Матушкин день, или В поисках утраченного прошлого

Рассказ Юрия Данилыча. Начало.

Говорил я, что призвали меня под самый конец войны. Так что повезло мне, можно сказать.

Отец мой, что был на нашем заводе начальником цеха, не хотел меня отпускать, как я потом узнал, но вынужден был. Сам понимаешь, что бы сказали, если бы я остался в тылу? Всех прочих парней берут, а сына начцеха, значит, на бронь? Нет, так тогда нельзя было.

Вот, и у Сталина даже оба сына воевали. И у Микояна, и у Хрущева, недоброй памяти.

Но так просто отец меня не отпустил. Сам встретился с военкомом, потом с тем офицером, что за нами приехал, поговорил с ними обоими, дал каждому, что полагалось. И стал я при штабе полка писарем. Почерк у меня очень красивый! Впрочем, там я не задержался. Капитан Воропаев, особист наш, меня к себе забрал. Адъютантом, значит.

Тогда я очень доволен был! Народ в окопах, под пулями, в грязи, вшей кормит, а я в теплом доме ночую, при начальстве. Это сейчас мне стыдно до слез, а тогда я очень радовался. За полгода сержантом стал!

Если помнишь, в сорок четвертом мы всю нашу землю освободили, и пошли немца в Европе громить. Пленных было − не счесть!

С немцами, казалось бы, всё было ясно. После проверки зеленых, то есть солдат, − в тыл, на стройки, чтобы восстанавливали всё. С чёрными, которые наших убивали, мы поступали, как говорится, по законам военного времени. С кем сами не могли разобраться, отправляли наверх, фронтовой контрразведке. СМЕРШ⁶ − слышал такое слово? Вот это мы и были…

Но как разобраться, кто из них кто? Вот ты, наверное, фильм про Штирлица смотрел. Там все немцы такие красивые, в черной форме! Только брехня всё это! У гестапо, например, вообще единой формы не было, они больше по гражданке ходили. И встретили мы их только в Польше! Потому что Польша − это уже был Рейх. Генерал-губернаторство! А на оккупированных землях Советского Союза гестапо и вовсе не было. Все те ужасы, про которые вам рассказывали, на нашей земле творили совсем другие немцы − полевая жандармерия и СД, их служба безопасности, которые входили в состав Вермахта. А форму с самого начала войны эти сволочи носили ту же, что и простые вояки. Серо-зеленую, "фельдграу" по-немецки. Только нашивки и позволяли определить, кто есть кто. А нашивку ведь можно и сорвать по-быстрому. Перед тем, как в плен сдасться…

Были ещё и эсэсовцы! Там вообще непонятно, одни вроде как полицаи, другие солдаты простые. Танкисты, пехотинцы, артиллеристы. Форма у всех одинаковая. Как тут понять, кто из них воевал, а кто партизан вешал?

Но и у нас, и уж тем более во фронтовом СМЕРШе тоже не дураки служили. По глазам, по словам, по рукам могли определить, кто и что делал. А лучше всего "наши" помогали…

Хотя какие они были наши… Немцы их называли "хиви". В переводе "добровольный помощник". Конечно, не все они числились в полиции, но для нас это уже и неважно было. Потому что все они, гады, немцам за кусок хлеба служили! И кусок этот на совесть отрабатывали… Даже я, хоть и штабной, такого насмотрелся и наслушался, что и говорить тебе не стану.

И понятно, что таким предателям, кроме пули в затылок, ничего не светило. Они это, кстати, прекрасно понимали. Чтоб жить, всё нам рассказывали. Ведут такого вдоль строя пленных немцев, а он с радостью своих бывших начальников показывает!

Правда, вину с них за это снимать никто не собирался. И наказание было, как положено. Правда, не всем. Многие из таких вместо заслуженной кары отделались лагерями. И скажу честно, по-моему, зря их пожалели…

Впрочем, много было таких, которых ни при каких обстоятельствах нельзя было прощать!

И когда, наконец, вернулась к советским людям родная власть, суровая, но справедливая, народу, конечно, следовало показать, что возмездие врагу неотвратимо. Ярко показать! Весомо, грубо, зримо, как у поэта сказано… Потому приняли решение вешать предателей так же, как они вешали партизан, коммунистов и прочих. При большом стечении народа. Да ещё и снять всё для хроники.

Вот с этого-то жуткого места и начинается всё!

…Было дело в Западной Белоруссии, в захудалом местечке, где нашлись ещё какие-то жители. Это, кстати, большая редкость была. Потому что во многих тамошних деревнях людей вообще не осталось. Полицаи с жандармами там хорошо поработали…

Вешали в тот день четверых. Двух хохлов, с Западной Украины, которые Гитлеру присягнули, и двух немцев из СД, офицера и фельдфебеля. Ну, это типа прапорщика что-то.

Поставили их на грузовики, что подогнали под виселицу, завязали узлы на шеях. Капитан Воропаев речь сказал. Вот, говорит, пришла пора воздать фашистским извергам за злодеяния. За всех и за вся, короче…

Народ, кстати, особо не радовался. Не любят русские люди на смерть смотреть. Насмотрелись уже. Сверх всякой меры! Только их согласия не требовалось. Велено привести всех, кто в деревне остался − привели.

Тем более, что ещё и кинохроника здесь. Приехал к нам оператор из штаба фронта. Аппарат у него хороший, трофейный. Всё снимает!

Сперва товарища Воропаева. Тот высокий, красивый, форма на нем как влитая. Сапоги блестят, портупея блестит! Богатырь!

Потом местных. Их пришлось издали снимать, потому что многие бабы слезу пустили. Может, кого из своих вспомнили, а, может, и немцев пожалели. Что и говорить, непонятный народ эти бабы!

Ну и напоследок стал он снимать немцев с полицаями.

А тут и товарищ Воропаев свою речь закончил. Приговор, мол, привести в исполнение.

И уже поднял руку, чтобы грузовики тронулись. Только вдруг слышу я крик:

− Стойте!

Все повернулись. А это оператор наш кричит! Пленка у него порвалась! Надо поправить, а то самое важное пропадет для истории.

Товарищ Воропаев аж побелел от бешенства.

− Живее, Круглов!

А я на немцев смотрю. Хохлы сжались, напряглись. Офицер стоит, как ни в чем не бывало, вроде даже ухмыляется. Были у немцев такие, вроде как из древних каких-то родов. Всех презирали, кроме фюрера своего. И смерти не боялись. А фельдфебель…

Тот всё на оператора смотрит. И вдруг как крикнет:

− Круглов? Павел Круглов?

Оператор глаза поднял. Он ведь не понял ещё, кто с ним говорит.

− Я Павел Круглов! − отвечает.

− Павел Лаврентьевич? Деревня Тихая Беловодского уезда?

Тут-то он и посмотрел на виселицу. Только не стал отвечать.

− Ну, здравствуй, брат, − говорит фельдфебель. − Вот и свиделись! Ты хоть похорони меня…

Товарищ Воропаев тогда быстро рукой махнул. Поехали грузовики, закачались в петлях тела. А оператор так и стоит с катушкой в руках…

В общем, завели мы оператора в первую же целую хату, и по горячим следам капитан Воропаев начал допрос. Как, мол, так вышло, что фельдфебель Петер Кугель, палач советского народа, махровый фашист, на чистом русском языке называет своим братом орденоносца Круглова, лейтенанта Рабоче-Крестьянской Красной Армии?

Ответил Круглов, что не понимает сам, что был у него на самом деле брат Петр, только погиб он очень давно, ещё в империалистическую, в тысяча девятьсот шестнадцатом. И о том написали его отцу письмо, прочитав которое отец так опечалился, что помер в одночасье.

− Так-так… Петр-Петер… Кугель-Круглов⁷… Тысяча восемьсот девяносто пятого года рождения… − задумчиво сказал Воропаев. − Вот значит как… А ты тогда кто? Может быть, тоже Кугель? Пауль, наверное?

Тяжело вздохнул оператор.

− У меня к вам, гражданин капитан, одна просьба. Дайте мне его похоронить. Просто в землю закопать! Посмотрю хоть на него перед тем вблизи, пусть и на мертвого. А потом я вам всё подпишу, слово офицера даю. Я всё-таки ещё пока офицер…

Уж и не знаю, что за блажь напала тогда на Воропаева. Суровый был мужик, решительный. Только почему-то сразу согласился.

Могилу Воропаев велел копать возле кладбища, сразу за его оградой. Сам Круглов туда и отнес фельдфебеля, уложил вниз, и стоит рядом.

− Что еще? − спросил Воропаев. − Зарывать не хочешь?

− Так я думал… Что вы меня к нему…

Тут Воропаев не сдержался.

− Ты за кого меня принимаешь, сволочь? Я коммунист! И ты пока тоже коммунист! Всё по закону должно быть!

Пожал плечами Круглов, зарыл могилу. Я ещё хорошо запомнил, что он в землю горсть желудей бросил. Я тогда не понял, зачем.

А ближе к вечеру поехали мы в штаб фронта. По месту службы Круглова, продолжать расследование.

Воропаев с Кругловым сели в кабину к водителю. А я с конвойными в кузове ехал. Мне Воропаев велел кинокамеру держать. "Смотри, − сказал, − разобьешь − под трибунал отдам!" И засмеялся. Не понял я, шутит он или нет. Шутил он вообще-то очень редко…

Только не доехали мы… Так и не понял я, то ли на мину наскочили, то ли шальной снаряд прилетел. Помню взрыв, потом я лечу куда-то и падаю. И темнота.

…Очнулся я нескоро, уже ночь была. Луна показалась. Себя ощупал, вроде всё цело, только в голове шумит. Повезло мне, думаю.

Пошёл я смотреть, может, кому помощь нужна. Только не надо, похоже, было никому помощи. Все полегли! Воропаев, водитель, Круглов, оба конвойных. Все мертвые.

Кинокамеру кругловскую нашел… Вся она в осколках была! Потому и повезло мне, что она передо мной лежала. Всё, что мне предназначалось, ушло в эту камеру. Спасло меня крепкое немецкое железо…

В общем, сел я тогда возле дороги и задумался. Вдруг стон слышу! "Кто же из них?" − думаю.

Оказалось, Круглов. Пришел в себя, но только, чтобы умереть. Минут на двадцать ему жизни оставалось. И за эти двадцать минут рассказал он мне такое, что вся моя жизнь перевернулась с ног на голову!

…Прежде всего взял он с меня обещание, что когда умрет, я его похороню. И на могиле его посажу дубок молодой, а если не найдется такого рядом, то хоть горсть желудей на холмик брошу. Что потом, если жив буду, приеду к нему на могилку, и проверю, растет ли дуб. И если нет, то посажу другой.

А я и спросил: "Зачем тебе?" И рассказал он мне вот что.

…С детства сказывали ему, что где-то между Мологой и Волгой, в каких-то непролазных болотах стоит деревня. Кто из людей в ней живет, никто не знает. Может, она и вовсе пустая. В ней церковь особая, в которой живет какая-то Матушка. Видеть её можно, только если сама она решит тебе открыться. И открывается она далеко не каждому! Но уж если придет к тебе и попросит чего, так в лепешку разбейся, но сделай. И будет тебе за это от неё великая награда. Только он всегда был уверен, что это всё сказки древние.

Потом рассказал, что давно, ещё до войны, колесил он с кинопередвижкой⁸ по тем лесам. Служил он тогда в Ленфильме, кинооператором. Вот их с другом и послали в те края командировку, по деревням проехать, показать крестьянам новый фильм. Ты, наверно, и сам видел его. "Волга-Волга" называется.

Карту они в какой-то деревне забыли. Да и проку в ней, по совести, никакого не было! Старая была карта, еще царских времён. К тому же вовсю уже шла Стройка… Именно так, с большой буквы! Строили советские люди под мудрым руководством товарища Сталина плотину через Волгу, создавали рукотворное море, Рыбинское Водохранилище. Уже ясно было, что многие деревни под воду уйдут. Да и города! Беловодск, Молога… Леса, поля, монастыри… Кое-кто свои дома уже разбирал, чтобы на новых местах заново строить. Кто-то надеялся, что пронесёт… Вот партия и послала Круглова с его товарищем показать по деревням кино, чтобы люди немного отвлеклись, повеселились, одним словом.

Только людям, понятно, было не до веселья. Слухи гуляли, один страшнее другого. Говорили люди, что вся их земля теперь под воду уйдет. Что чуть ли не новый потоп будет! Так что кино веселое совсем не помогало! Скорее наоборот… Часто в новом селе председатель Круглову с напарником так и говорил, уезжайте, мол, отсюда, чтобы народ почем зря не собирался. А то придут на площадь вроде кино смотреть, а потом еще буянить начнут. Пусть уж лучше по домам сидят…

Так вот приехали они в одну деревню большую, да и уехали несолоно хлебавши. Нашли лесную дорожку и двинулись по ней наудачу, полагая, что куда-нибудь приедут. И приехали.

…Небольшая деревня, но очень ухоженная. Избушки, как в сказке, ладные, высокие, с резьбой на окнах. Улочка подметенная, деревянная церковь на площади. Только замок на её дверях висит. Ну, сейчас все церкви закрытые стоят.

И никого! В домах пусто, собаки не лают, петухи не поют. Жутковатая деревня, одним словом.

Вдруг, откуда ни возьмись, кот! Огромный, рыжий с белым. И сразу видно, ручной, об ноги трется, мурлычет.

"Ну что, кот ученый, хозяин-то у тебя есть?" − спросили в шутку.

Кот и привел их к старой, покосившейся избе. Вышел из неё старик с бородой.

"Ну что, дед, хочешь кино посмотреть?"

"Хочу! − каким-то неожиданно молодым голосом ответил тот. − Сто лет кино не видел!"

И дает рубль. Обычный советский рубль!

Отсчитали деду сдачу, и пошли настраивать свою технику. Думали, что он сельчан приведет. А только кроме него, никто и не пришел! Хотели уже сворачиваться, но дед вдруг воспротивился. Деньги, говорит, взяли у меня? Взяли. Значит, крутите кино.

Ну, прокрутили. Когда же закончили крутить, смотрят, что подле деда женщина стоит, с котом на руках. Тем самым.

"Хорошее кино у вас, детушки, − говорит. − Веселое. Только не время вам веселиться. Много горя ждёт вас! И прочих всех… Так что смотрите, крови невинной не проливайте. Иначе не приму вас!"

Тут Круглов и спросил невпопад: вы, гражданка, будущее, стало быть, видите. А прошлое можете? Брат мой где погиб, можете мне сказать?

"Жив твой Петруша, − ответила женщина. − Ещё встретишь его. Он тебя попросит кое о чем, так ты уж уважь его, не отказывай!"

Он ещё что-то хотел спросить, да не решился. Потому что внезапно понял, с кем говорит.

Сказки детские вспомнил! Как мать ему рассказывала, что Матушка эта вроде как святая. Только может даже и больше, чем святая. И про то, что раньше почитали люди Матушку так же, как и Христа.

А может, и более… Потому как Христос далеко, а Матушка рядом. Да ещё потому, что когда какой добрый человек помирает, то Матушка на его могилке дубок сажает. И пока растет тот дубок, человек вроде как в нем живет. В ад не попадает!

Только как себя вести, если повстречаешь Матушку, в тех сказках не сказывали. Так что застыл он столбом, пока друг с аппаратом возился.

А та аж засмеялась: "Никак напугались чего, ребята? Не бойтесь, не обижу я вас. За то, что повеселили нас, спасибо. Хорошее кино привезли! Я бы ещё разок посмотрела. Но это уж в следующий раз давайте. А коли сами не сможете, кого другого пришлите. Я ждать буду!"

И пропала. И дед отчего-то разрыдался, ушел.

Вроде бы стояла она только что тут, а уж и нет никого! Куда делась − непонятно. Только кот сидит, нализывается. Ну, у кота же не спросишь.

Уехали они. В других деревнях кино показывать. Хотели сперва местных расспросить, да не стали. Время такое было, сам знаешь, за лишние вопросы можно было и голову потерять. А скоро он и позабыл про всё, что видел и слышал в той пустой деревне.

А тут, говорит, как брата встретил, всё вспомнил! И просьбу брата выполнил, как велено было.

В общем, бредит бедняга, подумал я. Вдруг он сказал мне: "Пришла всё-таки!" И смотрит куда-то в сторону. Я оглянулся − никого. Кто, спрашиваю, пришел?

Он не ответил. А потом вдруг сказал: "Как попадешь в беду − Матушку зови. Она услышит!" И умер.

Как рассвело, похоронил я их, документы и оружие собрал, и пошёл потихоньку в штаб. На полдороги вспомнил про желуди, но возвращаться не стал. Сам посуди, я ведь после такой контузии, да ещё и две винтовки несу, пистолет воропаевский, планшет его с документами. К вечеру только и добрался, чуть живой.

И пошёл сам в Особый Отдел⁹, и сам обо всём сообщил в подробностях. Дурак был, одно слово.

Нет бы сказал, что всё было как надо, что просто на обратном пути на мину наехали. Меня бы в госпиталь направили, наверное.

А так на допрос я попал. Да на какой допрос…

Жаль, не запомнил я того офицера, кто со мной в ту ночь работал. Ни звания, ни фамилии. А может и хорошо, что не запомнил. Взял бы ещё один грех на душу, потому что до сих пор его убить хочу.

Сходу обвинил он меня в убийстве капитана Воропаева и двух красноармейцев, в пособничестве немецкому шпиону Кугелю, и до кучи в диверсии. Полуторку ведь подорвал кто-то! Значит, кому-то и отвечать.

Я ещё улыбнулся. Всё не так было, говорю.

"Смешно тебе? − спрашивает. − Ну-ну"…

Отделал он меня, как бог черепаху. Зубы передние выбил, потроха отбил. Больно было… Ни говорить, ни глотать, ни вздохнуть глубоко. А я ещё Воропаева злым считал, потому что у него голос был громкий.

Однако перестарался тот офицер немного… До такой степени заработался со мной, что я не то что протокол подписать, руку поднять не мог. Так что отволокли меня в камеру с обещанием продолжить с утра.

Никого там, в той камере, кроме меня, не было. Видимо, долго в ней никто не задерживался. Так что некому мне было ни пожаловаться, ни поплакаться, ни помощи попросить. Да и кто мне в моем положении поможет? Разве что товарищ Сталин приедет…

Только не ездил Сталин на фронт. Гитлер, вот, ездил, а Сталин нет.

Вот и вспомнил я тогда, как Круглов мне напоследок сказал: "Матушку зови!" И позвал. Тихо, конечно, шепотом. Сквозь зубы выбитые…

И заснул сразу. И снится мне, что я и не в камере вовсе, а в чистой комнате большой, сижу за столом. А напротив меня женщина в расшитом платье старом, сейчас такие только в музее увидишь.

"Здравствуйте," − говорю.

А она молчит, смотрит на меня и кивает тихонько. Потом подошла, меня по голове погладила.

"Всё будет хорошо! − говорит. − Зубки покажи!"

Я улыбаюсь, показываю. Зубки мои на месте. Во сне то я целый!

"И про желуди не тревожься! Я Павлуше сама дубок посадила!"

А я уж и забыл про то!

"Как война кончится, приезжай, − говорит. − Лёвушка дорогу покажет. Только кино не забудь!"

Тогда и проснулся я.

И не поверил! Нигде ничего не болит! Зубы все целые! Решил, что я всё ещё сплю. И потом ещё долго думал, что сплю. Потому что чудеса кругом творились!

Во-первых, вызвали меня на допрос, а там целый майор сидит, начальник Особого отдела дивизии Яковлев, я его знал.

− Расскажи, как всё было! Только врать не надо, не люблю.

Я и рассказал. Сон ведь, зачем врать?

− Место, где всё было, показать можешь?

Да, конечно, могу! Только на машине надо ехать, далеко.

− Едем, − говорит Яковлев.

Приехали, там всё на месте. Полуторка развороченная взрывом, кинокамера, что мне жизнь спасла, холмик могильный.

И дубок возле него. Вот, честно, не было же дубка! Я ведь яму лопаткой копал, по кругу шел, я бы его точно сломал!

Ну, собственно, что удивительного, сон и есть сон. Во сне всё, что угодно, возможно.

Велели мне раскопать могилу. Все тела осмотрели, всё записали. Поставили кол с табличкой, я сам на ней фамилии нацарапал. И дату смерти, на всех одну. А как забивал я кол в землю, заехал себе молотком по пальцам. Тут только и понял, что не сон это, а на самом деле всё. Как на ногах тогда устоял, и не знаю. Но устоял.

Стал я снова писарем при Особом отделе. А скоро и война кончилась. Вернулся домой, целый, здоровый. Вроде какой и был всегда. С медалями. Только улыбаться я с того дня перестал. На всю жизнь перестал!

Поезд меж тем доехал до Кропачёво, большой станции. Стоянка пять минут, как сказала проводница.

− Что-то в горле у меня пересохло, − покачал головой дед. − Схожу-ка я в буфет, может у них пиво есть.

− Так вряд ли, − пожал плечами Серега. − У нас ведь трезвость сейчас. Горбачев вот…

− Ну, это мы увидим, − сказал дед. − Мы же русские! Суровость законов компенсируется необязательностью их исполнения! Салтыков-Щедрин сказал. Читал?

И быстро вышел.

Серега Салтыкова-Щедрина, конечно, читал. Но такой фразы прежде не встречал. Не было её в сказках про пескаря, карася и двух генералов.

"Да, вот бы кому сказки писать! − подумал он о своем попутчике. − Надо бы ему намекнуть, ведь такой талант пропадает!"

Когда Юрий Данилыч принес четыре бутылки "Жигулевского", да ещё и холодного, Серега опешил.

− Ну вы просто волшебник! − восхищенно сказал он.

− Не люблю это слово, − дед вздохнул. − Да и какое тут волшебство! Дал три цены, и всё. Ну что, пивка-то выпьешь? Или как?

Отказываться было уже и вовсе невежливо.

…− Ты, наверное, думаешь, с чего ради я тут перед тобой душу раскрываю? Не знаю, правда. Только вот почему-то чувствую, что именно тебе про это всё узнать очень важно. Как будто что-то от тебя будет потом зависеть, что никто другой сделать не сможет. А ещё потому, что и не знаю, смогу ли кому другому рассказать. Потому что камушек прилетел…

Так что слушай дальше!

Рассказ Юрия Данилыча. Окончание.

Как война кончилась, вернулся я домой, в Омск. Только дома мне плохо было. Отец с матерью ругались часто, уж и не помню из-за чего. Жениться − так это ещё и девчонку в эту свару втянуть. В общем, уехал я. В Ленинграде в Речное Училище поступил.

Там-то, в Ленинграде, я и женился. Как закончил учиться, стал по рекам нашим ходить. Контора наша в Куйбышеве была. Всё наладилось понемногу.

Работу свою я очень любил. Да и сейчас люблю! Реки наши удивительные! Волга, такая широкая, прямо как море! Плёс, который Левитан писал. Утёс Стеньки Разина в Волгоградском море. Канал имени Москвы. Ты как-нибудь прокатись на теплоходе, не пожалеешь.

Зимой, правда, речник скучает, дома сидит. Суда на зимотстой встают, ждут весну.

Так и прошло лет пятнадцать. Я быстро капитаном стал, на толкаче.

Толкач − это такой буксир, только на реке он не тянет баржу, как в море, а толкает ее. Очень удобно, пригонишь её с грузом в порт, оставляешь и цепляешь другую, выгруженную. Или уже чем другим загруженную.

И надо же такому случиться, что дали мне рейс в Беловодск! Тут и припомнил я рассказ бедного Круглова. А то, по правде сказать, я и забыл уже о нем.

Беловодск − место не особо интересное. Скучное место, даже Гоголь про него писал, что захолустье там. К тому же, старый город затопило, новый построили повыше, но красоты это ему точно не добавило.

Зато вода поднялась, глубины выросли. Теперь и мы туда по осадке проходили.

Пришвартовали мы баржу, а груза для неё нет. Должны бревна в плотах пригнать, а не пригнали пока. Ждать надо. Дня три, как минимум. А то и неделю!

Решил я порасспросить в порту народ, не слышал ли кто про Матушку. Смеялись они. Ничего путного не сказали.

Пошел в город. Но не станешь же прохожих расспрашивать! Я уже хотел рукой махнуть, да вдруг увидел бабок на лавочке. Уж если эти не знают, пойду обратно.

Бабки как-то хмуро на меня посмотрели. Словно бы оценивающе. Спросили, что я про неё знаю.

Я и сказал, что спасла она меня. Что к себе звала, говорила, что Лёвушка какой-то дорогу покажет.

Вздохнули бабки. Словно с облегчением.

− Так и ступай к Лёвушке! Деревня Протоки. Там спросишь.

Какие такие Протоки, спрашиваю?

Оказалось, не ближний свет деревня. Дороги к ней нет, в нашем понимании. Автобус не ходит, только автолавка два раза в неделю.

Мне бы махнуть рукой, но разве можно так? Пройти мимо чуда настоящего?

Так что добрался я до этих самых Проток! Ну что тебе сказать… Деревня как деревня. Куры бродят, козы. Избушки старые, в землю вросшие. Заборы покосившиеся. Дом этого самого Лёвушки мне сразу показали. Это у них вроде как достопримечательность была.

Сам Лёвушка оказался не таким уж и старым. Обычный деревенский мужичок, в армейском кительке. Сапоги, кепочка. Гладко выбритый. На вид лет пятьдесят ему тогда было, почти как мне.

Встретил он меня в воротах, как будто ждал.

− Принес? − спрашивает.

− Что? − не понял я.

− Про кино помнишь? Тебе же сказано было!

− Какое кино? − Я удивился. − Кем сказано?

− Тебе Матушка сказала: "Кино не забудь!". Ты что, забыл, что ли?

Я аж присел тогда!

− Да как же я сюда кино привезу? − отвечаю. − У вас тут и электричества-то, поди, нет!

− Розетку мы тебе найдем, − говорит дед. − Так что возвращайся. Да кино подбери повеселее! Мы подождем.

Вот так задачка! Это сейчас ведь видеомагнитофоны появились. Можно в телевизор провод воткнуть и смотреть. А тогда ничего такого не было. Семьдесят четвертый год! Да и сами телевизоры ещё мало у кого были…

Правда, у нас на буксире был кинопроектор. Тяжелая штука! И капризная… Только выбора у меня не было.

Вернулся к себе, позвал боцмана, он у нас кино крутил по воскресеньям, налил ему. Тот напрягся.

"Знаешь, − говорю, − тут у меня родня отыскалась. Хочу им сюрприз сделать! Возьму на денек наш проектор. Ты меня научи, как им командовать, − смеюсь. − Ивана Васильевича хочу своим показать!"

Неожиданно Юрий Данилыч замолчал, закрыв глаза руками. Потом продолжил.

…− Ты, наверное, смотрел это кино. Хорошее, смешное, правда ведь? Вот и я так думал. До того дня…

И ведь как всё удачно сложилось! С проектором я разобрался. Парень с автолавки согласился меня отвезти, а на следующий день обратно забрать. Бревна наши до нас ещё не доплыли, стоим, ждем. Так что взял я аппарат, "Ивана Васильевича" на двух бобинах, два удлинителя и поехал.

Опять Лёвушка этот меня ждал. Улыбнулся мне.

− Вот видишь! А ты говорил, никак! Заноси сюда, в дом!

− А Матушка придет? − спросил я.

− Придет, придет, − успокоил он. − Как начнешь показывать, так и придет. Не волнуйся!

И розетка нашлась рабочая, а то я сомневался, что до этих самых Проток лампочка Ильича добралась. Так что установили мы аппарат, растянули простынь большую заместо экрана, поставили бобину и стали смотреть…

Фильм ведь очень смешной, так? Ну и мы смеялись от души с Лёвушкой. До того момента, как царь появился.

Я, если честно, нашу историю особо не жаловал. Что там интересного, в старых сказках копаться. Скучной она мне казалась, медленной, что ли. Тысяча лет прошла, а страна как была, так и оставалась без дорог, без городов настоящих, без движения, что ли. Русь не шелохнется, словом.

Только и были в памяти Александр Невский, за то, что немцев разбил, да Петр Великий, за победу над шведами. Да ещё Иван Грозный, которого все боялись.

И надо же такому случиться, что когда фильм дошел до того момента, как царь в лифте дверь крестил, у нас свет потух.

− Опять пробки вышибло! − встревожился Лёвушка. И убежал куда-то во двор. А я над аппаратом склонился.

− Ну как, смешное кино? − слышу вдруг.

Поднял я глаза и вижу, в углу на стульчике женщина сидит. Та самая, что во сне мне тогда привиделась! И кот у неё на руках!

− Здравствуйте, − говорю. − Вы не волнуйтесь, пожалуйста, сейчас Лёвушка пробки проверит…

− Да пускай проверит, − согласилась она. − Лишним не будет! А пока он ходит, я тебе своё кино покажу. Оно, конечно, не смешное совсем. Но ты не бойся! Ты только чужими глазами на всё посмотришь. А то вы забывать начали…

И тут вокруг меня вдруг всё пропало! Дом, аппарат, женщина − всё исчезло! Только я сам и стою на том же месте. А вокруг меня всё другое!

Во-первых, зима! Холодно очень. На мне, правда, одежда теплая, шапка меховая, варежки. И… борода у меня!

Люди вокруг стоят, много людей. Одеты тепло, но совсем неказисто. Вроде бы в тулупы, только очень грубые, просто шкуры какие-то вонючие, шапки лохматые. Мужики с бородами все, бабы в платках, юбки до пят. Плачут, причитают. Похоже, хоронят кого-то.

Я стою, озираюсь, не понимаю, что со мной.

− Что приуныл, Фёдор? − спрашивают меня. − Жалко отца Никифора?

− Жалко, − отвечаю я.

− Да, не дотянул старик до Рождества, − говорит мне ещё кто-то. − Кто ж теперь вас с Ульяной обвенчает?

− А мне дитё крестить надо! − кричит рядом баба с кульком в руках. − Как же нам без попа?

…И сразу новая картинка. Поминки, вроде. Полутемная комната тесная, потолки низкие, закопчёные. Стол из грубых досок, какие-то горшки на нем, деревянные миски с ложками. Ни тарелок, ни ножей с вилками, ни стаканов. Люди встают, расходятся.

Я тоже встаю из-за стола, перешагиваю через лавку.

− Фёдор! Иди-ка сюда!

Зовет меня человек. Похоже, он тут старший, его все уважительно обходят, кланяются. Я подхожу.

− Вот видишь, как оно получилось, − тот чешет бороду. − Сам рассуди, без попа нам никак. Ни родить, ни помереть без него нельзя православному! Даже Пасху сами не подсчитаем! Так что надо нам теперь нового!

− Да где ж возьмем-то его? − удивляюсь я.

− Ты вот что, − уже другим тоном говорит старший. − Я свою дочку тебе обещал, и от слова своего не отступаю. Но невенчанными вам не жить! Потому вот тебе мой наказ − ступай до Новагорода, до владыки Пимена¹⁰! Поклонись ему дарами, что мы соберем, да и выпроси нам нового священника! Путь неблизкий, зима, всё понимаю. Но ждать нельзя! А будет поп − будет тебе и свадебка!

Тяжело вздохнул Фёдор, да и согласился.

…Новая картинка − лошадка медленно бредет по снегу, тянет тяжелые сани с поклажей. Федор держит вожжи. С ним едет дружок, он сейчас спит. Потом они поменяются… Но через некоторое время надо всё-таки остановиться, лошадке тоже спать нужно. Только в пути не встанешь, надо до зимовки добраться засветло, а зимний день короток.

Вот, наконец, зимовка − древняя избушка на берегу реки, в которой никто не живет. Приют для заплутавшего охотника, беглеца или странника. В ней, кто бы ни был, добрый человек или злой, уходя, всегда оставит дровишек для следующего, немудреную утварь, а то и какие припасы. Уносить отсюда ничего нельзя, как с кладбища.

Переночевали − и в путь. От волков отбились, до деревни какой-то дошли. Там заночевали. И снова в путь. А где-то через неделю добрались и до Господина Великого Новгорода, главного города Северной Руси.

Только что-то неладно в городе! Густой чёрный дым поднимается в нескольких местах. И тишина в воздухе висит − гнетущая, плохая какая-то тишина.

Дальше проехали, смотрят − человек в снегу! Мертвый, уже заледенел весь. Головы, почитай, нет у него − чем-то тяжелым снесли. А впереди ещё торчат из-под снега руки чьи-то…

− Иди-ка, спрячься с санями куда-нибудь, − говорит Фёдор спутнику. − Видно, напал на них кто-то. Пойду, разведаю.

Идет он и глазам не верит. Везде лежат люди русские − мужики, бабы, старухи, даже дети малые. Лютый враг, видно, напал на новгородцев, никого не пощадил.

Вот изба была, видно, богатая, в два яруса, с резьбой на окнах, с конем на крыше. Только конь и остался сверху, спалили всё, рухнула крыша внутрь. Если кто и прятался там, сгорел заживо.

И будка, а перед ней на цепи мертвый пес скалится. Из боку стрела торчит. Честно защищал хозяина, да не совладал с ворогом.

Берет Фёдор стрелу, хмурится. Наша стрела, не немецкая, не татарская. Что же здесь было?

Вот Детинец, крепость, что возвел в Новгороде Великий Князь Иван, дед нынешнего. На совесть сладили стены, башни, ров глубокий. Только и Детинец не спас горожан. Всюду мертвые лежат…

И что непонятно − везде только новгородцы! Ни одного чужака поверженного не увидел Фёдор. Почто не защищали себя?

Святая София, главный храм города. Двери распахнуты, ветер ледяной внутри гуляет. Мертвый дьякон так и лежит на аналое, уткнулся лицом в старинную книгу. Верно, мечом его ткнули, со спины. Кровь залила страницы, только в самом низу можно прочесть: