Удивительное свойство моряков жить под водой

− Нет, не знаю.

Вид у маронир был как у гнедой лошади, брошенной на произвол судьбы далеко в океане. Она плыла ни на что не надеясь.

− Диоген сказал ему, как увидишь, что я не дышу, столкни мое тело в канаву, пусть братцы псы полакомятся.

− А мне это зачем знать? − уставшее лицо маронира, ссутулившегося как старый торговец хворостом, ничего выражало.

− Ты же вчера вспоминал безносую. Другого способа забыть про нее нет.

Навстречу шумно промчались мотоциклисты.

− Это те, которых мы у Эл-Ойына видели полтора месяца назад, − заметил штурман.

− Посмотрели что хотели. Возвращаются, − порадовался за них юнга.

− А мы только выдвинулись, − сказал боцман.

Байкеры задорно просигналили, признавая за «Королем Чеснока» право на салют. Наше судно ответило неоднозначными звуками. «Король Чеснока» пыхтел, как Буцефал, растерявший удачу.

Команда молчала, глядя в иллюминаторы, как из склепа.

– Курить хочется, − хрипло проговорил маронир. − Есть у кого табак?

− Какие-то вы все странные, точно мы отправились не на ледник, а на тот свет, − сказал юнга и тут же осекся.

Впереди показался перевал Чикет. Меня стало клонить в сон, в голове крутилась всплывшая откуда-то странная фраза: «У петуха есть оболочка только и всего, но, если сорвешь свою оболочку, душа остается».

Я широко раскрыл глаза, исступленно желая лишь одного − оставаться в оболочке.

33

Мало кто знает, как назвать смерть − уходом из гавани или прибытием в нее. Конечно, жаль, что и плавание, и жизнь человеческая, не могут длиться вечно. Однако с другой стороны, они длятся вечно, потому что вечность – это и есть плавание, в котором саму жизнь можно представить как корабль.

Напряжение на борту «Короля Чеснока» достигло предела, любое слово или жест могли вызвать бурю. Палубу потряхивало, словно судно то отрывалось от земли, то налетало на рифы. Штурман переругивался с марониром из-за сигарет, каждый понадеялся на другого и не взяли ни пачки. Слушая их, я никак не мог справиться с дремотой. Сначала пригрезилось: меня качает мать и тихо напевает «баю-бай». Мы в комнате с плотными темными шторами, на край падает бледный свет луны и проникает в комнату узкой полосой. Она как живая. Не спят и чувствуют друг друга трое: мама, я и лунный свет.

Проснулся я от толчка и вскрикнул:

− Мама! Что такое?

− Рулевой выпал, − уныло пошутил Беря.

Боцман выругался и вылез, проклиная моря, корабли и чокнутых мечтателей. Оторвавшуюся деталь обшивки боцман запихал в трюм, как личного врага.

Вскоре «Король Чеснока» неуверенно тронулся, и я опять задремал.

Привиделся сумеречный сосновый лес. Между двух высоких, как мачты, деревьев я и Дина летали на веревочных качелях. Дина нежно шептала при каждом взлете: «Милый, мой милый». Жар затопил все мои отсеки, и я чувствовал себя невероятно обреченно влюбленным и пытался обхватить Динин стан рукой, а он всё ускользал. И я опять проснулся от резкой остановки.

Боцман и маронир вышли уже вдвоем, что-то принялись ладить.

− Что случилось? – выглянул я.

− Машина ведет себя странно. Вроде, всё исправно, а ехать не хочет.

Игорёк усиленно крутил ручку радио, на мгновение выхватив из эфира печальный голос, читавший знакомые строки: «Что же делать? Будь что будет! В руки Бога отдаюсь! Если смерть меня разбудит, я не здесь проснусь!»

Мне сделалось жутко. «Король Чеснока» поднимался на Чикет, а оцепенение на борту такое, точно корабль опускался на дно.

По традиции мы бросили якорь на смотровой площадке перевала. Хотя сделали бы это и без всяких традиций. В сторонке у разросшейся звездчатки Таня раскладывала на прилавке кедровый орех и сувениры: бубны, окарины, глиняных свиней, петухов, змей и единорогов. Голодный снял для Тани домик в ближайшей деревне. Там жили его приятели, каждое утро они выезжали на Чикет торговать беляшами и брали с собой Таню.

На смотровой площадке было пусто, только у Таниного прилавка стояли мужчина и женщина. Загорелые и молодые в лучах утреннего солнца они сияли как прародители. Женщина, словно танцуя, чуть покачивала бедрами и сопровождала движения забавной речью:

− А у меня, Тань, была возможность пастухом поработать. Представляешь, как здорово − весь день верхом на коне. Лето, правда, кончается. Да всё равно здорово.

− А что местные разве не хотят?

− Удивительно, не хотят. Зарплата хорошая.

− Сколько?

− Тридцать тысяч. Два дня работаешь, два отдыхаешь.

− О! Может, и мне в пастухи податься.

− Привет, Светка! – принес на прилавок коробку с медом Голодный. – Кого собралась пасти?

− Хочу табунчик лошадей.

− Вы как здесь оказались?

− Сбежали из Аската автостопом на Яломан. Сесуффи мальчику! А тут встретили Таньку, она сказала, что скоро вы приедете. Вот мы и остались.

− Кочегар. Знакомились уже в начале лета, − напомнил парень штурману и указал на «Короля Чеснока»: − Ваш головастик?

− Ага, и я тебя вспомнил. Ты в Катунь нырял, потом еле выплыл.

− В июне.

− Вас куда? До Яломана довезти? Тань, а где беляшники?

− Поехали за мясом. У них в Хабаровке родня свинью колет.

− Вы чего такие мрачные? – Кочегар недовольно оглядел нашу команду. – Не выспались, что ли?

− Есть табак? – спросил Беря. – Всего набрали, а курево забыли.

Повеселевший маронир с сигаретой в зубах подошел к краю смотровой площадки и смачно плюнул вниз.

− Что еще интересного видели? – спросил он у Светы.

В тени звездчатки мы пили лимонад, грызли кедровые орешки, посмеиваясь над историей из жизни аскатских буддистов.

Под общий смешок из-за поворота вылетел ревущий КамАЗ. И воткнулся прямо в корму «Короля Чеснока». Мы охнуть не успели, как наш корабль полетел в пропасть. А КамАЗ замер у спасительного края.

Жар, не отпускавший меня, сделался в момент удара еще более объемным. Я словно оказался внутри солнца. В воздухе появились маленькие рыбки. Я не верил глазам, а спросить, что видят остальные, не было сил.

− Красиво, как в аквариуме, − радостно сказал чей-то детский голос.

− Осторожно, рыбку задавишь! – прикрикнул другой.

Может, это были стрелозубые палтусы, а может, и обычные пескари. Неважно.

Появление рыбок сделало происходящее нереальным, картинка струилась перед глазами как наваждение. Передо мной в долине возвышались две высоченные скалы, каждую венчала массивная колонна со статуей. Между скал в проливе я видел двухмачтовый корабль с косыми парусами, он уходил по пенившейся воде к огромному острову с гигантскими храмами и садами.

− Ишь как поблазнило, − проговорил появившийся рядом старик, ростком еле дотягивавший до моего локтя.

Старик был по виду из тех, кто переплавляет души на пуговицы. Я перевел взгляд на старика, между нами проплывала золотистая рыбка.

− Балбара согыш, − сказала она голосом юнги.

− Что? – машинально спросил я.

− Удар всмятку.

Видение и рыбки исчезли. Только тогда я осознал, что «Короля Чеснока» нет и оседающее облако пыли – это последнее, что от него осталось на перевале.

У меня нашлось, что сказать, когда команда встала над останками верного корабля, ожидая прощальное слово:

− Любимое судно похоже на любимую женщину. Чем? Да тем, что мы любим его также безрассудно. Мы отдаем свое сердце, зная, что можем пойти на дно вместе. Но как не любить тех, кто приближает к мечте. Как не отдавать сердца тем, кто их согревает и возносит. «Король Чеснока» был верным товарищем и разделил с нами все трудности, выпавшие в этом плавании. Он ни разу не подвел нас и самое главное, он помог избежать бесславной гибели. Перечень достоинств нашего корабля составит длинный список и будет подобен гимну. Однако хочется, чтобы над останками нашего верного друга прозвучала не только должная хвала, но и наш скорбный плач, который без слов выразит, какую потерю мы понесли. Что я еще могу сказать? Потери в жизни неминуемы, и не нам решать, когда и как им случатся. Да и еще вот что… Мало какое судно уходило на дно в такую хорошую погоду.

Я пустил слезу.

− Прекрасные слова, − кивнул Игорёк. – Хочу добавить лишь одно. Конечно, то, что сегодня случилось с «Королем Чеснока», отразится на наших судьбах. Сейчас нам кажется, что наша мечта, как и «Король Чеснока», лежит погибшая разрушенная под ногами. Но я вам скажу − нет такой силы, которая помешала бы отказаться от настоящей мечты. И нет такого дна, откуда мечта не помогла бы выбраться.

Мы обнялись. В центре образовавшегося братского кольца лежало пыльное колесо.

Часть третья. На море

1

Всё в этом мире утекает сквозь пальцы как вода. Ничего не остается, даже воспоминаний. И сама по себе эта мысль не тягостна, если ты свободен и ни за что не держишься. Отпускай, не сопротивляясь. Бери, не надеясь обладать всегда. Гони наваждение, что в этом мире есть что-то твое.

Мы лежали на еще теплом камне, вслушиваясь в движение волн. В темноте море казалось огромной рыбой, которая лениво шевелила хвостом.

− Слышишь, − прошептал Игорёк, − оно разговаривает с нами.

Я промолчал, слова ушли от меня. Сознание впитывало тайну и глубину, подкатывавшую к ногам свои вечные дары. Море бормотало о том, что в мире есть люди свободные от себя, они живут как рыбы в воде. Они перерождаются вместе с миром и любую опасность превращают в спасение.

Звезды на небе мигали в ожидании полной луны. Она неторопливо выкатилась из-за скалы, осветила берег, и море стало гигантской птицей, шевелившей тяжелыми посеребренными крыльями. Мы взяли полотенца и пошли домой.

− Эй, накупались? – окликнули нас из темноты.

Это была наша соседка Ирина, снимавшая вторую половину мансарды. Я с ней переглядывался уже неделю так, будто в прошлой жизни у нас были семейные отношения.

− Я сходила в поселок, купила персиков и домашнего вина, − сообщила Ирина. − Хочу вас угостить.

Игорёк удовлетворенно хмыкнул и покачал головой:

− Спасибо, я не пью. А вот мой товарищ меробибус не откажется.

Я сделал куртуазный жест, давая понять, что дело не в вине.

− Пойдемте в беседку, − предложила Ирина. – Там видно башню старого маяка, иногда оттуда сигналят в море.

В беседке под старой яблоней мы сначала обсудили погоду. Игорёк объяснил, как сдвигаются электромагнитные линии Земли, меняются маршруты миграции птиц и почему в Европе зима теперь начинается вместе с весной в январе. Разговор перешел на будущее, какая погода и какие люди ждут нас там.

− Те, кто любят жизнь, всегда что-то делают для будущего, − сказал я. − Они его любят как настоящее.

− А ты пробовал? – спросила Ирина.

− Да, не раз. Во мне живет большая рыба, она плывет туда, где каждый строит дом и сажает дерево. Правда, пока не понятно, когда она доплывет. Беда в том, что я ничего толком не умею. Мне советовали, займись делом. Каким, думал я. Пробовал одно, другое. Не мое. У меня хорошо получается рассказывать людям о радости, о грусти и о том, что жизнь без любви просто песок в склянке.

− А хоть бы и так, рассказывай. Ты же сам вчера говорил, жизнь отзывается на любые наши действия. Никаких секретов.

Ирина посмотрела так, точно я один знал тайну исчезновения смотрителей маяка на острове Фланнан. Я поделил остатки вина.

− То есть мы вчера уже говорили про все это? Не помню ничего… Когда это было? Ночью. Чего я еще наговорил?

− Будущее открывается, когда видишь себя всюду делающим то, что должен делать. Я запомнила.

Сказано было просто и ясно. Я посмотрел на маяк. В сумерках казалось, что за ним появился еще один, повыше. Их створные огни указывали правильный курс.

2

Заканчивая одно плавание, моряки в мыслях уже в другом. В свободной стихии, где весь мир становится домом, стены и крыша уходят за горизонт. Каждый способен к такой жизни, это самый короткий путь к себе.

После катастрофы в горах мы и месяца не провели в городе. Друзья родителей Игорька сдавали комнаты на черноморском побережье. Туда мы и поехали со следами запекшейся соли на глазах.

По дороге я с удивлением узнал о родителях Игорька, мы никогда до этого о них не говорили. Отец служил подводником на Северном флоте. Игорьку исполнилось двенадцать лет, когда лодка, на которой отец ушел в плавание, затонула с экипажем. Мать Игорька, учительница литературы, не выдержала горя и не нашла сил жить.

− Она просто не проснулась утром. Накануне вечером она лежала в постели и грустно смотрела на меня. Я спросил у нее, как она себя чувствует. А она говорит так тихо стихами…− вспоминал Игорёк. − Я вижу море на двоих, соленая вода в глазах моих.

− Стихи? Чьи?

− Из проклятых поэтов. Она их очень любила.

Игорёк жил то у тетки в городе, то на чердаке в большом доме на морском побережье. Это был всем чердакам чердак. Увидев, я сразу в него влюбился. Не чердак, а нижняя палуба пиратского корабля: сундуки, карты, пеньковые канаты, табачные листья, куски сухой невыделанной кожи, холщевые мешки из-под кофе, старенький барометр, бинокли и много другой бродяжьей утвари, книг о море, кораблестроении, по навигации, географии и истории, оставшихся от прежнего хозяина, капитана советского торгового флота.

Просыпаясь, мы по очереди смотрели в два окошка-иллюминатора напротив друг друга. Из одного было видно море, из другого отвесная скала, ее вершину наполовину перекрывал рекламный щит с дельфином на лыжах.

В доме сдавались пять комнат, и когда все постояльцы были дома, они шумели как настоящая пиратская команда. Ирина поселилась ближе всех, в мансарде, выходившей окнами на старый маяк.

− Она похожа на английскую вице-королеву красоты Хлою Маршалл, − показывал я на Иру в иллюминатор.

− А мне она напоминает мать Персея Данаю, − сказал Игорек. − А знаешь кто она на самом деле?

− Нет. Кто?

− Дочь балтийского моряка, работает секретарем в питерской оружейной компании.

− Откуда знаешь?

− Сама рассказала. Ты ее заинтересовал своими байроновскими замашками, вот она и кружит рядом.

Ирина комплекция позволяла по скрипу лестничных ступеней, хрусту веток и стуку камней узнавать, что большую часть послеобеденного времени она где-то рядом.

− Как думаешь насчет того, чтоб нам остаться здесь навсегда? − на второй день после нашего приезда спросил Игорёк.

− Будем смотреть с берега на море и мечтать о корабле?

− Построим свой.

− Давай останемся, я люблю строить корабли.

− Отлично, с тобой легко договориться.

− С тобой тоже.

Игорёк с начала нашего похода возмужал. Он был уже не тот паренек, кто тенью слонялся по бару и приставал с книжками. После того, как наш первый корабль опрокинули с перевала, во взгляде Игорька появилась твердость, что-то такое, что заставляло встретившегося в разговоре с ним глазами выкладывать всё начистоту.

− Ты заметно изменился, − выложил я.

− Да, − кивнул Игорёк, − теперь я точно знаю, надо быть ближе к морю, к природе, увидеть весь мир, и не ждать получения диплома.

− Я раньше думал, ты математикой увлекаешься, а ты у нас философ, − улыбнулся я.

В начале лета Игорёк готовился к экзаменам на философский факультет МГУ. От него я узнал о Мамардашвили и том, что философия для нас орудие самоконструирования. А еще Игорёк пописывал в интернет статьи о сверхприродной сущности человека.

− С чего начнем?

− Поделимся идеей о строительстве корабля с морем.

Я невольно засмеялся. В любви к морю Игорёк пошел еще дальше и готов был отдать всё, даже то, чего у него пока не было. Себя самого.

− Что смешного?

Соврать я не смог:

− Сдается мне, что этот мир не досчитает двоих честных тружеников, потому что они пополнят ряды сумасшедших бродяг.

− Это не так. Я не собираюсь слоняться по свету всю жизнь, я хочу помогать людям.

− Хочешь избавить их от страданий?

− Нет. Хочу разделить с ними.

− Зачем? И как?

− Способов немало. Но мне по душе самый честный, стану учить детей. Буду принимать людей такими, какие они есть.

− Ну ты даешь! Не ожидал от тебя такой прыти, всю жизнь наперед продумал. Хотя когда мне было девятнадцать, я был таким же, всё знал и понимал. А теперь наоборот.

− Почему же наоборот? Я также, как и ты, чувствую себя на подводной лодке в земной абиссали. И в душе, как капитан Немо, готов помогать всем, кто за бортом субмарины.

− Ага. А абиссаль что такое?

− Зона наибольших глубин океана.

Идеей о корабле мы делились с морем. Особенно старался Игорек. Каждый раз, когда мы ходили купаться, он подолгу качался на волнах в позе поплавка, отправляя свои мысли в глубины мирового океана. И, как говорил юнга, оттуда мечта о корабле резонировала к исполнению. Рисуя его, я в этом не сомневался.

3

Гениальные идеи бродят по миру как голодные волки. Они хватают за бок и волокут любого, кто способен посмотреть на мир как охотник.

− Мой дед говорил, делай добро, бросай его в воду, и оно к тебе вернется, − глядя в небо, говорил Игорек.

Мы лежали в лодке, опустив весла, и загорали. Я рисовал. На море лучше занятия не придумаешь. Лето закончилось, но сентябрьское солнце припекало, покрывая нас бронзой. Безмятежность нарушил стук о борт снаружи. Я чуть приподнялся и заглянул в море. Закупоренная бутылка из-под шампанского покачивалась на волнах.

− Смотри-ка, − достав, показал я юнге. – В ней, вроде, послание.

Мы с трудом извлекли бумажный свиток, аккуратно упакованный в целлофановую обертку вафлей «Артек». Каллиграфическим почерком без помарки на листке было написано: «Homme libre, toujours tu chйriras la mer! Et je t'aime! Tanya».

− Это чего? От французов? – спросил я у Игорька.

− Бодлер, − помрачнел Игорёк. – Свободный человек, любить ты будешь море.

− Ты чего сразу скис? А, ну да, − кивнул я, вспомнив о проклятых поэтах и том, что маму Игорька звали Татьяной.

Юнга затолкнул послание обратно в бутылку, привязав к нему мой рисунок, на котором Игорёк протягивал ладонь для рукопожатия волне, закупорил и забросил в море, провожая словами:

− Эта бутылка, странствующая по морям, напомнила, что на берегу мы как на дне. Среди небоскребов ощущаем глубину Марианской впадины всегда готовые отправиться на поиски солнца и теплой соленой воды. Мы любим тебя, море!

− Живи у моря раз такой чувствительный, − дал я простой совет, который давал и себе, но никак не мог исполнить, веря, что само образуется.

− Мы же решили, что остаемся здесь навсегда.

− А, ну да. Остаемся, остаемся…

Игорек откинулся на спину, расслабил мышцы и мечтательно произнес:

− А все-таки оно разговаривает с нами.

− Кто?

− Море.

Восторг Игорька я не мог разделить полностью. Таких разговоров с морем я бы много не осилил. Хватало того, что море было во всем, и вся моя жизнь стала предчувствием воды снаружи и внутри.

4

Первым транспортным средством, которым воспользовался человек, была лодка. Колесо и повозка появились намного позже. Море не разъединяет, а соединяет людей. Потому что море − мост между человеком и человеком. Особенно там, где разлучены не берега, а сердца.

Валю я встретил случайно на улице, когда рассматривал старинную гравюру, висевшую в витрине сувенирной лавки. За стеклом, как мухи на безвольной туше кита облепили лодки с китобоями. Я был на стороне кита и чувствовал, как гарпуны разрывают его бока. И вдруг увидел Валю, она стояла рядом. Ее отражение смотрело, как моя Судьба со дна моря. Появление прекрасной и целомудренной судьбы, похожей на златокосую вилу, я воспринял без истерики. И спокойно, глядя на кита сквозь наши отражения, сказал:

− Привет, Валя. Ты давно здесь?

− Нет.

− Приехала отдохнуть?

− Нет.

Я повернулся к Вале. Ее глаза блестели. Она взяла меня под руку и повела к морю.

− Ну, здравствуй. А я тебя сразу узнала, я запомнила, как мы познакомились, − улыбка еле заметно скользила по ее губам. – Знаешь, я не собиралась к морю. Но мне стал сниться один и тот же сон. Я толкаю по городским улицам большую лодку, прилагаю невероятные усилия, а воды всё нет и нет. Я просыпалась измученная, не знала, где взять сил и энергии наяву. Потом подумала, надо что-то менять. Получается, этот сон и заставил меня перебраться к морю.

− Понимаю, − кивал я, рисуя в воображении сон Вали.

− Я приехала позавчера.

Позже мы сидели на берегу и говорили о жизни у моря. Валя собиралась продать квартиру в городе и купить дом в Кринице. Когда в разговоре повисла пауза, сверху из открытого кафе донеслась песня:

− Лучше лежать во мгле, синей прохладной мгле, чем мучиться на суровой жестокой проклятой земле. Будет шуметь вода, будут лететь года и в белых туманах скроются черные города…

Пока пел печальный голос, мы смотрели друг на друга, не отрываясь. Не знаю, о чем думала Валя, а я о том, что хорошо бы сейчас стать тем корабельщиком, получившим от Афродиты дар влюблять в себя женщин. Я поглупел в один момент. Что было простительно. Многие моряки жили мечтой о морской деве, пока не оставляли душу ради земной. Да и так ли важно, кто разорвет сердце призраком любви.

− Как ты оказался здесь? – спросила Валя. – Я получила два твоих письма и поняла, что ты с друзьями на машине уехал в горы.

− Да, − сказал я, − остальные письма лежат в рюкзаке. Отправить их не получилось, почтальоны в тех местах такая же редкость, как и письма. А потом наше путешествие неожиданно закончилось…

Я рассказал о своих приключениях. Выходило так, что дорога привела к чему я стремился. Миновать катастрофу, когда она в умах и сердцах, невозможно. Чистые места не терпят иллюзий. Еще повезло, что оставили шанс об этом вспомнить.

− Когда «Король Чеснока» стал грудой металлолома, я понял, как отличать игру от того, чем играть нельзя. Хотя я не играл, а мне говорили, что играл. Три дня мы провели на берегу реки, недалеко от места крушения корабля. Среди нас не было Бери. Видимо, он не вынес потери и покинул команду. Мы так и не узнали причину его бегства. В последнюю ночь вода в реке сильно поднялась, залила костровище, подтопила палатки и унесла последнее колесо, которое мы притащили с места аварии. Взамен вода принесла новенький натовский башмак, пустой котелок и рыжий парик.

− Неужели там такое бывает? – удивилась Валя.

− Да, бывает.

− И что было дальше?

Я развел руками и указал на горизонт. Граница между небом и землей была рубежом, откуда я ждал грядущего обновленного мира. Куда бы я ни ехал и ни шел, я двигался к нему, и каждый шаг был длинною в жизнь.

5

С определенного момента, когда осознаешь, где находишься, жизнь уже не пугает. Пугает отсутствие жизни. Особенно когда в человеке божественная искра еще горит, а в тех вещах и делах, за которые он берется, исчезает. Как будто это уже не те вещи, или они не на своем месте. Что же стряслось? Просто мир сам сдвинулся с мертвой точки, которой стал человек.

После кораблекрушения в горах я, юнга и боцман вернулись в город. Голодный остался на Яломане. О сбежавшем в неизвестном направлении маронире Бере доходили лишь слухи. Одни уверяли, что он объявился в Барнауле и проводит медитации, распространяя байки, будто «Король Чеснока» пересек границу верхнего мира. Другие говорили, что маронир добрался только до Ойрот-Тура, подсел на тяжелые наркотики и погиб в неравной схватке с демонами и алкоголем. Мы переживали за нашего друга. Но что бы с ним не случилось, мы знали − обязательно встретимся в море.

В квартире, где меня душило жаркое начало лета, теперь жила Даша со своим жигало, преподавателем иврита. И видимо это было не единственное, что она в нем нашла. Я свыкся с тем, что она живет с другим как когда-то со мной. Могло ли быть иначе? Это был ее дом, ее жизнь, моей была только рамка с фотографией, где Даша стояла на перроне и улыбалась, провожая меня в дальний путь.

Новым жилищем, где я разложил шмотки, стала двухкомнатная квартира недалеко от речного вокзала. На причале у набережной пришвартовалась подводная лодка, известная теперь как самый большой музей, плававший под водой. Я сходил на экскурсию и понял, что наша съемная фатера мало чем отличалась от субмарины. В двух маленьких каютах ютилось по три человека, гальюн вечно занят, на камбузе не протолкнуться, сверху подтекает и главное − не выбраться наверх, пока не пройден намеченный лоцманом путь.

Новая команда была причудлива, как передравшийся после похорон оркестр веселых ребят Кости Потехина. В каюте со мной давили койки трубадур Губин и поэт Манкин. За стенкой гомонили музыканты: склонный к нигилизму Ряба, помимо бас-гитары освоивший видеомонтаж, Свин, не выпускавший из рук барабанные палочки даже в постели, и Андрей Одуванчик, работавший вместе со Свином звукорежиссером в ночном клубе. Он был самый юный, с пышной шевелюрой и желанием освоить всё, что можно освоить по интернету, и потому раньше пяти утра спать не ложился. Через них я попал на подлодку – пришел послушать блюз к ним в клуб, узнал, что ребята с Алтая и напросился на борт. Потом на время подселились их земляки Губин и Манкин да так и остались. Тесно не было, похоже, это был кармический союз, и мы не первую жизнь собирались такой компанией.

− А ты сам откуда? – спросил меня Манкин. − Где у тебя родители?

− В Забайкалье. Хотел к ним заехать летом, похвастать машиной и новой жизнью. Но обломилось.

Игорёк жил у тетки на другом конце города и заходил редко. Раз в неделю мы встречались в знакомом баре, где появлялся и боцман.

Субмарина мирно лежала на дне столичной жизни. Жили не впроголодь, но я по привычке заготавливал основной рацион моряков: сухари и вяленое мясо. Также, приняв назначение баталером, я заведовал вином. Перебирая коллекцию бутылочных пробок, я гадал, зачем судьба снова занесла на борт, безнадежно враставший в асфальт. Не хотелось повторить судьбу Свифта, который в молодости построил дом для умалишенных, а на старости лет сам в нем поселился.

По вечерам мы собирались на камбузе и, пополняя коллекцию пробок, говорили о наболевшем.

− Чтобы спрыгнуть с белого, я оставил жену и дочь, уехал из дома, − вздыхал трубадур. – Живу здесь пятый месяц, и уже мучают сомнения, что выберусь отсюда. Людей здесь выжимают до голодных духов и хоронят заживо. Такая жизнь − самое дно, ниже только канализация.

− Не, я не собираюсь отсюда уезжать, это святой город, − не соглашался Манкин. − Четыре года я кочевал по углам, жрал что попало и где придется, и вот, наконец, могу позволить себе жить как хочу. Здесь исполняются мечты, брат, но не сразу и не у всех. Делай по совести, и тебя вытянет наверх.

− Не успеете соскучиться, как верх станет низом. Только вода на сотни тысяч глюмглеффов вокруг и всё, пишите письма, − сказал я.

Но я не хотел думать о переменах и койку-место оплатил за два месяца вперед.

Соседи имели похожий опыт, слезам уже не верили и стояли на своем. Нигилист Ряба в гробу видел столичную жизнь, приехав подзаработать умением снимать и монтировать фильмы. Ему повезло, он вышел на благотворительный фонд, где по его словам заправляли масоны, и в ближайшее время готовился перейти на фриланс и укатить в теплые страны. Звукорежиссеры, пристроившись к Андрею Макаревичу в его «Ритм’н’блюз кафе» на Воздвиженке, балдели от того, что делали звук фирмачам типа «Кроссроудз». Перспективы парням виделись радужные.

Шли дни. А мы собирались по вечерам на камбузе и тянули за лямку нашу субмарину по дну многоликого океана, принимавшего как данность жизни и судьбы.

6

Думайте скромно − по мере веры. И не забывайте, что всё в ваших силах, даже если сидите в лодке, а вокруг бушует шторм. Вера будет той границей, которая отделит от суетной бури мира.

Мы стояли возле дельфинария и спорили о воде. Не хватало ста рублей на второй билет, и наш разговор заходил в тупик.

− Жизнь будет поделена между сушей и морем, − уверял Игорёк.

У него была более продвинутая позиция, он представлял воду как верного старого друга.

− Все вернется в воду, на поверхности ничего не останется, − твердил я, отрицая лояльность воды к земле.

И тут в разговор встрял незнакомец. Он с самого начала слушал наш спор. Мужик был осанист и красив с обветренным чуть надменным лицом. Трудно было не обратить внимания на незнакомца, выглядевшего как президент Королевской морской академии. Он заговорил о грандиозной авантюре – пересадке жизни из колыбели моря на сушу:

− Вода в своей исходной форме – это зеркало человеческого сознания. Она может быть чем угодно. Всем, чем мы захотим ее увидеть. Это среда, образуемая высшим сознанием для создания реалий, в которых мы живем. Вода это сама жизнь. Я длительное время изучал воду, причем не только ее возможную природу внутри человеческого тела, но и возможное применение в качестве средства исправления ситуации на нашей планете.

Слушать статного гражданина было одно удовольствие, тем более, я был уверен, что он несет чушь.

− А вы, собственно, кто? Вы специалист в этой области? – серьезно спросил Игорёк.

− Доктор Улисс, − представился красавец мужчина.

− Странная у вас кличка? – сказал я и неожиданно чихнул.

− Будь здоров. По паспорту я – Одиссей Петрович Асп. Но те, кто меня хорошо знают, зовут просто доктор Улисс.

− Так вы специалист в области воды? – спросил Игорёк

− Я − доктор. И как доктор говорю вам, что хронический недостаток чистой воды служит причиной большинства болезней. Человеческий организм устроен совершеннее, чем мы представляем. Если есть чистая здоровая вода, организм справится с любой болезнью. Как говорится, вы не больны – вы просто хотите пить чистую воду. С тех пор как я это осознал, я понимаю жизнь как роман воды и человека.

Высказавшись, доктор Улисс ненавязчиво добавил не хватавшую сотню. В молчании мы купили билеты, прошли в фойе и поднялись на второй этаж дельфинария.

В зале, состоявшем из бассейна, небольшой сцены у кромки и зрительных рядов на возвышении, наш новый знакомый повел себя несколько странно. Доктор Улисс тепло пожал руку подвижному ведущему. Брови у того срослись на переносице, но не смотря на скверную примету выглядел он вполне счастливым. Ведущий позволил доктору Улиссу сесть у края бассейна, где он стал перекликаться с плескавшейся белухой. В конце первого отделения молодой тренер, словно Палемон, покатился стоя на дельфине, а доктор Улисс сделал жест и другой дельфин совершил прекрасное сальто. После ведущий представил Одиссея Петровича как лучшего друга дельфинов, и доктор исчез за дверью, из-за которой через несколько минут выползли морской львенок и морж.

Играми дельфинов я остался доволен, изрисовал ими программку. Игорьку понравился морж, похожий усами и повадками на нашего боцмана. Морж к тому же умел свистеть, Игорек сфотографировался с ним на память.

Доктор Улисс поймал Игорька за рукав на выходе, дал свою визитку и попросил навестить в конце недели.

− Как думаешь, зачем он нас позвал? – спросил Игорёк по дороге к метро.

− Надо полагать, не затем, чтобы рассказать, как вызывают дождь, или обсудить, почему в воде встречаются не только лотосы, но и крокодилы.

− Между прочим, я заметил, как он особо потирает уши и веки, как бы массирует. Верный признак того, что он недавно побывал глубоко под водой.