Примечания автора
***
Я немножко прибавила стран и городов на карту мира. Наряду с вымышленными городами и странами упоминаются реальные географические объекты. Так задумано. Прошу не судить строго.
Все персонажи и события вымышлены, а совпадения случайны.
***
Ла’а и Лумиукко – это два штата одной страны.
Национальный язык – английский.
Вердель находится в Ан-Лодалии.
Национальный язык – итальянский.
Маатальви находится недалеко от Лумиукко.
***
Эпизоды, помеченные знаком ***, повествуют о событиях настоящего.
Эпизоды, помеченные знаком ///, повествуют о событиях прошлого.
***
В тексте присутствует…
В общем, в тексте много чего присутствует.
Если что – я предупреждала.
***
Море никуда не денется.
Пролог
Его вели по холодному пустому вестибюлю. Шаги наслаивались многоступенчатым амфитеатром эха, отчего гудело в ушах. Несколько рядов металлических стульев с сидушками, обитыми серым дерматином. Белый свет потолочных светильников, белый пол и белые стены. Смешение больничных запахов: хлора, спирта, озонатора. От этих запахов кружилась голова и тошнило.
Мимо проходили люди в белом, сливались в размазанные диффузные силуэты. Мир крошился на нарезку из размытых кадров, снятых на цветущую линзу, в расфокусе и с плоским верхним светом. Его трясло, ноги не слушались. Больше всего на свете он хотел отсюда сбежать.
Его сопровождали двое из службы опеки и психолог из социальной службы. Около стойки стояли полицейский и психотерапевт. Полицейский вооружен. На психотерапевте дежурная улыбка, а взгляд пристальный, сквозной, как пулевое навылет.
Он едва сдержался, чтобы не захохотать в голос.
Табельное оружие оказалось намного тяжелее, чем он представлял.
Кто-то в темном шуршал бумагами у края информационной стойки, в подвижном полумраке. Низкий ключ. Вдоль окон, по залитому до пересвета пятну, шел кто-то в белом. Высокий ключ. Пока служащие разговаривали около стойки регистрации, он подпирал спиной стену и рассматривал собственные кеды. Эти кеды появились случайно, перед самым отъездом. Так получилось, что у него не оказалось летней обуви, и они просто зашли с отцом в первый попавшийся магазин одежды. Просто синие кеды. Синие кеды. Просто кеды. Кеды-кеды-кеды.
Все будет хорошо.
Его повели по лестнице на второй этаж. Лестницу заливал бело-голубой свет, будто под светофильтром. Размытые тени наползали друг на друга эффектом боке. Эхом наслаивались шаги – за спиной, сбоку, впереди. Справа только перила, и пустота – синяя диффузная пустота, в которой никого нет. Он перегнулся через перила, чтобы посмотреть вниз, в никуда. На плечо тут же легла чья-то ладонь.
– Пойдем дальше.
Психотерапевта он узнал по голосу, на него даже не посмотрел. Шел с ними. Без вариантов. Белые силуэты вокруг него раскачивались на фоне света, контуры едва различимы.
В коридоре наливной пол отражал потолочные люминесцентные лампы. Белые стены давили на нервы. На каждой закрытой двери висела табличка с именем. Редкие люди в синем проходили беззвучными шагами, безликие и безучастные. После них оставался только тошнотный флер дезинфектора. Тишина разрывалась звуками, била по ушам. Бил под дых запах медикаментов вперемешку с дезинфекторами. Опять начало тошнить. Заложило уши. Так бывает, когда еще немного – и вырубишься.
Коридоры, кабинеты, люди в белом и синем. Вопросы, уколы, тычки и шелест бумаг, шелест голосов. Он закрыл глаза – и услышал шелест ветра.
Он на вершине сопки, дует ветер, и лес внизу – как на ладони. Он не слышит собственных слов, но все равно кричит – кричит ветру и лесу о том, как ему хорошо. Они забираются сюда каждую весну, и он привязывает новую ленточку к ветке сосны. Они развеваются на ветру, шелестят, словно листья, и пестрят, словно дикие полевые цветы. Они выцветают за лето, обтрепываются за зиму, и весной он вешает новую, яркую, сочную, и загадывает желание. Он так делает каждый раз, и завязывает ленту на тройной узел. В то лето он еще не знает, что некоторым желаниям не суждено сбыться. Как ни мечтай.
Отец сидит на камне и всматривается в военный бинокль. Когда он машет ему рукой, отец машет в ответ и жестом зовет подойти, передает бинокль.
– На два часа, большой пестрый дятел.
Он смотрит в указанном направлении. Листья, ветки, свет и тень. Замечает не сразу. А потом да, видит. Крупная птица, пестрое, черно-белое оперение, яркая, алая шапочка.
– Красивый какой…
Он бы достал фотоаппарат, он в рюкзаке, но на таком расстоянии нужно снимать на трехсотый телевик, а на тушку накручен обычный штатник. Оставалось только рассматривать птицу в бинокль.
– Они добывают насекомых из-под коры дерева с помощью клюва. А опираются на хвост. Иногда они находят консервные банки и стучат в них клювом, чтобы позвать других дятлов. Селятся чаще всего в дуплах мертвых деревьев.
Босой, он сидел на кушетке, свесив ноги. Вопросы, уколы, тычки. Звон в ушах. Ноги все были в мозолях от долгой ходьбы. Они обошли за эти пару месяцев весь город, и в нем еще по-прежнему осталось столько неоткрытых, новых мест. Он отснял несколько пленок – в основном, слайды. Это был город пышных парков, красивых старых домов, узких улочек, где разноцветные фиалки в кадках стояли прямо на тротуарах, а тени лежали то синие, то сиреневые, то зеленые.
Он не проявил их. Собирался наскоро, не взял с собой ни одной отснятой пленки. Там, на них был мир, который потрескался кракелюрой, расползся от сырости и выцвел.
Он и фотоаппарат-то кинул в рюкзак не для того, чтобы снова снимать. Он вообще больше не хотел брать его в руки. Отраженный свет, который мы видим, который остается на пленке. Пойманный в плен миг, приправленный вечностью – жестоко, прекрасно, бессмысленно. В тот день он ненавидел фотографию. Ненавидел фотоискусство. И ненавидел мир, до которого не мог дотянуться.
Он ждал на лавочке в коридоре, около двери в кабинет. У окна стоял Фольквэр Штайн из службы опеки, смотрел куда-то вдаль, но не уходил далеко. Где-то в дальней части коридоров хлопнула дверь, зашуршали тихие шаги. Эхо, наслаиваясь, становилось громче. Силуэты людей качались, проплывая мимо – один в белом, другой в темном, они размеренно удалялись, уходили прочь, пока не исчезли за дверью в конце коридора. Он прислушивался, но они шли молча, отчего на мгновение показалось, что мир лишился не только цвета, но и звука. Белое и серое, других цветов не осталось. Монохромное, гнетущее безразличие, вытравленное до стерильности.
Он закрыл глаза. Перед ним – сопки, холмы, лес. Он смотрит в военный бинокль в указанном направлении. Листья, ветки, свет и тень.
Никого. Он остался один. Птицы не поют. Кругом тихо, и от этой тишины до боли звенит в ушах. Он закрывает голову руками. Затыкает уши, зажмуривается.
Его трясет. Его трясут.
Его трясут за плечи.
– Ты слышишь меня? – спросил кто-то. – Тебе плохо?
С кем они разговаривали? Кто это сказал?
Он поднял голову. По глазам ударил нервный, выбеленный свет. Перед ним на корточках сидел врач, на плечах лежали тяжелые ладони Фольквэра.
– Тахти, что-то случилось? Голова кружится?
Он покачал головой.
– Я просто устал.
Рядом с лавочкой на полу разложили фельдшерскую аптечку. От одного ее вида снова начало трясти. Врач взял в руки его ладонь, прижал пальцами запястье.
– Не надо, – попросил он одними губами. – Пожалуйста.
– Не волнуйся, – сказал Фольквэр откуда-то из-за спины. – Все будет хорошо.
1
***
Лумиукко – небольшой городок на острове среди шхер. Девять месяцев в году он зарыт под снегом, а ветра дуют такие, что способны оторвать уши лошадям. Зимой солнце здесь не всходит, летом – не заходит. Впрочем, чаще всего небо в любом случае затянуто тучами, так что солнце и не видно, видно только серое небо.
С неба время от времени идет то, что местные называют «снеждь» – липкая ледяная смесь дождя со снегом, которая летит горизонтально, прямо в лицо. Лето продолжается три недели. Это пора лихорадочного цветения, жужжания и воркования. Все эти три недели остров не спит, словно пытается изо всех сил наверстать упущенное и пободрствовать впрок, пока не вернулась вечная зима с ее серостью и темнотой. Все остальное время здесь бывает две погоды: «грязь подсохла» и «грязь подмерзла».
Серые панельные дома от ветра и снега сделались еще серее, идею покрасить дома в разные цвета забраковали, так что город дремал в бесконечной серости. Местные были люди хмурые и суровые. Брови вечно сдвигали на переносице, смотрели волком. Но вкалывали дай боже. Гудели, жаловались, бурчали, но каждое утро притаскивались на работу.
Города в шхерах отрезаны от всего мира. В лодках, уходящих из Лумиукко, всегда больше народу, чем в лодках, которые к нему идут. Потому что все стараются уехать куда-нибудь, где повеселее. И где зарплата повыше.
Киноклуб закрыли, цены в продуктовом задрали, количество рейсов на материк сократили. А потом удивлялись, почему это люди страдают от депрессии, хронической усталости и навязчивого желания совершить самоубийство. Поди почувствуй себя нормально, когда кругом – полумрак и низкое серое небо, в рожу летит снеждь, грязь не подсохла, ботинки промокли, а до лета еще четыре месяца.
Все кругом вечно меняется. Цены растут, штаты сокращаются, киноклубы закрываются, дома продаются. Некоторые юноши попадают в непростые ситуации. Зато на погоду здесь можно положиться.
Обычно как говорят? Непредсказуем, как погода. Ждать у моря погоды. Так вот. Ждать погоды здесь было не нужно. Не солнечной погоды, а вообще погоды. Какой-либо. Погода здесь была надежней всего остального. Надежней даже инфляции. Каждый день смотришь в окно и видишь мрачную серость. Каждый день.
Каждый.
День.
Недавно в городе построили храм, который был не совсем храм. В нем велись все те же службы, но он был больше похож на кокон, чем на храм. И снаружи напоминал арт-объект в духе минимализма – и еще напоминал яйцо. А еще при храме был организован центр психологической помощи. Потому что в Лумиукко без психологической помощи никуда. Люди так и шли туда – жаловаться на погоду, на серость и отсутствие сил. Так центр психологической помощи потихоньку превратился в клуб поклонников гидрометцентра.
Священником в этом храме служила женщина по имени Нана Тапиовара. Она носила короткую стрижку-ежик, джинсы и красные кеды. Это она встретила Тахти, когда его привез Фольквэр. Втроем они сидели в просторном зале центра психологической помощи. С виду он больше напоминал антикафе – столы и стулья из «Икеи», свободный доступ к чаю и печенькам, тихая музыка. Единственное отличие – никакой поминутной тарификации. Сиди и пей чай, сколько влезет. В некоторых влезали литры чая, но наша история не про них.
Тахти приехал как раз тогда, когда «грязь подмерзла». Люди шли по городу в шубах и длинных пальто. Они посматривали на парня и пожимали плечами. Ну еще бы.
На парне были летние джинсы и ветровка.
Это были самые теплые его вещи. Но скажи он кому об этом, местные бы его бы не поняли.
Но в том-то и дело. Тахти не был местным.
***
Тахти встретила священнослужительница в джинсах и красных кедах. Спокойная и грациозная, она напоминала пантеру. У нее была короткая стрижка, а глаза оказались глубокие, темно-синие. Ее звали Нана Тапиовара. Она заправляла всем в кирхе, больше похожей на кокон, чем на храм.
– Проходи, – сказала она. – Садись.
Они зашли в просторную комнату с большими окнами. Вдоль окна снаружи росли кустарники, снег запорошил их, сделав белыми. Дальше тянулась узкая улица с магазинчиком, следом – крохотный сквер. В комнате вдоль окна стояли столики, они сели за один из них.
На столе уютно расставили чашки с чаем с лимоном и плоское печенье в виде цветочков. Это пепаркакор, но в тот день Тахти этого слова еще не знал. Фольквэр, которого назначили его сопровождающим от службы опеки, протянул Нане папку с бумагами. Она положила ее на стол, не открывая.
Чай оказался сладким, заварка побледнела от лимонной кислоты.
– Не стесняйся, – сказала Нана.
Она подвинула в его сторону блюдо с печеньем. Руки у нее были жилистые, с аккуратными короткими ногтями.
– Спасибо.
Голос съехал в хрип, и он не узнал сам себя. Руки все еще были содраны, болячки не прошли, и он натянул рукава до самых пальцев. Чтобы не отвечать на вопросы. Хотя все и так все знали.
Пока он пил чай, ему удалось немного согреться. Печенье было как печенье, хрусткое, твердое, горьковатое. Жевать все еще было больно, хотя кровоподтек почти сошел. Несколько дней назад он был темного лилового цвета. Сейчас лиловый побледнел, по краям стал вообще желтым.
Фольквэр разговаривал с Наной, Тахти смотрел в окно. Прямо перед окном росла раскидистая ель, лапы запорошил снег. На улице давно стояла глубокая ночь, хотя часы показывали всего пять часов вечера. Вокруг кирхи горели фонари, территория выглядела чистой и ухоженной. Кусты высажены по линеечке, тропки ровные, ни соринки. Из-за контраста света и закрывающей обзор ели рассмотреть улицу было почти невозможно. Видно было только, что здания на соседней улице подсвечены.
Пока они разговаривали, у Тахти напрочь замерзли ноги. На Фольквэре были ботинки на меху. На Тахти – летние кеды.
Нана позвала его по имени и улыбнулась мягкой, успокаивающей улыбкой, от которой стало только хуже и тревожнее. Она взялась рассказывать о том, что с завтрашнего дня он будет жить в доме у человека по имени Сиггѝ Паймен.
– У него небольшая ферма за городом, поселок называется Маатальви. Тебе там понравится. Сигги – наш сертифицированный представитель, так что там с тобой все будет хорошо. А с понедельника пойдешь на курсы. Чтобы подготовиться к поступлению в институт. Здесь, в городе. От дома Сигги до города ходит автобус. Я завтра покажу тебе, где остановка.
– Хорошо, – его голос звучал надрывным шепотом. – Спасибо.
– А сегодня переночуешь у меня дома. Поедем завтра днем. Я отвезу тебя.
Фольквэр уехал практически сразу. Они немного поговорили с Наной. Вернее, как поговорили. Она говорила, Тахти слушал. Она рассказывала про кирху, про центр психологической помощи, которым заведует. Говорила, сколько людей удалось спасти от депрессии и попыток суицида. Она говорила, что он всегда может приходить сюда, что бы ни было. Как будто от этого ему могло стать легче.
На улице холодный воздух набросился со всех сторон, и его сразу начало трясти. Она надела черный пуховик с меховой оторочкой на капюшоне, митенки и полусапоги на меху. На Тахти были только ветровка поверх двух хлопковых свитеров, летние джинсы и кеды на легкий носок. Он спрятал руки в карманы ветровки.
– Тебе не холодно? – спросила Нана.
– Нет, не холодно, – соврал он.
– Ты очень легко одет, – сказала Нана. – Так не годится.
Как будто у него были теплые вещи. Как будто он просто так их не надел.
В машине Нана включила печку. Вслух Тахти этого не сказал, но он порадовался, что не пришлось идти на морозе пешком. Предыдущая ангина только-только прошла, и уши до сих пор оставались полузаложенные. Меньше всего ему сейчас хотелось опять ходить с температурой.
***
Очень тихое, спокойное ощущение. Ощущение безопасности. Ты защищен. Все в порядке.
В этом месте можно забыть про тревоги. Пройтись, подышать свежим, прозрачным воздухом, оттрапезничать. Выйти под дождь. В штиль. Отсутствие напряжения в теле. На душе. Такая редкость.
Белый храм.
Простая архитектура, высокие своды, огромное помещение. Белый камень стен, витражные окна, много света, рассеянного, ровного.
Место с историей.
А еще это место не так просто найти. Оно не туристическое. Его как будто только недавно открыли. До этого к нему не было прохода. А теперь земли облагородили, и теперь вокруг – лужайки с зеленой травой.
Место, в котором хочется находиться. Время, когда не происходит ничего.
И можно ни за что не отвечать.
Несколько долгих секунд Тахти лежал в постели и пытался вспомнить, где он и как здесь оказался. За последние несколько недель он сменил столько чужих углов, что в голове все начало путаться. Раскладушка посреди чужой гостиной. Рассеянный свет через полупрозрачные занавески. Мягкие полосы светотени на беленом потолке. Книжные полки по всей противоположной стене. В теле слабость. И ничего нигде не болит.
Воспоминания вернулись пощечиной. Выстрел, второй этаж, скат крыши, ночь, пустые улицы. Сирены патрульной машины. Вопросы, вопросы, вопросы. Госпиталь, люди в белом, истыканные иглами предплечья, перебинтованные ладони. Чужие люди. Вопросы. Пустота.
Ровное, спокойное ощущение, оставленное сном, рассеялось. Когда он поднялся с раскладушки, тело отозвалось болью. Снова затряслись руки. Он прокрался в ванную и грел ладони под струей горячей воды. Умылся. Голову не плохо было бы помыть, но он не знал, как к этому отнесется Нана, поэтому просто надел обратно шапку. Он ненавидел шапки. Но после той драки ходил в ней постоянно.
Гостиная была совсем маленькая, с простой безыскусной мебелью. Он содрал с раскладушки постельное белье, сложил его стопкой. В книжном шкафу оказалось не очень-то много книг. Нана была из тех, кто оставляет на полках только самое любимое. Полистать бы книги, но он не знал, можно ли, не разозлится ли Нана. И ограничился тем, что только рассматривал корешки.
У Сигги небольшая ферма за городом. Он сертифицированный представитель. Ему это ни о чем не говорило. Главное, чтобы у него не было в доме оружия. Ему нужно потерпеть всего год. Год. Потом он сможет переехать. Потом он будет свободен. Но год – это на самом деле очень долго.
Он сел на край раскладушки и вытащил из рюкзака фотоаппарат. Когда он собирался, наспех, то кинул его просто по привычке. Он не хотел больше снимать. Но сейчас знакомая тяжесть легла в ладонь. Хоть что-то было по-прежнему. Пусть это и причиняло боль.
– Любишь фотографировать?
Он не слышал, как Нана вошла в комнату. Она стояла в дверях и смотрела на него. На ней были джинсы и свитер с узором по горловине. Синие джинсы, синий свитер. И носки в горошек.
– У меня нет пленки, – сказал Тахти.
Она кивнула.
– Пойдем завтракать.
На столе уже стояла еда: омлет, жареные колбаски, салат, строганина, кусочки вяленой рыбы, дырявый сыр, хлеб. Он почти ничего из этого не ел. Как ей объяснить? Вегетарианство так часто вызывало отторжение в этих краях, что говорить об этом Нане он не хотел. Но она приготовила завтрак. Старалась. Еще меньше он хотел, чтобы все выглядело как неуважение. Поэтому он объяснил. Ждал разнос.
А никакого разноса не было.
– Может, тебе что-то еще приготовить? – спросила она, и ее голос был ровным и спокойным. – Ты же не наешься этим. Хочешь, овсянку сварю?
– Не нужно, – сказал Тахти. Точнее, прошептал. Утром его вообще не было слышно. – Спасибо большое.
– Скажи, если что.
– Спасибо. Извините.
На улице стоял холод, завывал ветер, летел в лицо колкий снег. Черно-белый, монохромный пейзаж, белый северный свет рассеянными полосами, проседь инея на заснеженных полях. Голые крючковатые деревья с дрожащими ветками терлись друг о друга, тщетно пытаясь согреться. До весны еще было далеко. В салоне военного грузовика было еще холоднее. Тахти сидел на заднем сиденье, прижимал к груди полупустой рюкзак. Руки сводило от холода, он тер ладони. Руки согревались буквально на пару минут. Нана запаковала его в парку и байховые спортивные штаны, и все равно он замерз. В салоне пахло машинным маслом и бензином. Окна дребезжали на ветру, на лобовое налип тонкий слой мелкого черствого снега. Нана протирала дворниками стекло, но снег не отлипал.
Город так и остался по правую руку. Впереди лежали только седые от снега горы да тянулась далекая полоса темного моря. Грузовик гудел, по полу шла вибрация. Только пустота и тишина, куда ни глянь. Словно в мире больше не осталось живых существ.
Маатальви находился недалеко от Лумиукко. Это было что-то вроде небольшого поселка. Среди холмов и сопок вдоль побережья были разбросаны фермы. До Лумиукко оттуда ходил автобус, не очень часто. Или на машине. Пешком далековато.
Нана съехала на боковую дорожку, остановила машину около деревянного забора. Асфальтом здесь уложили только трассы и улицы в городах, а такие небольшие дороги оставили каменные. Зачем делать пригород удобным? Пригород на то и есть, чтобы напоминать о природе. Даже если до города рукой подать. Тахти вылез из машины, и ветер чуть не сбил его с ног.
Сигги поздоровался с ними за руку. Сначала с Наной, потом с Тахти. Его рукопожатие оказалось крепким, а рука была огромная, как весло. У него были волнистые волосы цвета льна. Вокруг глаз разбегались лучики морщинок, когда он улыбался. Нана была в своем вчерашнем пуховике, Тахти в парке, которую она ему дала. На Сигги был свитер с геометрическим узором по горловине, темно-синие джинсы и сапоги до колена, похожие на конные. На улице дул ледяной ветер и лежал снег, а на нем был один свитер.
Сигги говорил на местном диалекте, с заднеязычной гроссированной буквой «р» и раскатистыми переходами между звонкими согласными и длинными гласными. Он говорил, и Тахти не решался перебить его и сказать, что не понимает ни слова.
– Тахти не понимает, – сказала Нана. В ее версии его имя звучало скорее как Та-ак-тии. – Говори медленнее.
Сигги смотрел на Тахти молча некоторое время. Словно не совсем понимая, что теперь делать. Они говорили ему что-то, то Нана, то Сигги. Тахти кивал и улыбался, а ощущение было такое, что вот-вот упадет на землю и останется лежать.
Сигги держал двух овечек. Для животных у него был выстроен целый домик, разделенный внутри на денники. Тахти ходил по склону, и вокруг него бегали овечки. Нана разговаривала с Сигги. Он не мог разобрать слов с такого расстояния, но ветер то и дело доносил обрывки фраз. Они разговаривали о нем. Само собой.
***
Сигги повел Тахти через левады к отдельно стоящему домику. Дверь открывалась в небольшую комнату с четырьмя односпальными кроватями. На высоких окнах не было занавесок. По стене тянулся рассохшийся шкаф. Узкая дверь в дальней части вела в санузел. В крохотной комнате без окна втиснулись только туалет и раковина.
– Душевая в доме, – сказал Сигги.
У окна стоял квадратный стол, вокруг него – четыре стула.
– Летом здесь живут волонтеры. Но они уже уехали, ты будешь здесь один. Выбирай любую кровать. Если хочешь, можешь сдвинуть две, будет просторнее. Только это уже сам.
– Хорошо, спасибо.
В доме у Сигги была затоплена печь, и в воздухе висел запах свежих дров. После улицы, непрекращающегося ледяного ветра и сырости это был рай. Наконец-то становилось не так невыносимо холодно. Тахти стащил с себя промокшие кеды и оставил их рядом с дверью.
– Там есть специальная полочка, – сказал Сигги. – И тапочки надень.
– Хорошо, – сказал Тахти. – Извините.
Нана выложила на стол папки с бумагами. Тахти уже их видел. В них хранились все документы на него – свидетельство о рождении, паспорт, медицинские справки, выписки из полиции, госпиталя и приюта, отчеты органов опеки. Сигги заварил чай в огромном фарфоровом чайнике в цветочек. На столе в плоском блюде горкой свалил тонкое имбирное печенье.
– Ты голодный? – спросил Сигги чуть ли не по слогам.
Тахти покачал головой.
– Нет, не очень.
После холода голос опять съехал в надрывный шепот, едва различимый на фоне других шумов.
– Я обычно обедаю в три. Потерпишь?
– Да, конечно.
Они пили чай. Точнее, Тахти сидел один на велюровом диване, напротив них двоих. На столе в трех нетронутых кружках остывал чай. От холода руки опять свело судорогой, пальцы скрючились. Тахти растирал их под столом и никак не мог заставить распрямиться. Раньше такого не было. Это недавно началось, уже здесь. Сигги разбирался в бумагах. Нана указывала ему на отдельные места, не зачитывая вслух, и Сигги только кивал. На Тахти они не смотрели, но он сидел вот так напротив них – словно на безмолвном допросе.
Желудок свело, но аппетита не было. Через боль в разбитой скуле он съел одно печенье. Желудок отпустило. Руки постепенно согрелись, судорога отступила, и кое-как он взял в руки чашку. В ушах гудело, пальцы кололо невидимыми иголками. Горький чай вязал язык. В очаге трещали дрова. За окном монотонно гудело море, выл ветер.
Сигги собрал бумаги обратно в папку и оставил ее на краю стола.
– Ты вегетарианец, да? – спросил Сигги. – Нана сказала.
Тахти не сразу сообразил, что это он ему.
– Да.
– Я готовлю тыквенный суп. Ешь такое?
– Да.
– И рыбу. Окунь. Рыбу-то хоть ешь?
– Нет, – прошептал Тахти. – Не ем.
Сигги же не треснет его за это половником, нет?
– Понятно. Ну смотри, я специально отдельно готовить не буду. Холодильник не заперт. Захочешь что-то свое, бери и готовь.
– Да, конечно. Спасибо. Извините.
– Ты как с дороги, устал? Можешь пока пойти отдохнуть и прийти уже к обеду. Или в душ сходить.
Тахти кивнул в сторону кухонных шкафчиков.
– Может, вам помочь на кухне?
– Завтра поможешь. Сегодня не надо.
– Я бы в душ тогда.
– Пойдем, покажу, как включить воду.
Он посмотрел на Нану, она пожала плечами и улыбнулась, и он тогда встал из-за стола, и Тахти встал тоже, подхватил рюкзак и пошел вслед за ним в душевую.
– Обязательно смотри, чтобы в баке было достаточно воды, – сказал Сигги, – а то может получиться так, что домываться будешь под ледяной.
– Хорошо.
– Что-то нужно? Полотенце, зубная щетка?
– Все есть.
– Можешь взять вот здесь гель для душа, все остальное, – он указал на навесную полочку. – Если что, кричи.
Тахти кивнул. Кричи, да. Максимум, что он сейчас мог – это шепот.
– Хорошо, спасибо большое.
Сигги ушел, Тахти включил воду и долго возился в попытках настроить температуру. Дверь была закрыта, шум воды перекрывал голоса в гостиной, и впервые за много дней никто не стоял с ним рядом, не следил. Все остались где-то там, и он был совершенно один. Совершенно один, думал он и пробовал на вкус ощущение от этих слов. Оказалось, горькое, гнилостное ощущение, от которого сводило живот. Он опустился на колени, на каменные плиты, и в спину била горячая вода, а руки все еще были ледяные. Живот сводило, горло перехватывало, судорогой сжимало грудную клетку. Он почти задыхался, уткнулся лицом в разбитые колени, лежал на полу чужой душевой – и тело било судорогой, но слез все еще не было.
***
Юноша собирал вещи. Одежды было всего ничего. Пара-тройка свитеров, две пары джинсов. Коробка браслетов, которые сделали ребята из семьи. Белье, кусок мыла, два полотенца. Сланцы, пара кроссовок, зубная щетка, два полупустых тюбика зубной пасты. Вот и все богатство.
Все вещи уместились в небольшую дорожную сумку.
Парень собирался в приподнятом настроении. На нем был его самый любимый свитер – ярко-желтый, с красно-оранжевым узором из ромбов и звезд. Но цвет не имел значения. Его связал ему брат, которого уже не было в живых. Тепло его рук до сих пор согревало его сердце. В этом свитере всегда было теплее.
На прошлой неделе ему исполнилось девятнадцать. Он мог еще пожить здесь, остаться до января. А потом – все. Свободен. Или не свободен. Все зависит от точки зрения.
Но его брат уже уехал отсюда. И другой брат тоже. Семья потихоньку распадалась. Ему было незачем здесь оставаться. Здесь его больше ничто не держало. Здесь его теперь никто не ждал.
Он ехал туда, где его ждали.
***
Как бы долго Тахти ни пытался согреться в душевой, замерз он потом за какие-то полчаса. Сигги принес шерстяное клетчатое одеяло и синий флисовый плед. Перспектива спать в трусах и футболке не вдохновляла. Тахти лег, не раздеваясь, в теплых штанах и свитере. Укрылся одеялом и пледом, но никак не мог отогреться. Его трясло. Ноги были ледяными. Голова гудела. Ныло колено. Когда он закрывал глаза, ему казалось, что они все еще трясутся в грузовике по ухабам бесконечной дороги. Когда он открывал глаза, комната наползала на него гудящим ледяным полумраком. Он сжался в комок и потом попытался расслабиться, но это не дало тепла. Попытка растереть ноги тоже не помогла согреться. За окном гудел ветер, рама позвякивала, и от этого воздух как будто становился еще холоднее. Сквозь завывание ветра монотонно шумело море.
На острове было слишком тихо. Здесь не было шума деревьев, песен леса. Не было пышной зелени, солнца, цвета. За окном во все стороны стелилась только бесконечная, однообразная, неизменная серая полоска равнодушного моря, с редкими пятнами катеров и лодок.
Тахти подтянул к животу колени, лежал и пытался вспомнить, как это было, когда за окном шумел лес. Тогда эти звуки казались такими знакомыми, такими естественными. Он пытался воссоздать их в памяти, но ничего не получилось. Как он мог их забыть?
Еще у Соуров он снова начал ходить в школу, старался со всеми подружиться. Он надеялся, что таким образом его примут те, кто здесь живет. Этого было мало, конечно.
Они все были белокожие, такие светлые, что казались сделанными из молока. Светлые волосы, волнами, кудрями; прозрачная, почти не здоровая бледность кожи; светлые, голубые глаза, как морская вода на белой песчаной отмели. Они почти все казались суше и выше Тахти, они были укутаны в свитера, меха и стеганые жилетки, как в коконы.
Хлопковые брюки цвета хаки и синее поло, свитер уголком из тонкого хлопка, хорошего качества и слишком холодный для местной зимы – все эти вещи сделали из Тахти фрика в городе, где девять месяцев в году лежал снег. На их фоне Тахти был другим. Смуглым, темноволосым, кареглазым. Хотя он всегда считал, что у него светлые волосы и светлая кожа, по меркам юга именно так и было, на острове он понял практически сразу: не здесь.
Здесь он был чужаком.
Возможно, самым чужим из всех, кто когда-либо сходил здесь на берег.
Все равно он улыбался. Пытался быть приветливым. Пытался стать частью целого, хотя сил едва хватало на то, чтобы встать утром, одеться и доехать до школы на автобусе. Местный диалект звучал дико и непонятно. Образ жизни отличался. Да все отличалось. Тогда происходило столько всего, что он балансировал где-то между апатией, депрессией, отчаянием и истерикой. Все было сложно. Но он все равно улыбался. Он старался. Только вот – этого было мало.
– Я родился в другой стране. Около нашего дома росли кипарисы. Знаете кипарисы? Это такое дерево, похоже на ель, только иголки мягкие.
Тахти рисовал им кипарисы маркером на доске. Рука дрожала, и получалось криво и неузнаваемо.
– Ты жил в особняке, вместе с родителями? Ходил в гимназию? – спросил один из них.
В тот раз они все сидели в пустом классе, на партах, стульях, подоконниках, а Тахти стоял у доски и рисовал то, что не мог объяснить на словах. Они говорили очень быстро, сильно редуцируя гласные. Слова звучали не по отдельности, а как единые текучие конструкции.