Loe raamatut: «Сердце Отчизны»

© Т.П. Лённгрен, 2020

© Из-во им. Сабашниковых, 2020

* * *

Пакет из Москвы: последняя книга С.Н. Шиль

Имя яркой представительницы русской интеллигенции начала ХХ века Софьи Николаевны Шиль (13.9.1863 – 18.6.1928, псевдоандронимы Сергей Орловский, Орловский С., Орловский Сергей, С.О.) известно немногим даже среди специалистов в области русской литературы рубежа веков, поскольку наиболее значимая часть ее литературного наследия хранилась в архивах и была издана совсем недавно¹. Неопубликованным оставалось последнее произведение, лирические картины «Сердце Отчизны». Рукопись этой книги, за исключением оглавления, никто никогда не видел. Благодаря собственноручной записи С.Н. Шиль, сохранившейся в двух архивных документах², библиографам писательницы было известно, что эта рукопись находится в Норвегии, в Кристиании³, в университете или у профессора Брока⁴.

Попытки исследователей отыскать рукопись книги «Сердце отчизны» в московских архивах успехом не увенчались⁵, но четыре года назад я нашла эту рукопись в Норвежской национальной библиотеке в Осло среди неописанных материалов личного архива Олафа Брока. Это тетрадь объемом в 67+2 листа (138 страниц), без обложки, составлена из листов из разных тетрадей, некоторые листы выпадают. Рукопись чистовая, с незначительными вставками, поправками и корректорской нумерацией листов красным карандашом в верхнем углу каждого листа. Состав рукописи соответствует оглавлению в «Описи рукописей Софьи Николаевны Шиль», хранящейся в Отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки Московского государственного университета⁶. Сопоставление почерка в найденной рукописи с имеющимися образцами почерка С.Н. Шиль не оставляет сомнения, что «Сердце отчизны» является ее автографом.

О том, когда и как эта рукопись оказалась в Норвегии, сообщается в записке профессора Брока, написанной по-норвежски и вложенной в конверт с рукописью: «Этот пакет был доставлен мне из Москвы послом Якхельном⁷ в начале сентября 1924 года. Он получил его от Софьи Николаевны Шиль (Царицынская, 47, кв. 10 в Москве, как записано в моей адресной книжке) и пообещал доставить его мне. Госпожа Шиль была очень больна и не надеялась жить долго, но очень хотела сохранить свою рукопись, написанную в Крыму, во всяком случае, старалась. Принимая во внимание безопасность сестры⁸ (и других “сестер”), рукопись должна находиться у меня до тех пор, пока в России не наступит такое время, что можно будет разыскать наследников и вернуть рукопись, или возможно передать тому, кто будет заинтересован это издать. В таком случае сестра (или другой родственник?) должны получить то, что им причитается. Якхельн должен сообщить необходимые сведения, если меня не станет. Олаф Брок. 26.9.1924».

Вместе с этой находкой возник закономерный вопрос: почему Софья Николаевна такую большую для нее ценность передала именно норвежцу Броку? Для такого поступка человека нужно, во-первых, хорошо знать, и, во-вторых, полностью ему доверять.

Поскольку никаких сведений о знакомстве русской писательницы с норвежским профессором нет ни в библиографических справочниках⁹, ни в специальных исследованиях¹⁰ (фамилия Брок кое-где упоминается, но не более того), мне пришлось изучить личный архив С.Н. Шиль в ОРКиР НБ МГУ но и там не оказалось каких-либо документов, подтверждающих факт их знакомства (писем, открыток, воспоминаний и т. п.). И только в РГАЛИ удалось найти два письма Софьи Николаевны¹¹, адресованных П.Н. Сакулину¹², в которых она упоминает о письме, полученном от профессора Брока, но самих писем или открыток Брока, адресованных Шиль, в Москве до сих пор найти не удалось.

Более успешными оказались поиски в архиве Олафа Брока в Осло, где было отыскано три письма Софьи Николаевны, датированных 1915 годом, ее расписка о получении чека на сумму 287 норвежских крон и записка Марии Антоновны Хованец¹³. Кроме того, важные сведения о московской знакомой норвежского профессора были обнаружены в письме Брока к его русскому другу и коллеге академику Алексею Александровичу Шахматову¹⁴, а также в двух письмах Якхельна, отправленных из Москвы в Осло в конце февраля и середине апреля 1924 года.

Шахматову Брок писал, что его знакомство с Софьей Николаевной состоялось в ходе переписки по делам об австрийских пленных¹⁵, то есть примерно за десять лет до того, как пакет с рукописью был передан в Осло.

Как следует из приведенных ниже писем Шиль, хранящихся в архиве в Осло и впервые публикуемых здесь, а также из указанного выше письма Брока к Шахматову, в годы Первой мировой войны Софья Николаевна активно помогала австрийским военнопленным, среди которых был капитан Санцин, хорват, родственник профессора Игнатия Викентьевича Ягича¹⁶. Именно по поводу помощи этому военнопленному она обратилась к влиятельному в то время профессору П.Н. Сакулину и упомянула о просьбе профессора Брока ради И.В. Ягича похлопотать о Санцине.

Приведенные ниже письма Софьи Николаевны свидетельствуют о том, что она была лично знакома со многими представителями европейской академической элиты, находилась в курсе событий не только литературной, но и академической жизни Москвы, активно содействовала спасению военнопленных и способствовала поддержке научных контактов ученых России с их зарубежными коллегами.

В начале марта 1915 года она писала Броку: «Многоуважаемый профессор, шлю наши самые сердечные поздравления к светлому празднику. Надеюсь, что Ваша милая жена здорова и Вы тоже. Буду очень рада слышать от Вас в скором времени. Вашу просьбу могла исполнить только через американское консульство. Посылаю его ответ Вашему норвежскому приятелю. Я так люблю Вашу милую Норвегию, всегда рада сделать все, что могу, для норвежца.¹⁷

Если Вы будете писать к празднику нашей милой Станиславе Игнатьевне¹⁸, пожалуйста, передайте старику Ягичу и всему профессорскому семейству наш сердечный поклон. Кстати, известите их, что Мурочка¹⁹ пока выложила свои деньги на Санцина. Он ждет денег от своей жены на покупку летних вещей. Недавно получили от него письмо, он здоров и бодр.

Недавно мы видели профессора Щепкина²⁰, он Вам кланяется и любит Вас. Вы видите, сколько у Вас друзей в Москве. Мне кажется, что в будущем году Вы соберетесь в Россию, может быть, вместе с милой Dagny Christensen²¹. Дай Бог нам увидеться! Наша Москва такая прелесть, кто ни приезжал сюда из заграничных ученых, все к ней чувствовали симпатию. А если б Вы знали, как мы поэтично живем! У нас квартира с садом, соловьи прилетают в мае и поют всю ночь. Вблизи древний монастырь с башнями и крепостными белыми стенами²². Часы бьют мелодически, а колокольный звон представляет чудную симфонию. На кладбище монастыря две дорогие для русского сердца могилы: Чехова и Владимира Соловьева. Там всегда цветы. Теперь на Пасху в Москве будет прекрасная пасхальная служба всю ночь. Это величественнее, нежели в Риме.

До свиданья, многоуважаемый Олаф Иванович²³, мы Вам шлем наши лучшие пожелания! Ваша Софья Шиль».²⁴

Получив это письмо с сообщением о том, что на Санцина были истрачены деньги М.А. Хованец, Брок немедленно отправил в Москву чек на возмещение необходимой суммы. В его архиве хранится расписка Софьи Николаевны: «Чек от профессора Олафа Ивановича Брока из Кристиании (Норвегия) на сумму сто шестьдесят восемь рублей 68 копеек (287 норвежских крон) получила 25 апреля 1915 года. Деньги будут отосланы господину Сацину при первой возможности».

Эта расписка, написанная на карточке, вложена в письмо Софьи Николаевны к Олафу Броку от 28 апреля 1915 года: «Многоуважаемый профессор, Ваш чек и Ваши две открытки получены, сердечное спасибо. Уже написано в Астрахань домохозяину Санцина, чтобы узнать, жив ли он, и не переехал в какое другое место. Деньги отошлем ему тотчас по получении известий из Астрахани. Мы очень беспокоимся, так как давно не имели о нем известий. Ваши хлопоты через академика Шахматова будут, вероятно, встречены им, как райская весть.

Надеюсь, что Вы получили от меня письмо с открыткой американского консульства, где сообщается адрес юного норвежца²⁵. Другим путем разыскать его было невозможно. Надеюсь, что дед уже вошел с ним в сношение. Если я могу Вам помочь, с величайшим удовольствием приму на себя поручение.

Вчера я слышала, что весною собирается в Норвегию (значит, в Кристианию!) наш милый москвич, маститый профессор Веселовский²⁶. Он думает поселиться в горах. Вы, вероятно, знакомы с ним. Он специалист по новой литературе, главным образом имеет труды по влиянию Запада на нашу литературу XIX века. Если Алексей Николаевич не передумает, то не будет ли у Вас, многоуважаемый Олаф Иванович, каких-нибудь поручений или пожеланий? Мы с радостью купим Вам, что Вам захочется, а Веселовский такой обаятельный, добрый человек, что не откажется захватить и привезти Вам, что Вы пожелаете. Может быть, Вы сами хотите непосредственно с ним списаться, но я думаю письма идут слишком долго, – он собирается в середине мая.

Пожалуйста, когда будете писать в Вену академику Ягичу и его семейству, передайте им наш дружеский и сердечный поклон. Как-то старик Ягич переживает эти печальные времена. Здоров ли он, краса всей славянской науки?

Будьте так добрый передать наш глубокий поклон Вашей супруге и, если увидите, госпоже Dagny Kristensen. Ваша преданная Софья Шиль».²⁷

Видимо, Брок воспользовался предложением Софьи Николаевны и попросил купить для него первый том из «Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского», где были опубликованы статьи О.Ф. Миллера и Н.Н. Страхова²⁸. С этой просьбой он обращался в конце 1914 года к А.А. Шахматову²⁹, но тот был очень занят и забыл об этой просьбе³⁰.

Несмотря на большое желание исполнить просьбу профессора, старания и приложенные усилия, купить эту книгу Софье Николаевне не удалось, о чем она сообщила в коротком письме: «Многоуважаемый Олаф Иванович, очень рада была получить Вашу милую открытку. Надеюсь, что Вы и Ваша жена хорошо проводите лето. Стараюсь достать для Вас у букиниста книгу о Достоевском, пока, однако, никак не могу ее раздобыть. Это странно, у нас старые книги продаются на вес, и потом листы из них служат в лавочке на завертывание селедки! Итак, книга вышла в 1886 году, а через 30 лет ее не найдешь на вес золота! Все-таки еще спрошу в разных местах. С величайшим удовольствием и радостью буду всегда к Вашим услугам. Если надо что купить из новых книг, всегда могу для Вас это сделать. Но что касается просьб Станки Решетар, напишите ей, пожалуйста, что я, к сожалению, не могу их исполнять. Если она подумает, то согласится со мной. Мы уезжаем скоро на все лето в Крым. Письма пересылаются туда по старому адресу. Сердечно желаю всего лучшего! Ваша Софья Шиль».³¹

Через год, в ноябре 1916, когда Софья Николаевна уже была в Крыму и вернулась оттуда только через пять долгих мучительных лет, Брок получил сообщение от М.А. Хованец с просьбой переслать ее письмо в Вену: «Многоуважаемый господин профессор! Позволяю себе Вас просить переслать прилагаемое письмо милой Ст. И. Решетар. Я очень хорошая подруга Софьи Николаевны Шиль, и два года тому назад заботилась о М. Санцине. С глубокой благодарностью М. Хованец».³²

Исходя из имеющихся в Осло архивных документов, следующее сообщение о Софье Николаевне Брок получил только через восемь лет. В конце февраля 1924 года ему писал из Москвы норвежский посол Якхельн, что в этот день его посетила старая добрая знакомая профессора Софья Николаевна Шиль. Поводом для визита было то, что она хотела сообщить о третьем издании ее книги о Норвегии³³ и попросить для этой книги портреты Генрика Ибсена³⁴ и Бьёрнстьерне Бьёрнсона³⁵. Это могли бы быть обыкновенные открытки, но хорошего качества. Исполнить эту просьбу норвежцу было нетрудно.

Во время этой встречи Якхельн рассказал Софье Николаевне, что год назад Олаф Брок был в Москве и собирал материал для книги «Диктатура пролетариата». И тогда она очень огорчилась, что не встретилась с норвежским профессором, потому что полагала, что могла бы быть полезной в сборе необходимого материала, поскольку сама преподавала русскую литературу на Рабфаке и хорошо знала жизнь московской интеллигенции. Она несколько раз повторила просьбу передать Броку сердечный привет.³⁶

Брок исполнил просьбу старой доброй знакомой, изложенную в письме Якхельна. Он послал портреты и письмо, но не на домашний адрес Софьи Николаевны, а в норвежскую миссию в Москве, поскольку уже на себе ощутил реакцию советов на его обличительную книгу и понимал, какие могут быть последствия для его русских знакомых, оставшихся в «советском раю».

В середине апреля Якхельн сообщил Броку о том, что снова приходила Софья Николаевна, забрала присланные портреты норвежских классиков, поблагодарив за них, но письмо, адресованное ей, она с собой не забрала, а прочитала его здесь же, и после прочтения попросила посла сразу же это письмо сжечь. Якхельн пишет о возникшем неприятном чувстве, будто бы делаешь что-то незаконное. Софья Николаевна была очень встревожена и просила срочно передать Броку, чтобы тот не посылал ни приветов, ни просьб, ни поручений своим знакомым, потому что после выхода «Диктатуры пролетариата» за связь с автором люди подвергались преследованиям и арестам. В этом письме Якхельн также сообщает Броку и о своих наблюдениях: о тяжелом положении в России, об арестах и жестоком физическом истреблении интеллигенции.³⁷

В конце апреля 1924 года слабое состояние здоровья Софьи Николаевны резко ухудшилось, и она решила передать часть своего архива (в основном рукописи статей и литературных произведений) в библиотеку Московского университета. Но рукопись своей последней книги «Сердце отчизны» Софья Николаевна в библиотеку не отдала, потому что уже сомневалась в надежности этого заведения и боялась не только лишиться книги, но и подвергнуть опасности сестру и близких знакомых. О себе она уже не думала, потому что чувствовала, что жить ей оставалось недолго. Дома хранить рукопись было невозможно из-за ужесточившихся обысков и массовых арестов интеллигенции. Поэтому Софья Николаевна отправила пакет из Москвы с норвежским послом Якхельном в самое надежное место, в Осло, «дипломату славянских народов»³⁸, старому доброму знакомому, человеку, которому она полностью доверяла, профессору Броку с просьбой сохранить эту рукопись до тех пор, пока в России не наступит другое время.

Лирические картины «Сердце отчизны» – это крик отчаяния, слезы, боль и светлая радость надежды. Книга была написана в Севастополе, где Софья Николаевна, одинокая, тяжело больная, голодная, без средств к существованию и почти ослепшая, переживала, пожалуй, один из самых тяжелых периодов, когда казалось, что жизнь кончена, что никогда уже не будет сил подняться, вздохнуть полной грудью, увидеть солнечный свет.

И вдруг, как в капле воды, в сознании одна за одной стали возникать замечательные картины, дающие силы и вдохновляющие к жизни: «Будучи в больнице в моей маленькой комнате с плотно закрытыми ставнями, с повязкой на глазах я часами ходила взад и вперед, натыкаясь на столик и стулья. В отчаянье и тоске лились слезы в бессонные ночи и дни, омывая солью мои больные глаза. В этом исступлении отчаяния я думала, что уже никогда больше не увижу Москвы, не увижу Кремля, златоглавого храма, тех мест, где было столько пережито, столько воспринято и отдано душою. Москва чудилась мне в темноте, меня окружавшей; она во всех подробностях вставала в памяти, ей навстречу воскресала вся нежность, вся любовь, как живой, далекой, доброй матери. И вдруг стали слагаться отдельные картины: одна, другая, третья, – каждая сама по себе, цельная и яркая, будто я их видела здоровыми глазами и слышала, и ощущала всеми чувствами тела. Я взяла какие-то листки бумаги и, плача солеными слезами последнего горя, стала ощупью, не видя, писать строчку за строчкой, как будто кто-то мне диктовал, – Сердце отчизны… с эпиграфом католической молитвы, которую чертят на надгробных памятниках: De profundis clamavi ”Из глубины взываем…”³⁹ Надгробное рыдание, над которым понемножку вырастала живая поросль картиной жизни, московской прежней жизни, – и каждая будто утешала меня, внедряя мир и какую-то неожиданную и необъяснимую радость».⁴⁰

С тех пор прошло 96 лет. Последняя книга С.Н. Шиль вернулась в Россию. Норвежский профессор просьбу русской писательницы исполнил.

***

Текст публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации. Опечатки, описки, орфографические, грамматические и пунктуационные ошибки исправлены; используемое автором написание месяцев, должностей, званий, учреждений и т. п. с прописной буквы исправлено на строчную; спорадически встречающиеся в тексте устаревшие грамматические формы и буквы заменены на современные. В подстрочных примечаниях помещены пояснения к тексту, перевод иностранных слов, библиографические отсылки и комментарии составителя.

Т.П. Лённгрен

Университет Тромсё UIT –

Норвежский арктический университет

De profundis clamavi…

I. Из великой скорби моей

Из глубины тоски моей вызываю твой образ, моя Москва, – ты великая, простая, щедрая, сердце отчизны!

Силою урагана оторваны мы от тебя, нежно-любимая, и стала ты для нас, как недоступная дальняя планета.

Не под твоим синим небом суждено было мне пережить грозные дни. Не на твой клубок дней и ночей намотать тоненькую ниточку моей жизни.

Только когда оторвут нас от наших корней, познаем мы, по острой боли, чем мы питались.

Если не суждено моим земным глазам увидеть тебя, моя Москва, пусть дойдет до тебя голос моей любви. Пусть отзовутся те, кто как я скорбели о тебе, и те, кто в неведеньи своем еще равнодушны к тебе, – величавая, многодумная, святая Москва, сердце отчизны!

II. Зарево в ночи

Глубокая зима. Глубокая ночь.

Там, в высотах, царит жестокий холод. Но земля укутана теплым одеялом туч, она спит в мягкой тьме.

Среди раздолья сумеречных снегов рисуются черные силуэты домишек слободки. Даже ночью заметно, что ненадолго строены они, – только чтоб как-нибудь обойтись. Там видно будет, – там пойдет другое, прочное, вековечное – настоящее.

Только и есть огней, что в трактирах. Залегли спать. Фонари вдоль шоссе старозаветные, и где есть еще свет в приземистых окошках, он тоже захолустный, деревенский. Это избяная Русь подступила к Городу, тянется к нему.

Молчаливо приникла морозная ночь к снеговым раздольям. Великая, святая тишина окрест.

Слева строго чернеют леса. Это Сокольники. Там реют древние тени для того, у кого отверсты очи и уши. Там дальним отзвуком горят в сосновых чащах крики сокольничих с хорошим соколом на гордо протянутой руке, и слышится топот коней и шум охоты тишайшего царя.

О, далекие, минувшие, отстраданные времена!

Новое бурно проносится над призраками былого. Мчится огневой змей с шипом и свистом мимо изумрудов, в вышине семафоров. Победоносно прорезывает молчанье зимы и ночи сигналами рожков и воплями паровозов. Новая жизнь летит и гремит средь дремоты. Где та душа, что не взволнуется, не кинется ей навстречу?

Справа на дымке низкого неба едва очерчены задумчивые рощи Останкина. Воспоминанье тихо уводит в недавнее барское прошлое, к атласным голубым камзолам и надменным улыбкам. Как легкая паутина над позолотою поблекшего портрета, там теперь лежит смирение конца и забвенья.

Так, между воспоминаниями и могилами, дремлет слобода в сугробах свежего снега.

А вдали небесное зарево стоит, как маяк в безграничности моря. Кругом черная ночь, а маяк давно возжжен, и горит, горит, – и пылать ему и разгораться еще долгие века.

Великий красный пламень ночного Города, божественная кузница народа, горнило его мысли и грёз, где греются сердца и воспламеняются роскошно и ярко, чтоб унести в далекие пустыни свой горящий уголек и зажечь новые костры.

Там дремлет только старый и больной. Там каждый миг, будто в саду сказки, расцветают волшебные цветы. Там явные и тайные бури неумолимо вздымаются из недр бытия, грохотом и плеском своим веселят воздух, как будто гудит бездонное, неугомонное море.

Красное тусклое зарево на темном небе, знак и весть другим планетам, что на земле есть человек, что силы его перекипают через жизненные грани, что он могуч и молод, царь земли.

Небесное зарево ночей, огонь, поднимающийся с жертвенника великого народа, – пылай, пламеней всею горячностью наших сердец!