Дневники 1862–1910

26 марта. Нездорова, в апатии. Он в Туле с утра, а я точно его не видала месяц. Точно счастие мое было давно, давно. А вижу я его – и точно нет его все-таки, какой-то не живой, а призрак. Где-то далеко у меня сидит моя любовь к нему, а я всё так ее чувствую сильно и знаю, что на ней я только и держусь. Ходила по дворне – тяжелое чувство. Больные, несчастные, все жалуются. Кто болен, у кого горе. А много хитрых, стало скучнее.

Тетенька добра и в покойном духе, а мне с ней тяжело – стара. Много думала о своих. У них жизни много. Часто грустно, что не с ними, но никогда не жаль своего прошлого житья. Теперь так хорошо. Часто боюсь любить его. Такому счастию так легко испортиться. Меня уж начинает точить, мучить, что он не едет. Вот так-то не поеду с ним, а потом и начну себя упрекать, что не поехала. Думаешь, вот лучше б он сердился, лучше я бы стесняла его, только бы не мучиться. Всякий раз одна история. Он не поедет в Никольское, и то я здесь с ума сойду. Если б только кто-нибудь мог понять, как тихо время идет.

Сейчас приходила тетенька, она у меня поцеловала руку. Отчего? Меня это сильно тронуло. Она, верно, добрая, ей жаль, что я одна, и если она не в духе, то это желчь у ней разливается. А я молода, должна терпеть эти мелкие слабости, меня иногда мучает совесть за нетерпение мое и досаду против нее.

Он вчера обиделся и не сказал прямо. Все-таки, значит, есть и между нами что-то непростое. А мне всегда ему скорее хочется всё сказать, что меня мучит или сердит, и боюсь иногда. Я избалована. Лева мне дает слишком много счастия. Люблю я его веселость, его недух, его доброе, доброе лицо, кротость, досаду; всё это так выражается хорошо, что никогда почти он не оскорбляет чувство. Мне вот теперь хорошо сидеть, машинально почти чертить по бумаге и думать о нем. Всё перебирать в голове, воображать себе его во всех видах, со всевозможными выражениями. Чертить пером – это только предлог, чтоб лучше углубиться и живее воображать себе его. Когда он возвращается, мне всегда как-то болезненно, радостно. Как он меня ни уверяй, а не может он меня так любить, как я его. Разве он ждал бы меня так мучительно нетерпеливо.

1 апреля. Нездорова, скучно. Лева уехал. Во мне большой недостаток – неуменье находить в себе самой ressource. А это важно и необходимо в жизни.

Погода летняя, чудная, расположение духа летнее – грустное. Какая-то пустота, одиночество. Лева озабочен делами, хозяйством, а я не озабочена ничем… На что я способна? А так прожить нельзя. Хотела бы я побольше дела. Настоящего только. Бывало, всегда весною в такое чудное время чего-то хочется, куда-то всё нужно, бог знает о чем мечтаешь. А теперь ничего не нужно, нет этого глупого стремления куда-то, потому что чувствуешь невольно, что всё нашел и искать больше нечего, а все-таки немного скучно иногда. Много счастия – мало дела. И от хорошего устаешь. Надо дельного для противоположности. Что прежде замещалось мечтаниями, жизнью воображения, то теперь должно заместиться делом каким-нибудь, жизнью настоящего, а не жизнью воображения. Всё глупо – я злюсь.

8 апреля. Занялись хозяйством. Лева серьезно, я покуда – будто бы. Всё это весело, хорошо, не мелочно. Меня всё сильно интересует и часто радует. Он что-то скучен, озабочен, нездоров. Меня это так и точит, мучает постоянно. Я боюсь ему это дать почувствовать, а его приливы крови меня очень пугают. Страшно думать, а невольно приходит в голову, что вся теперешняя жизнь, всё это огромное счастие не настоящее, а так только судьба подразнила, и вдруг всё отнимется. Я боюсь… Вот глупо, а не могу написать. Я бы хотела, чтобы скорей прошел этот страх. Всю жизнь отравляет.

Купили пчел, меня радует; всё это так интересно, а трудно хозяйство. [Соседи] Ауэрбахи все-таки скучны, никого не надо. Она^[8] на меня нагоняла тоску. Ее как-то и почему-то жаль. Любит ли она мужа? Вот уж подлинно не узнаешь у всякого брачную мистерию.

У Левы что-нибудь да есть. Как-то он стал неестественнее и скрытнее. Или всё это головная боль делает? Что ему надо, чем он недоволен? Я бы всё сделала, что он хочет, если бы могла. Теперь его нет, он придет, а я уж боюсь его, что он не в духе, что-нибудь еще больше раздражит его. Я его ужасно люблю, теперь хватилась, потому что чувствую, что всё могу от него перетерпеть, если б было что переносить.

9 апреля. Он поехал встречать папа в Тулу, я уже сильно скучаю. Перечитывала его письма к В.А.^[9]. Еще молодо было, любил не ее, а любовь и жизнь семейную. А как хорошо узнаю я его везде, его правила, его чудное стремление ко всему, что хорошо, что добро! Ужасно он милый человек. И прочтя его письма, я как-то не ревновала, точно это был не он, а женщина, которую он должен был любить, скорее я, чем В. Перенеслась я в их мир. Она хорошенькая, пустая в сущности, и милая только молодостью, конечно, в нравственном смысле, а он всё тот же, как и теперь, без любви к В., а с любовью к любви и добру. Ясно стало мне и Судаково… и фортепьяно, сонаты, хорошенькая черненькая головка, доверчивая и незлая. Потом молодость (что такое? я уже думаю, что я стара), природа, деревенское уединение. Всё понятно и не грустно.

Потом читала я его планы на семейную жизнь. Бедный, он еще слишком молод был и не понимал, что если прежде сочинишь счастие, то после хватишься, что не так его понимал и ожидал. А милые, отличные мечты.

24 апреля. Лева или стар, или несчастлив. Неужели, кроме дел денежных, хозяйственных, винокуренных, ничего и ничто его не занимает? Если он не ест, не спит и не молчит, то рыскает по хозяйству, ходит, ходит, всё один. А мне скучно – я одна, совсем одна. Любовь его ко мне выражается машинальным целованием рук и тем, что он мне делает добро, а не зло.

Погода отличная, время вообще располагающее хорошо, а меня что-то точит. Бывало, с Татьяной хорошо мы понимали, что такое весна, лето, как-то вместе наслаждались, и весело нам было, чем больше мы могли быть совсем вместе, то есть одинаково думать, понимать всё, не рассчитывать, что стоит завод, какие аппараты – скучно ужасно. Я ужасно буду рада, когда она приедет. Я так люблю молодых вообще, а еще таких милых, как Таня, в особенности.

Мне стало неловко с Левой. Мне стало всё совестно и стыдно, что касается до меня. Отчего это, ведь у меня на совести ничего нет – я перед ним еще ни в чем не виновата. Вот теперь пишу это, потому что так думаю, и меня так всю и коробит от мысли, что он прочтет это. Любить я его так боюсь – боюсь, что он это будет видеть, мне кажется, что я надоедаю, что не до этого ему. Чего я хочу, верно, спросили бы, а я сама не знаю. Это всё само собой делается.

25 апреля. Всё утро та же скука, то же предчувствие чего-то страшного. Та же робость в отношении к Леве. Я плакала как сумасшедшая и после не подумала, как всегда это бывает, о чем, а и так знала, что есть о чем плакать и даже умереть можно, если Лева меня не будет так любить, как любил. Я нынче и писать не хотела, а теперь осталась одна внизу и поддалась прежней привычке – всё чертить. Помешали.

29 апреля. Вечер. Я злюсь за мелочи, за присланные вещи. Ужасно работаю над собой, чтоб не злиться, и нынче же добьюсь этого. К Леве чувствую ужасную нежность и немного робость – вследствие своего мелочного расположения духа. К себе чувствую какое-то отвращение. Давно этого не было. Ужасно хочется и за пчелами ходить, и за яблонями, и хозяйничать, деятельности хочется – и беспрестанно тяжесть, усталость, нечто вроде немощности напоминает мне, что сиди, мол, смирно – береги свой живот. Досадно. И скучно, что Лева смотрит на эту немощность как-то неприязненно – как будто я виновата, что беременна. Ни в чем я помогать ему не могу.

Еще за одну вещь я почувствовала к себе отвращение. (Прежде всего правду в дневнике.) Мне весело было вспомнить, что в меня влюблен был В.В. Неужели и теперь мне весело бы стало, если б кто в меня влюбился? Что за мелочность, гадко. А уж я только могла смеяться над ним. Никогда никакого другого чувства, разве только отвращение и в высшей степени неуважение.

Лева всё больше и больше от меня отвлекается. У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно – у меня никакой, напротив. Но нравственно он прочен, это главное.

8 мая. Всему виной беременность – но мне невыносимо и физически, и нравственно. Физически я постоянно чем-нибудь больна, нравственно страшная скука, пустота, просто тоска какая-то. Я для Левы не существую. Я чувствую, что я ему несносна, и теперь у меня одна цель – оставить его в покое и, сколько можно, вычеркнуться из его жизни. Ничего веселого я не могу ему приносить, потому что беременна. Какая горькая истина, что тогда узнаешь, как любит муж, когда жена беременна.

Он на пчельнике, я бы бог знает что дала, чтоб идти туда, но не иду, потому что у меня сильнейшее сердцебиение, а там сидеть неловко, и гроза скоро, у меня голова болит, и мне скучно – плакать хочется, и я не хочу ему быть неприятна и скучна, тем более, что и он болеет. Мне с ним большею частию неловко. Если он со мной минутами еще бывает хорош, то это больше по привычке, и он чувствует себя как будто обязанным поддержать, не любя, прежние отношения. Да и страшно, верно, ему было бы сознаться, искренно, что когда-то он любил, и недавно еще, но что всё это уж прошло. А если б он только знал, как он переменился, если б он побывал в моей коже, то понял бы, каково жить так на свете. А помочь тут нельзя никак. Он проснется еще раз, когда я рожу. Ведь это всегда так бывает. Это та ужасная общая колея, по которой все проходят и которой мы прежде так боялись. А я еще, к несчастию, очень люблю его, больше чем когда-либо. Когда-то я попаду в эту несчастную колею?

9 мая. Обещал быть в 12 – теперь 2 часа. Не случилось ли чего? И как это ему весело меня так ужасно мучить? Собаку и ту жаль отогнать, когда ласкается. Участь мама была немного похожа на мою в первый год замужества. Ей было хуже: папа ездил по практике и играть в карты, Лева ездит и ходит по хозяйству. Но так же одна, так же скучаю, так же беременная и больная. Никогда не поймешь ничего так хорошо умом, как поймешь опытом. Молодость скорее несчастие, чем счастие, замужем конечно. Нельзя довольствоваться только тем, чтоб сидеть с иголкой или за фортепьяно, и одной, совершенно одной, и придумывать или просто убеждаться, что муж не любит и что теперь закабалена и сиди.

Мама говорит, что ей стало гораздо веселее и лучше, когда прошла молодость, пошли дети и в них сосредоточилась вся жизнь. Так оно и есть. Я гадкая, я блажная, но это оттого, что мне скучно, что я одна и жду его с двенадцати часов с тревогой и страхом. А он тем дурной человек, что у него даже нет жалости, которую имеет всякий мало-мальски незлой человек ко всякому страдающему существу.

12 мая. Я работала над собой, чтоб не скучать, и мне стало опять – не радостно, но спокойно и не скучно.

22 мая. Когда входишь сюда в кабинет и ни о чем не думаешь – обдаст каким-то неприятным холодом и скукой. А идешь и представляешь себе его живым, с жизнью, которая в нем происходила, – напротив. Теперь холод и скука. Или страх, скорее. Страх смерти, что всё, что было, умерло. Нет жизни. Любви нет, жизни нет. Вчера бежала в саду, думала, неужели же я не выкину. Натура железная. А любви в нем нет ничего. Он болен; поздоровеет – ему тоже станет страшно.

Как вообще у всех богато воображение – бедна жизнь. Воображать можно всё, тысячи разных миров, жить надо в самом тесном кружке. Я свой полюбила, мне ничего не надо, он от своего устал и опять стал желать. Нынче убедилась, что мне, кроме него, ничего не нужно. Да сколько раз убеждалась. Мама часто говаривала, что нет ничего хуже, как держать мужа пришитым к юбке. Ее были слова, и верные. Молиться на нее надо – она много вынесла. А трудно жить, железной надо быть. И рассчитывать надо, как жить. Прежде, не замужем, я рассуждала умно, что самое лучшее – прожить не любя. Знала себя, что любить мало не могу, а любить много – трудно. Таня понимала это; и ей счастие нелегко дастся. Теперь весело ей, молода и живет всей душой; душа богатая. Сомнет ее кто-нибудь. А она не легко помирится с жизнью, если жизнь ей мало даст. Ломать себя трудно. Но она способна внушить больше любви, чем я. Я сама надрезываю. Невольно, и как дорого мне это достается. Каждый надрез отнимает у меня жизни, то есть немного силы, немного молодости, энергии, много веселости и прибавляет много отвращения к себе. И не починишь никогда этого.

Беречь надо его любовь. Слабо держится она, а может быть, и не держится больше. Это страшно, я об этом постоянно думаю. Я всё больна теперь со вчерашнего дня.

Выкинуть боюсь, а боль эта в животе мне даже доставляет наслаждение. Это, бывало, так ребенком сделаешь что-нибудь дурное, мама простит, а сама себе не простишь и начинаешь сильно щипать или колоть себе руку. Боль делается невыносимая, а терпишь ее с каким-то огромным наслаждением.

Любовь поверяешь именно в такое время, как теперь. Воротится хорошая погода, воротится здоровье, порядок будет и радость в хозяйстве, будет ребенок, воротится и физическое наслаждение – гадко.

А он подумает – любовь вернулась, а она не вернулась, а вспомнилась только. А потом опять нездоровье, опять неудачи, а ко всему еще ненавистная жена, и как смеет она тут постоянно торчать на глазах, и опять скука. Вот она жизнь-то ему какая предстоит. А моей уж нет, только и было, что любила я его да утешалась, что он меня любить будет. Дура я, поверила – только мученье себе готовила. И всё мне кажется таким скучным. И часы даже жалобно бьют, и собака скучная, и Душка, несчастная такая, и старушки жалки, и всё умерло. А если Лева…

6 июня. Наехала вся молодежь, нашу жизнь нарушила, и мне жалко. Что-то все они не веселы. Или оттого, что «холодно». А на меня они действуют все не так, как я думала. Они меня не развеселили, а встревожили, и даже скучнее стало.

Леву ужасно люблю, но злит меня, что я себя поставила с ним в такие отношения, что мы не равны. Я вся от него завишу, и я бог знает как дорожу его любовью. А он в моей или уверился, или не нуждается, но только как будто совершенно сам по себе. Мне всё кажется, что уж осень, что скоро всё кончено будет. А что всё, сама не знаю. А какая за осенью будет зима, и будет ли она, не знаю решительно и не могу вообразить. Ужасно скучно, что мне ничего не нужно и меня ничего не радует, как будто я состарилась, а это несносно – быть старой.

Совсем не хотелось ехать кататься с ними, оттого что он сказал: «Мы с тобой старички, дома останемся». И так показалось мне весело остаться с ним опять вдвоем. Как будто я в него влюблена и мне запрещают это. А теперь они уехали, Лева ушел, я осталась одна, и на меня напала тоска. Я даже чувствую в себе злость и готова упрекать его, что у меня нет экипажа кататься, что он обо мне мало заботится и так далее. Что ему всего покойнее оставить меня одну на диване с книгой и не хлопотать ни о чем, что до меня касается. А если я забуду злость, то чувствую, что у него пропасть дела, что ему и в самом деле не до меня и хозяйство – это сущая каторга; а тут еще народ наехал, пристает. Да отвратительный Анатолий торчит перед глазами. А что его обманули с пролеткой – он не виноват, и все-таки он отличный, и я его люблю изо всех сил.

7 июня. Люблю его ужасно – и это чувство только мной и владеет, всю меня обхватило. Он всё по хозяйству, я не скучаю, мне ужасно хорошо. И он меня любит, я это, кажется, чувствую. Боюсь, не к смерти ли это моей. Жалко и страшно его оставить. Всё больше его узнаю, и всё он мне милее. С каждым днем думаю, что так я еще его никогда не любила. И всё больше. Ничего, кроме него и его интересов, для меня не существует.

8 июня. Лева весел страшно. Его совсем губит одиночество и общество совсем оживило. Нет, брат, я прочнее. И болен был – от скуки. Таня плоха, Саши оба в высшей степени деликатны, особенно мой.

14 июля. Всё свершилось, я родила, перестрадала, встала и снова вхожу в жизнь медленно, со страхом, с тревогой постоянной о ребенке, о муже в особенности. Что-то во мне надломилось, что-то есть, что, я чувствую, будет у меня постоянно болеть; кажется, это боязнь неисполнения долга в отношении к своей семье. Я ужасно стала робеть перед мужем, точно я в чем-то очень виновата перед ним. Мне кажется, что я ему в тягость, что я для него глупа (старая моя песнь), что я даже пошла. Я стала неестественна, потому что боюсь пошлой любви матки к детищу и боюсь своей какой-то неестественно сильной любви к мужу.

Всё это я стараюсь скрывать из глупого, ложного чувства стыда. Утешаюсь иногда, что, говорят, это достоинство – любить детей и мужа. Боюсь, что на этом остановлюсь – хочется немного хоть образоваться, я так плоха, опять-таки для мужа и ребенка. Что за сильное чувство матери, а мне кажется не странно, а естественно, что я мать. Левочкин ребенок – оттого и люблю его.

Нравственное состояние Левы меня мучает. Богатство мысли, чувство, и всё пропадает. А как я чувствую его всё совершенство, и бог знает что бы дала, чтобы он с этой стороны был счастлив.

23 июля. 9 месяцев замужем. Я падаю духом – ужасно. Я машинально ищу поддержки, как ребенок мой ищет груди. Боль меня гнет в три погибели. Лева убийственный. Хозяйство вести не может, не на то, брат, создан. Немного он мечется. Ему мало всего, что есть. Я знаю, что ему нужно, того ему не дам. Ничто не мило. Как собака, я привыкла к его ласкам – он охладел. Всё утешает, что такие дни находят. Но уж это очень часто. Терпение.

24 июля. Вышла на балкон – охватило какое-то болезненно приятное чувство. Природа хороша, Бога напомнило, и всё кажется широко, просторно… Мои уехали, лучший друг – мать. Я мало плакала, всё то же притупление.

Муж ожил, слава богу. Я о нем много молилась. Меня любит, дай Бог нам счастия прочного. Боль усиливается, я, как улитка, сжалась, вошла в себя и решилась терпеть до крайности. Ребенка люблю очень; бросить кормить – огромное несчастие, отравит жизнь.

Ужасное желание отдохнуть, наслаждаться природой, и чувство как заключенного в тюрьму. Жду мужа из Тулы с ужасным нетерпением. Люблю его изо всех сил, прочно, хорошо, немного снизу вверх. Иду на жертву к сыну…

31 июля. Он говорит казенно. Правда, что убийственно. Но он сердится – за что? Кто виноват? Отношения наши ужасны – и это в несчастий. Он до того стал неприятен, что я целый день избегаю его. Он говорит: «Иду спать, иду купаться»; я думаю: «Слава Богу». И сижу над мальчиком, так душа разрывается. И ребенка, и мужа отнял Бог, которому мы вместе, бывало, так хорошо молились. Теперь как будто всё кончено. Терпение; не надо этого забывать. Я хоть прошедшее наше благословляю. Любила я его очень и благодарна ему за всё.

Его дневник я сейчас читала. В хорошую, поэтическую минуту всё показалось дурно. Эти 9 месяцев едва ли не самые худшие в жизни. А про десятый и говорить нечего. Сколько раз в душе он подумал: «Зачем я женился?», сколько раз вслух сказал: «Где я такой, какой я был?»…

2 августа. Не про меня писано. И что даром небо копчу. Хорошо бы сделала, кабы убралась, Софья Андреевна. Есть горе – страшно пилит. Дала себе твердое слово никогда о нем ни слова. Может, обойдется.

3 августа. Говорила с ним – стало как будто легче, именно от того, что то, о чем я догадывалась, стало уже верно. Уродство не ходить за своим ребенком; кто же говорит против? Но что делать против физического бессилия? Я чувствую как-то инстинктивно, что он несправедлив ко мне. За что еще и еще мучить? Я озлобилась, мне даже не в таком хорошем свете кажется сегодня ходить за мальчиком; а так как ему хотелось бы стереть теперь меня с лица земли за то, что я страдаю, а не исполняю долга, так и мне хотелось бы его не видеть за то, что он не страдает и пишет. Вот еще с какой стороны мужья бывают ужасны. О ней я не подумала. Мне даже в эту минуту кажется, что я его не люблю. Разве можно любить муху, которая каждую минуту кусает? Поправить дела я не могу, ходить за мальчиком буду, сделаю всё, что могу, конечно, не для Левы; ему следует зло за зло, которое он мне делает. И что за слабость, что он не может на это короткое время моего выздоровления потерпеть? Я же терплю, и терплю в 10 раз больше еще. Мне хотелось писать, оттого что я злюсь.

Дождь пошел, я боюсь, что он простудится, я больше не зла – я люблю его. Спаси его Бог.

Соня, прости меня, я теперь только знаю, что я виноват и как я виноват. Бывают дни, когда живешь как будто не нашей волей, а подчиняешься какому-то внешнему непреодолимому закону. Такой я был эти дни насчет тебя, и кто же – я. А я думал всегда, что у меня много недостатков и есть одна десятая часть чувства и великодушия. Я был груб и жесток, и к кому же? К одному существу, которое дало мне лучшее счастье жизни и которое одно любит меня. Соня, я знаю, что это не забывается и не прощается; но я больше тебя знаю и понимаю всю подлость свою. Соня, голубчик, я виноват, я гадок, только во мне есть отличный человек, который иногда спит. Ты его люби и не укоряй, Соня.

Это написал Левочка, прощения просил у меня. Но потом за что-то рассердился и всё вычеркнул. Это была эпоха моей страшной грудницы, болезни грудей, я не могла кормить Сережу, и это его сердило. Неужели я не хотела, это было тогда мое главное, сильнейшее желание! Я стоила этих нескольких строк нежности и раскаяния с его стороны, но в новую минуту сердца на меня он лишил их меня прежде, чем я их прочла.

17 августа. Я мечтала: мне напомнили сумасшедшие ночи прошлый год, и те сумасшедшие ночи, когда я была так широко свободна и в таком чудном расположении духа. Если когда бывает полное наслаждение жизнью, то это было тогда. Я и любила, и чувствовала, и всё понимала, и ум и вся я, всё это было или казалось мне, что было, так свежо. Ко всему этому поэтический, милый comte^[10] со светлым, глубоким и ужасно приятным взглядом (такое производил тогда впечатление). Чудное было время. И я, смутно балованная его любовью. Я, верно, чувствовала ее, мне не было бы так хорошо иначе. Помню я, раз вечером он сказал мне что-то обидное, был у нас Попов; меня ужасно кольнуло, и тут-то я хотела показать, что мне нипочем, села на крылечко с Поповым и всё прислушивалась, что comte говорит, и старалась показать, что меня занимает Попов.

С тех пор я стала всё больше привязываться к comte и поставила себе за правило никогда с ним ни в чем не притворяться. Это всё я нынче вспомнила и почувствовала какое-то непонятное чувство счастия, что этот самый comte — муж мой. Знала Лизка, где бывает счастие, и не умела понимать этого Сонечка Берс. Я зато теперь поняла, и как поняла – всею душою. А он, глупый, ревнует^[11]. Боже мой, может ли быть что-нибудь, что подало бы повод к ревности!

Мне стало жаль, что время поэтического прошлого августа он пережил один, а не со мной. А могло бы быть еще лучше тогда, нежели было. Его нет дома теперь, и мне всегда скучно, когда его нет. Когда я привыкну… Жду своего выздоровления, как возвращения к жизни, к жизни с Левой – теперь мы врозь. Сомнения с его стороны насчет любви моей меня всегда ошеломят так, что я теряюсь. Чем я могла доказать; я его так честно, так хорошо и прочно люблю.

10 сентября. Немножко молодости жаль, немножко завидно и много скучно. Всё страдания, всё боль, жизнь в четырех стенах дома, когда вне дома так чудно хорошо, а в душе легко, весело от семейной жизни. Опять луна, опять тихие, теплые вечера, и всё не про меня писано. У [кормилицы] Натальи ребенок умирает. Страдания страшные. За что ребенку, за что матери? И отец плачет. Жалко – я плакала.

Взгляд Левы преследует. Вчера за фортепьяно, а меня так и покоробило. О чем он тогда думал? Никогда не было такого взгляда. Не воспоминания ли чего-нибудь? Ревность? Он любит…

22 сентября. Завтра год. Тогда надежды на счастие, теперь – на несчастия. До сих пор я думала, что шутка; вижу, что почти правда. На войну. Что за странность? Взбалмошный – нет, неверно, а просто непостоянный. Не знаю, вольно или невольно он старается всеми силами устроить жизнь так, чтобы я была совсем несчастна. Поставил в такое положение, что надо жить и постоянно думать, что вот не нынче, так завтра останешься с ребенком, да, пожалуй, еще не с одним, без мужа. Всё у них шутка, минутная фантазия. Нынче женился, понравилось, родил детей, завтра захотелось на войну, бросил.

Надо теперь желать смерти ребенку, потому что его я не переживу. Не верю я в эту любовь к отечеству, в этот enthousiasme в 35 лет. Разве дети не то же отечество, но те же русские? Их бросить, потому что весело скакать на лошади, любоваться, как красива война, и слушать, как летают пули. Я его начинаю меньше уважать за непостоянство и малодушие. А талант почти важнее семьи. Пусть растолкует он мне всю важность его желанья. Зачем я за него замуж шла? Лучше Валериан Петрович^[12], чем он, оттого что с тем расставаться не жаль. Зачем нужна ему была любовь моя? Всё порывы только.

И я знаю, что теперь я виновата; он дуется. Виновата в том, что люблю его и не желаю его смерти или разлуки с ним. Пусть дуется, я бы желала заранее приготовиться, то есть перестать любить его, чтоб потом легче было расстаться. Пусть совсем меня оттолкнет от себя, и я буду его удаляться. Довольно году счастия, теперь у него новая фантазия. Такого рода жизнь надоела. А детей у него больше не будет. Я не хочу давать ему их для того, чтоб он их бросил. Вот деспотизм-то: «Я хочу, а ты не смей слова сказать».

Войны еще нет, он еще тут. Тем хуже. Теперь жди, томись. Один бы конец. И любишь его, вот главное зло. Посмотрю на него – он скучен, всю душу перевернет^[13].

7 октября. Скука. Как еще радостно, что есть сын. Зачем няня; беспрестанные заботы о пеленках меня отвлекали от мыслей. Он, конечно, замечает скуку, скрыть нельзя, но ему будет несносно. На бал хочется – но скука не оттого. Я не поеду, досадно то, что еще есть желание. И эта досада отравила бы всё удовольствие, в котором, впрочем, сомневаюсь. Он говорит: «Возрождаюсь». Зачем; пусть будет в нем всё, что было до женитьбы, исключая тревогу и беспокойное стремление то туда то сюда. Как возрождаюсь! Он говорит: «Сама поймешь». А я теряюсь и как-то перестаю понимать его.

А что-то в нем переделывается. Мы с ним стали как-то более врозь. Болезнь и ребенок отдалили меня, и вот отчего я не понимаю его. Чего мне еще надо? Не счастие разве иметь постоянно возле себя неистощимый ум, талант, добродетель, мысль в лице мужа? А все-таки скука. Молодость.

17 октября. Я чувствую себя неспособной достаточно понимать его и потому так ревниво за ним слежу. За его мыслями, за его действиями, за прошедшим и настоящим. Мне хотелось бы всего его охватить, понять, чтоб он был со мною так, как был с Alexandrine, а я знаю, что этого нельзя, и не оскорбляюсь, а мирюсь с тем, что я для этого и молода, и глупа, и недовольно поэтична. А чтоб быть такой, как Alexandrine, исключая врожденные данные, надо быть и старше, и бездетной, и даже незамужней. Я бы не оскорбилась тем, что у них была бы переписка в прежнем духе, а мне только грустно бы было, что она подумает, будто жена Левы, кроме детской и легких будничных отношений, ни на что не способна. А я знаю, что, как бы я ревнива ни была, ревнива к душе его, a Alexandrine из жизни не вычеркнешь, и не надо – она играла хорошую роль, на которую я не способна.

Напрасно не послал он ей письма. Я плакала, потому что я прежде не слышала от него всего, что он написал. «То, что я сам только про себя знаю». И вам еще сообщаю, а жена тут ни при чем. Я бы хотела с ней поближе познакомиться. Сочла бы она меня достойной его? Она и понимала, и ценила его хорошо. Я нашла в столе письма от нее, и они навели меня на мысль о ней и ее отношениях к Леве. Одно письмо отличное. Несколько раз приходило мне в голову написать к ней и не сказать о письме Леве, но не решалась. Она сильно меня интересует и очень нравится мне. Всё это время, с тех пор как я прочла письмо Левы к ней, я о ней думала. Я бы ее любила.

Я не беременна, сужу по нравственному своему состоянию и желаю, чтоб так продлилось. Я люблю его ужасно и чувствую заботу, как усиливается эта любовь. Мне сегодня так хорошо, ясно и покойно; верно оттого, что он меня так любит нынче. Я не верю в то, что он опустился. С терпением жду, когда кончится это временное, неспокойное состояние его духа и недовольство собой. Мне радостно бывает, когда я вижу, что ему нравственно лучше, и я боюсь его состояния. Эта нравственная работа в нем сокращает его жизнь, а она мне так необходима.

28 октября. Что-то не то во мне, и всё мне тяжело. Как будто любовь наша прошла – ничего не осталось. Он холоден, почти покоен, сильно занят, но не весело занят, а я убита и зла. Зла на себя, на свой характер, на свои отношения с мужем. То ли я хотела, то ли я обещала ему в душе своей. Милый, милый Левочка. Его тяготят все эти дрязги; на то ли он создан? А я еще сердита, прости мне, Господи. Я ужасно его люблю, мне грустно, я не умею быть счастлива, не умею и других делать счастливыми. Бессилие нравственное гадко; я себе противна. Стало быть, любовь не велика, если бессилие. Нет, я его ужасно, очень люблю. И сомнения нет, не может его быть. Подняться еще бы, муж милый, ужасно милый.

Где он! История 12-го года. Бывало, всё рассказывал – теперь недостойна. А прежде – все его мысли были мои. Счастливые минуты были, чудные, теперь их нет. «Мы всегда будем счастливы, Соня». Мне ужасно грустно, нет у него этого счастия, которого он так достоин и которого ждал.

13 ноября. Жаль тетеньку – она недолго проживет. Всё больна, ночью кашель, не спит. Худые, сухие руки. Весь день о ней думаю. Он говорит: «Пожить в Москве». Я этого ждала. Ревность к идеалу, приложенному к первой хорошенькой женщине. Такая любовь ужасна, потому что слепа и почти неизлечима. А я ни капли не осуществила – и не могу осуществить – идеала. Я брошена. Ни день, ни вечер, ни ночь. Я – удовлетворение, я – нянька, я – привычная мебель, я – женщина. Всякое человеческое чувство я стараюсь заглушить в себе. Пока машина действует, греет молоко, вяжет одеяло, просится на охоту, ходит взад и вперед, чтоб не задумываться, – жизнь возможна и даже сносна. А на минуту одна, задуматься, так жить нельзя.

Разлюбил. А зачем не умела. Нет, чем же – судьба. Была минута – это я каюсь, – минута горя, когда мне всё показалось так ничтожно перед тем, что он разлюбил меня; ничтожно его писательство, что он пишет про графиню такую-то, которая разговаривала с княгиней такой-то; а потом я почувствовала к себе же презрение. У меня будничная жизнь, смерть. А у него целая жизнь, работа внутри, талант и бессмертие.