. Сладкий запах в овине стал сильнее.

– Мне пора идти, – сказала Кристин, и Эрленд ответил:

– Да, пожалуй! – Он тронул рукой ее ногу. – Ты вымокнешь, лучше поезжай верхом, а я пойду прочь из леса…

Он смотрел на нее так странно.

Кристин дрожала. «Это, должно быть, оттого, – подумала она, – что у меня так сильно бьется сердце». Руки у нее были холодные и потные. Когда он поцеловал голое тело выше колена, она бессильно попыталась оттолкнуть его. Эрленд поднял на мгновение лицо, – ей вдруг вспомнился человек, которому однажды подали милостыню в монастыре: он поцеловал протянутый ему хлеб. Она опрокинулась навзничь на сено, широко раскинув руки, и позволила Эрленду делать что он хочет.

* * *

Она сидела прямая и неподвижная, когда Эрленд поднял голову, уроненную на руки. Он быстро поднялся на локте:

– Не смотри так… Кристин!

Его голос причинил новую жестокую боль душе Кристин, – значит, он даже не рад, он тоже несчастен…

– Кристин, Кристин… Может, ты думаешь, что я заманил тебя к себе в лес нарочно, потому что хотел причинить тебе это… взять тебя силой? – спросил он ее немного спустя.

Она погладила его по голове, не глядя на него.

– Ведь насилием это не было, ведь ты бы отпустил меня такою же, какою я пришла, если бы я попросила тебя… – тихо сказала она.

– Не знаю, – ответил он и спрятал лицо в ее коленях.

– Может, ты думаешь, что я изменю тебе? – страстно спросил он. – Кристин, клянусь тебе своей христианской верой, – пусть Бог отвернется от меня в мой последний миг, если я не сохраню верность тебе до смертного часа…

Она ничего не могла выговорить и только все гладила его по голове.

– Не пора ли мне идти домой? – спросила она наконец, и ей показалось, что она в смертельном страхе ждет его ответа.

– Пожалуй, что так, – мрачно отвечал он. Быстро встал, подошел к лошади и принялся отвязывать поводья.

Тогда и она поднялась. Медленно, устало и болезненно она начинала понимать… Она сама не знала, чего ждала от Эрленда, – что Эрленд должен сделать? Посадить ее на лошадь и увезти с собою, чтобы ей не надо было возвращаться к другим людям?.. Как будто все ее тело ныло, пораженное, – неужели вот это недоброе и воспевается во всех песнях? И так как Эрленд причинил это ей, Кристин до того чувствовала теперь себя его вещью, что не в силах была понять, как она сможет продолжать жить не в его руках. Теперь она должна была уйти от него, но не могла постичь, что это произойдет…

Он шел через лес пешком, ведя лошадь под уздцы; в руке его была рука Кристин, но оба молчали, не находя слов.

Когда они отошли так далеко, что увидели строения Скуга, Эрленд распрощался с Кристин:

– Кристин… Не будь такой печальной… Раньше, чем ты думаешь, придет тот день, когда ты станешь моей законной женой…

Но сердце у нее упало, когда Эрленд так сказал.

– Значит, тебе нужно уехать от меня? – со страхом спросила она.

– Сейчас же, как ты уедешь из Скуга, – сказал он, и голос его звучал бодрее. – Если не будет войны, то я поговорю с Мюнаном; он давно уже пристает ко мне, чтобы я женился. Он, конечно, поедет со мной к твоему отцу и будет ходатаем за меня.

Кристин поникла головой, – с каждым его словом предстоящее время казалось ей все более долгим и невообразимым – монастырь, Йорюндгорд… Она как будто плыла по какому-то потоку, уносившему ее прочь от всего этого.

– Ты спишь теперь одна в стабюре после отъезда родственников? – спросил Эрленд. – Тогда я приду поговорить с тобою вечером. Ты отопрешь мне?

– Да, – тихо сказала Кристин.

И они расстались.

* * *

Остаток дня она провела у бабушки и после ужина уложила старуху в постель. Потом поднялась в стабюр, где должна была ночевать. В верхней горнице было маленькое окно; Кристин села на стоявший под ним сундук – ей не хотелось ложиться.

Ждать пришлось долго. На дворе было совсем темно, когда наконец послышались осторожные шаги на галерее. Эрленд постучал в дверь костяшками пальцев, обернув руку в складки плаща; Кристин встала, отодвинула засов и впустила его.

Она заметила, что он очень обрадовался, когда она обвила его шею руками и прижалась к нему.

– Я боялся, что ты сердишься на меня! – сказал Эрленд. – Ты не должна печалиться о грехе, – добавил он некоторое время спустя. – Этот грех невелик! Божий закон о нем не таков, как людские законы… Гюннюльф, брат мой, объяснил мне однажды: если двое дадут обещание всегда быть вместе и крепко держаться друг друга и потом возлягут вместе, то они уже повенчаны перед Богом и не могут нарушить своего слова без большого греха. Я скажу тебе эти слова по-латыни, когда вспомню, – я знал их раньше…

Кристин не могла понять, по какому случаю брат Эрленда мог сказать это, но она отгоняла от себя невольный страх, что это могло быть сказано об Эрленде и другой женщине, и старалась найти утешение в его словах.

Они сели рядом на сундук. Эрленд обнял одной рукой Кристин, и она почувствовала, что теперь ей хорошо и покойно, – только здесь, около Эрленда, она могла чувствовать себя спокойно и в безопасности.

Время от времени Эрленд много и взволнованно говорил, а потом подолгу сидел молча и только ласкал Кристин. Кристин, сама того не сознавая, выхватывала из его речей всякую мелочь, которая могла сделать его красивее и милее в ее глазах и уменьшить его вину во всем том нехорошем, что она знала о нем.

Отец Эрленда, господин Никулаус, был так стар, когда у него родились дети, что у него не было ни терпения, ни сил воспитывать их самому: оба сына выросли в доме господина Борда, сына Петера, в Хестнесе. У Эрленда не было ни сестер, ни других братьев, кроме Гюннюльфа; тот был на год моложе его и состоял священником в церкви Спасителя.

– Его я люблю больше всех на свете, не считая тебя!

Кристин спросила, похож ли на него Гюннюльф, но Эрленд рассмеялся и сказал, что они и душой и телом совсем разные люди. Сейчас Гюннюльф за границей, учится; он отсутствует уже третий год, но дважды присылал письма домой, последний раз в прошлом году, когда уезжал от святой Геновевы в Париже,^[49] думая пробраться в Рим.

– Вот обрадуется Гюннюльф, когда вернется домой и застанет меня женатым! – сказал Эрленд.

Потом он стал рассказывать о большом наследстве, доставшемся ему после родителей; Кристин поняла, что он сам едва ли знает, как обстоят сейчас его дела. Сама она была довольно хорошо осведомлена о делах отца по купле и продаже земель. Но Эрленд вел свои дела совсем иначе, продавал и расточал, разорял и закладывал – хуже всего в последние годы, когда он хотел расстаться со своей любовницей и потому думал, что со временем его беспутный образ жизни будет забыт и родичи начнут помогать ему; он надеялся в конце концов получить воеводство над половиной округа Оркедал, как его отец.

– Но сейчас я просто ума не приложу, чем все это кончится! – сказал он. – Быть может, я в конце концов буду сидеть в маленькой горной усадьбе, как Бьёрн, сын Гюннара, и таскать на спине навоз, как рабы в прежние времена, потому что лошади у меня не будет!

– Помоги тебе Бог, – смеясь сказала Кристин. – Тогда мне непременно нужно будет переехать к тебе – я уверена, что больше тебя смыслю в крестьянском хозяйстве.

– Ну, корзин-то с навозом ты, я думаю, не таскала? – сказал он тоже со смехом.

– Нет, но видела, как навоз раскладывают по полям, а хлеб сеяла дома почти каждый год. Мой отец обычно сам распахивал ближайшие поля, а потом давал мне засевать первую полосу, чтобы я принесла счастье… – Воспоминание больно укололо ее сердце, и она поспешно продолжала: – Да и надо, чтобы у тебя была женщина печь хлеб, варить брагу, штопать твою единственную рубашку и доить – тебе придется нанять одну или две коровы у кого-нибудь из соседних богатых крестьян…

– Благодарение Богу, что я снова слышу твой смех! – сказал Эрленд и поднял Кристин на руки, так что она лежала у его груди, как ребенок.

* * *

В те шесть ночей, когда Осмюнда, сына Бьёргюльфа, не было дома, Эрленд каждый раз с вечера приходил к Кристин.

В последнюю ночь он казался таким же несчастным, как и она; много раз повторял, что они не проживут в разлуке ни одного дня дольше, чем это будет необходимо. Наконец совсем тихо сказал:

– Если случится так скверно, что мне до зимы не удастся вернуться в Осло… а тебе понадобится дружеская помощь… то знай, что ты сможешь спокойно обратиться к отцу Йону здесь, в Гердарюде. Мы с ним друзья с детских лет. И на Мюнана, сына Борда, можешь тоже положиться.

Кристин только кивнула головой. Она поняла, что Эрленд говорит о том же, о чем она сама думала каждый божий день, но Эрленд об этом ничего больше не сказал. Поэтому она тоже промолчала, ей не хотелось показывать, как больно сжималось ее сердце.

В те вечера он оставлял ее, когда время подходило к полуночи, но в этот последний вечер начал горячо умолять ее позволить ему лечь и поспать у нее немного. Кристин боялась этого, но Эрленд сказал заносчиво:

– Пойми же, если меня и застанут здесь, в твоей горенке, то я сумею постоять за себя…

Ей и самой хотелось удержать его у себя подольше, и она не в силах была ни в чем отказать ему.

Но Кристин боялась, что они могут проспать. Поэтому она просидела большую часть ночи, прислонясь к изголовью, время от времени забываясь сном, и не могла понять, когда Эрленд действительно ласкал ее и когда ей это только снилось. Одну руку она положила ему на грудь, туда, где ощущалось биение его сердца, и повернулась лицом к окну, чтобы следить за рассветом.

Наконец ей пришлось разбудить его. Она накинула на себя кое-что из одежды и вышла вместе с ним на галерею; он перелез через перила с той стороны стабюра, которая была обращена к другому дому. И вот он исчез за углом. Кристин вернулась к себе и забралась в постель; она дала себе волю и заплакала впервые с тех пор, как стала собственностью Эрленда.