– Давай, давай сюда!
Чуть не силой затащил меня на заднее сиденье. Сам рухнул рядом.
– Командир, давай печку на всю! И гони к центру, на Невскую! – И тут же ко мне: – Держи, Саня тебе оставил.
Я натянула кожанку, едва шевеля пальцами, застегнулась.
– Ноги давай сюда!
– В с-смыс-сле…
– Разговорчики в строю… – буркнул он и сам схватил их. Одну сунул себе под мышку, прямо под футболку, и принялся растирать вторую.
В другое время я бы обязательно смутилась и всё такое, но сейчас мне было пофиг. И холодно.
– Ничего, Милаха, щас мы тебя… будешь как новенькая… – бормотал Медведь, отогревая дыханием пальцы, – ты главное потрепи.
– Ох, ты ж, ни хрена себе! Не повезло… – охнул таксист и немного сбавил скорость.
Медведь метнулся между сиденьями – чуть не головой в лобовое стекло. Выругался. Я тоже подскочила. В кювете горела машина. Всё что я успела рассмотреть – она лежала на крыше и, кажется, была чёрная…
– Это… – я обалдело глянула на Медведя, но он только хлопнул водителя по плечу:
– Гони командир!
– Это Денис? – вскинулась я, вцепилась в его футболку. – Где он? Почему ты не с ним? Ты сказал… Ты… Он же…
Трепала, пихала, но так и не добилась от молчаливой глыбы ответа. Тогда просто уткнулась лицом в свои колени и зарыдала от бессилия и тревоги. А Медведь вдруг сгрёб меня в охапку, спиной к себе, зажал, так что не шелохнёшься, и шепнул в ухо:
– Никогда не хорони раньше срока.
– Почему ты не остановился? Может… может помощь нужна… – почти беззвучно ревела я.
– У них тут целый больничный комплекс в помощь, а тебе светиться нельзя, – спокойно ответил он. Помолчал. – Всё будет путём. Вертай лучше ноги сюда, погрею.
– Да пошёл ты…
– Ну и зря. Гангрена может начаться.
В итоге, всю дорогу до центра он растирал, согревал дыханием и поочерёдно совал себе под мышки мои ноги. Я ревела и материлась, а Медведь только бурчал: «Ну вот, хорошо, гангрены не будет» И не понятно – шутил или серьёзно…
Глава 42
Мне было настолько не до себя, что я даже не спросила, куда мы едем. Глубоко насрать, как-то так. Хоть обратно в больницу, хоть прямиком в ад, только чтобы там сказали, что с Денисом всё нормально. В ушах стояли хлопки – снова и снова. Снова и снова. Сухие, плотные. И, как бы это… БЕЗРАЗЛИЧНЫЕ. Им похрену кого. И всё-таки каждый, как будто прямой наводкой в меня. «Пах! Пах!» Осязаемо до вздрагивания. Даже больно. Ладони горели, казалось, в них вплавился воронёный ствол – шероховатая смерть с запахом машинного масла – и не избавиться теперь… Мучительно и до тошноты, до одури страшно.
Я даже не заметила, как мы остановились, как Медведь обошёл машину и открыл дверь с моей стороны. Но когда он попытался взять меня на руки, чтобы вытащить – взорвалась. Истерила, орала, брыкалась. Он заволок меня на третий этаж, жёстко удерживая на плече одной рукой, другой открыл массивную железную дверь. Грохнул, закрывая её изнутри, засовом, и наконец сгрузил меня на диван. Я тут же забралась на него с ногами, сжалась в комок у стены и, крупно дрожа, уставилась перед собой. Уже не орала. Но и прийти в себя не могла.
Медведь вышел из комнаты, а когда вернулся, я уже просто сидела на краю дивана и, подсунув руки под бёдра, тупо качалась вперёд-назад, думая всё о том же. Он встал передо мной, поразглядывал.
– Когда Дёня рассказал мне про тебя, я охренел. Когда попросил приглядеть за тобой в случае чего – послал его на хер, потому, что это ненормально, спать с ровесницей своей дочери. Так ему и сказал. А всё равно, знаешь, что-то шевельнулось внутри. Подумал, ну а хрен его знает, всякое же в жизни бывает. А вдруг? – Помолчал, не отводя от меня внимательного взгляда. Усмехнулся. – Но когда приехал за тобой в эту твою вонючую халабуду, честно – расстроился. Денис мне ближе чем кровный брат, я за него голыми руками порву, а тут… Всё так банально: девочка-припевочка, из грязи в князи… Сегодня этот, а завтра другой – побогаче. Думаю, да етить твою налево, Дёня! Ну ладно бы ещё…
– А мне посрать, что ты об этом думаешь, – без единой эмоции перебила я его. И тут же, словно нащупав лазейку во внешний мир, хлынула разъедающая меня изнутри тревога. Подбородок задрожал, я сцепила зубы, пытаясь сдержаться, но не смогла, и, плюнув на гордость, с мольбой глянула в льдистые глаза Медведя: – Что с ним?
Он отвёл взгляд, опустил голову.
– Надо подождать. Медо́к и Саня толковые, надёжные ребята. Без базара. – Помолчал, покивал своим мыслям. – Должен, должен вернуться… Мы в Афгане ещё и не в такой заднице бывали, а Дёнька – фартовый! Пятый десяток, а только первая пуля, да и та вскользь. – Поднял на меня взгляд, просветил насквозь. Улыбнулся: – Да и глупо не вернуться, когда такая боевая подруга ждёт. Правда. От души. – Пожал плечом. – Хотя и не правильно это как-то…
Я уткнулась лицом в ладони, а он погладил меня по голове, словно деточку:
– Пойдём, я тебе ванну приготовил со скипидаром. Обязательно надо попариться, иначе разболеешься.
– Да пофиг, если честно…
– Но, но! Пофиг ей! Меня дети дома ждут, старшего женить скоро, а если с тобой что-нибудь приключится, Бес меня… Так что давай это… Не болеть и жить долго и счастливо, договорились?
Я глянула на него исподлобья – вроде не шутит. И даже почти не притворяется. Действительно надеется, что всё обойдётся.
– Как вас зовут-то хоть?
– Михал Потапыч. Медведев.
Я глянула на него с недоверием, и он снова рассмеялся.
– Во-во. Папка с мамкой постарались. Всю жизнь их спрашиваю – нахрена? А они говорят – ну красиво же…
– Так это что, серьёзно?
– Угу… – он кинул мне на плечо полотенце. – Давай. Двадцать минут минимум и не забудь кипяточка подливать. Там в ванной одёжка кой-какая, уж что есть. Зато тёплая.
Я безропотно забралась в обжигающую, пахнущую хвоей воду, полюбовалась на свои до сих пор ещё мелко дрожащие руки и, наконец, закрыла глаза. Казалось, этот жуткий вечер никогда не кончится, и с одной стороны, хотелось забыться сном, а с другой – я знала совершенно точно, что не усну. Тревога не ушла, но её словно обволокла глухая, беспросветная апатия. Что я могла? Только довериться Медведю и повторять про себя снова и снова: «Господи, помоги…»
Потом он пытался накормить меня яичницей с колбасой. Я молча ковыряла её вилкой, понимая, что не смогу съесть ни кусочка, и даже не замечала, что по щекам нескончаемым потоком бегут тихие слёзы. Медведь сначала просто смотрел на это, но наконец, со вздохом полез в холодильник. Вытащил начатую бутылку пшеничной водки, налил себе и мне – чуть больше чем по половине гранёных стаканов.
– Давай.
– Не хочу.
– Через не хочу. Надо.
Я сложила руки на столе, уставилась на него с иронией:
– А вам не кажется, что это неправильно как-то? Или вы своего младшего тоже водкой по́ите?
– Ещё чего. Он не заслужил пока.
– Хм… – что ещё сказать я не нашлась, просто взяла стакан и махом выпила до дна. Закашлялась. Внутренности, рот, горло – всё тут же вспыхнуло, снова потекли слёзы, даже голос на мгновенье осип. Медведь протянул мне кусок хлеба с салом.
– Ну вот, считай боевые сто грамм. Клянусь, ты их на всю жизнь запомнишь! И знаешь… – помолчал, качая головой, – пусть они будут первые и последние в твоей жизни. Нехрен. Я тебя в такое говно втянул, что не знаю, как и разгребать теперь. Так что… Пусть первые и последние. За это тоже надо выпить.
Налил себе полстакана, мне – на два пальца от донышка.
– Ну, за тебя!
Потом оказалось, что надо обязательно трижды. Снова налил – полстакана себе и с ноготочек мне. Помолчал. Мотнул головой:
– Ну, за живых!
Я выпила и заревела. Но теперь по-настоящему, навзрыд, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки. Немного выждав, Михаил Потапьевич помог мне подняться, проводил к застеленному уже дивану. Всё в его действиях было как-то продуманно, стабильно, по-домашнему… Если бы не разящая фоном тревога.
– Я тебя закрою снаружи, поэтому к двери можешь даже не подходить. Телефон, если что, работает, но лучше обойдись без него. В холодильнике еда, не стесняйся, бери.
– А вы куда?
Он посмотрел на меня очень серьёзно, и его льдистые глаза оказались вдруг тёплыми.
– Ну ты же сама всё понимаешь. – Помолчал, кивнул за меня. – Ну вот. – Снова помолчал. – Лучше спи! Утро вечера мудренее.
***
От беспокойного хмельного полудрёма я очнулась, по всей видимости, глубокой ночью. Не сразу поняла, где нахожусь, а когда всё-таки вспомнила, чуть не заревела от отчаяния. Это всё наяву. Господи, ну как же это…
Мне было так холодно, словно я снова стояла на февральском ветру, но теперь уже совершенно голая и босая. И это не смотря на то, что легла-то я одетая в плотный спортивный костюм Медведя и его же махровые носки.
Укуталась поплотнее в одеяло, но, кажется, стало только холоднее. Сердцебиение зашкаливало, дыхание, вырываясь изо рта горячими аритмичными толчками, сушило и без того стянувшиеся губы, а каждое прикосновение к коже тут же порождало волну мурашек – то ли обжигающих, то ли ледяных, но совершенно точно колючих, как битое стекло.
Я попыталась снова уснуть, но озноб ломил кости, выворачивал суставы и выхолаживал внутренности. Даже лицо немело. А через некоторое время меня начало трясти, да так, что, буквально, зуб на зуб не попадал.
Рваные мысли метались, переплетались, неожиданно вытаскивая из глубин памяти такое старьё, что залюбуешься: например, девочку Катю, что приехала на лето к соседям через улицу, во двор напротив бабушкиного. Нам было лет по пять, я дружила с ней всего пару месяцев за всю свою жизнь, но, оказалось, до сих пор помню её голос – какой-то сипатый, неровный. Ещё тогда, ребёнком, я сразу определила для себя, что он похож на скрежет, какой бывает, когда грызёшь сосульку… От воспоминания о скрипе сосульки на зубах, меня окатила новая волна озноба и тошноты, и бог весть почему, но перед глазами тут же встали конопатые, поросшие золотистым пушком ляжки Коли Рыжего. Словно луч кинопроектора взгляд скользил по ним выше и выше, пока не добрался до его волосатого хозяйства…
Сбегая от памяти-садюги, я повернулась на другой бок и тут же упёрлась в комканую мешковину, имитирующую стену солдатской землянки…
…Ткань приколочена гвоздями с новенькими блестящими шляпками, и меня не покидает вопрос – почему их не закрасили коричневым? Или, например, можно было бы пластилином залепить, тоже коричневым, а так… Ну не красиво же. Не по-настоящему как-то… Вдруг шёпот откуда-то сбоку: «Люда, иди…», и я, как учили, как много-много раз гоняли на классном часе и, вдобавок, каждый день после уроков, делаю пять шагов вперёд. «Кру-у-угом!»… И унимая волнение, гордо вскидываю подбородок: «Я, Людмила Кобыркова, вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий…» …Глаза первой учительницы Натальи Петровны, беззвучно проговаривающей за мной каждое слово… Пионерская комната, оформленная под блиндаж… и старшеклассник-комсомолец с подушечкой в руках, а на ней… «Как повяжешь галстук, береги его! Он ведь с красным знаменем цвета одного…» – звонко, счастливо декламирую я, млея от касания шёлка к шее, и чувствую, что в моей жизни начинается что-то новое, большое и светлое… А в строю одноклассников, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, ждёт своей очереди следующий счастливчик… «Я, Елена Машкова, вступая в ряды…»
…Посторонний звук разбил видение на осколки, и я вдруг поняла, что лежу в постели. Мне было ужасно жарко, волосы липли к мокрой шее, кололись, щекотали лицо… Раскрыться бы, скинуть одеяло, носки… Но мне было не до этого, я схватила какую-то случайную мысль, обрывок воспоминания, всеми силами стараясь снова окунуться в него, досмотреть, дочувствовать…
…«У тебя мама совсем, что ли, того?» Я обернулась. Сама тощая, коленки острые, шейка – чуть заденешь, сразу переломишь. Новенькая. Тупая, но наглая, в каждой дырке затычка. Зато школьное платье и фартук – ни у кого таких больше нет! Красивые до оцепенения, до завистливой ненависти! «На свою посмотри!» – бросила я ей в ответ и хотела уже уйти, но она приняла ломливую, вызывающую позу: – «У моей все зубы на месте! А твоя – как бабка старая!»
…Даже если бы она заранее знала чего от меня ожидать – убежать бы не успела. А так, вообще без вариантов. Отлетая по проходу между партами аж к задней стене, она ещё молчала, видно не поняла, что случилось, но как только приземлилась – заверещала. Тонко, противно. Пацаны заулюлюкали, девчонки возбуждённо заохали. Я нависла над ней, ухватила за химо: «Щас ты у меня будешь как бабка старая!» … Тонкое, пенное кружево её отложного воротничка легонько треснуло и расползлось в моих пальцах. Мы обе уставились на ошмётки, похожие на изувеченные крылья стрекозы, и нас обеих накрыл неподдельный ужас… Но если я просто молча отшатнулась и сжалась, словно уже чувствуя, как к спине с сухим свистом прилипает провод от утюга, то Ленка заревела: «Оно из Литвы! Меня мама убьё-ё-ёт!..»
…Мы сидели на корточках за углом школы и я бутылочным осколком спарывала всё, что осталось от воротничка, ведь дураку же понятно – нет воротика, нет проблемы… Потом прибежала псина – улыбающийся барбос, хвост дружелюбным колечком… Ленка заверещала. Я отгоняла пса портфелем, искренне не понимая, почему бы с ним просто не задружиться, мало ли таких Шариков и Бобиков бегает по округе? И что, всех гнать?
…Нашли издыхающего, засиженного мухами птенца. Ленка сначала долго носила его в ладошках, пытаясь найти ему маму, а потом, когда он всё-таки сдох, ревела от горя, и настаивала на том, что его обязательно надо похоронить… Собирали красивые стёклышки, выкладывали узоры на махонькой могилке…
Могилке. Могилке…
Память словно споткнулась обо что-то жёсткое, тут же посыпались обрывочные, тревожные образы: какие-то машины, какие-то врачи… Здоровенные мужики. Лысина. Голова огромного лося на стене. Хлопки: «Пах! Пах!» Танк… Танк?!
…Откуда-то извне снова ворвался звук, потащил меня на поверхность реальности, но я лишь отмахнулась, ныряя в видения ещё глубже…
…Людское море колышется, плещет тревогой: «Путч! Путч!»… Расплывчатые лица на экране телевизора и имена, среди которых почему-то слышится одно – Дмитрий Комарь3. Я не знаю, что и как, но почему-то понимаю, что он погиб. Путч. Танк. Афган. Стоп, почему Афган?! Не знаю. Могилка, танк, Афган… Медведь. Бес. Бес? Денис!
Удушливая волна паники, мозг плавится, пытаясь продраться сквозь обрывки образов и мыслей, связать воедино хоть что-нибудь… Денис. Денис. Что – Денис? И… и кто это вообще? Дмитрий Комарь… Или Кама́р?.. Ломливая поза Ленки – взрослой уже Ленки – и кольцо с огромным рубином… Денис… Кама́р… Кто это? Но перед измученным сознанием словно стоит бетонная стена – и за неё никак не пробраться.
…Зато перед ней – распахнутые окна класса, лето. Непривычная для школы тишина, запах краски. Я пытаюсь ухватиться плоскогубцами за потемневшую уже шляпку, но они соскальзывают. Мешковину, изображающую стену блиндажа, давным-давно содрали, пионерскую комнату превратили в лабораторию для химии и физики, но вокруг шляпки забытого гвоздя всё ещё торчат обрывки нитей. Пытаюсь ещё и ещё… А этот, новенький из десятого, как его там… – смеётся: «Давай, может, я?» Да фигушки! Пробую снова и снова, пока он не зажимает меня в наглую и не отбирает плоскогубцы. Я верещу… но так, для вида. Потому что неправильно это, когда всего пару месяцев назад как перешёл в новую школу, а перед тобой уже девчонки штабелями падают. Они – пусть падают, а я – фигу! Неправильно это… Но всё равно лестно, что вызвался помогать именно мне, а не в столовке, например, хотя там, говорят, пирожками подкармливают… Сдираю старую краску со стены, а сама смотрю на пацана украдкой – ну, так себе, ничего особенного. Хотя… Высокий, крепкий. Говорят, спортсмен. Он тоже воровато косится на меня, и взгляды наши встречаются…
Я открыла глаза. В комнате стаял полумрак, но было понятно, что за плотными шторами давно уже рассвело. За стеной что-то монотонно постукивало. Я осторожно села. Постель разворочена, подушка влажная, и сама я тоже. Но ни жара, ни озноба. И даже голова, в общем-то, лёгкая.
Но ненадолго. Бетонная стена, мешавшая сонному подсознанию, вдруг рухнула, и я тут же согнулась пополам, уткнулась лицом в ладони лежащие на коленях. Да бли-и-ин, Господи, ну почему это не дурной сон? Как же это вынести-то? Казалось, стоит мне разогнуться, и в груди лопнет какая-то до предела натянутая струна, поэтому я, так же скукожившись, просто завалилась на бок. Подушка была холодная и влажно-липкая. Я сбросила её на пол, собрала одеяло комом, обняла, чувствуя, что вот-вот разревусь.
За стеной что-то грохотнуло. «Блядь!» – твёрдо ругнулся мужской голос. Я подскочила и только теперь заметила, что дверь в мою комнату закрыта.
Лихорадочно собрала, продрала пальцами волосы, кое-как заплелась. Протёрла глаза, размяла немного лицо…
В коридоре едва уловимо пахло едой. Лук, чеснок, сырая картошка… что-то такое. Дверь в кухню тоже оказалась закрытой, и постукивание, которое я услышала как только проснулась, доносилось именно оттуда. Дыхание перехватило – Медведь или?.. Боялась заканчивать мысль, словно этим можно было сглазить и всё испортить. Сердце бешено колотилось, отказываясь и верить, и не верить одновременно…
Глава 43
Медведь резал лук. Широкий слегка изогнутый нож с желобком для стока крови и зазубринами для дробления костей на стальной «спинке» мелькал над доской так шустро, что становился почти невидимым. Я молча плюхнулась на табурет у стола и ткнулась лицом в ладонь. Жёсткое разочарование. Просто финиш, какое! До слёз. Причём обычных, не луковых.
Тупо сидела и шмыгала носом, не понимая, чего хочу больше – спросить что-то посуществу, или сходу надерзить, отыграться. И вдруг поняла, что Медведь не отреагировал на меня. Никак. Вообще. Как будто я и не пришла.
Обиженно вскинула голову.
– Вообще-то здрас-с-сти!
Он приостановил безумное мельтешение ножа, поднял на меня льдистый взгляд:
– Ну вообще-то да. Молодец, что вспомнила.
И, взяв очередную луковицу, снова принялся шинковать. Я рассматривала его – вот так просто, можно сказать, демонстративно, даже слегка склоняя голову, чтобы уж наверняка заметил, мою наглость. Он подстригся и побрился. И сразу сбросил лет восемь, ну ладно – пять. Подбородок волевой, но не резкий, как, например, у Дениса. Губы тоже мягче. Веки, показавшиеся вчера тяжёлыми, теперь выглядели скорее… эмм… уютными. Из-под таких просто не может быть злых взглядов. А от внешних уголков глаз бегут «смешливые» морщинки. И всё равно Медведь. Страшный, но справедливый и, в общем-то, добрый Михайло Потапыч из сказок. Я вздохнула.
– Ну не молчите, пожалуйста…
Он глянул на меня с хитрым прищуром и приложил палец к губам:
– Чщщ… Не спугни.
– Кого?
Он только подмигнул мне обоими глазами, и принялся было снова резать, но вдруг вспомнил:
– А, собственно, почему ты сидишь? На! – придвинул ко мне доску, но нож дал другой, обычный кухонный. – Пельмени лепить умеешь?
Я смотрела на него, не понимая, как реагировать. Издевается? А он видимо принял моё молчание за отрицательный ответ. Качнул головой, хмыкнул.
– У меня три сына: двадцать пять, двадцать и восемнадцать лет. Не хотел бы, чтобы им достались жёны, которые не умеют лепить пельмени.
– Пфф… А я как бы и не претендую, если что! Свёкр – бандит, это, знаете, сомнительная перспективка.
Он усмехнулся и, положив на стол другую доску, шмякнул на неё кусок мяса.
– Для настоящих пельменей мясорубка не нужна. Фарш должен быть рубленый.
Я не выдержала.
– Вы издеваетесь?! Я сегодня ночью чуть не сдохла от температуры, это так, между прочим! А вы мне про фарш?
– Ну живая же? И вполне здоровая, как я погляжу. Это же даже хорошо, что тебя пережарило – теперь точно не разболеешься.
Зашибись. Человек-позитив, блин… Я поковыряла кончиком ножа луковые кольца, погрызла губу. Натянутая струна в груди ещё звенела, но теперь почему-то как-то глухо, скорее раздражающе, чем надрывно.
– Михал Потапыч, ну пожалуйста… Скажите, а?
Он снова приложил палец к губам и подмигнул обоими глазами. Тогда я склонилась к самому столу, заглядывая в медвежье лицо снизу, и перешла на театральный шёпот:
– Что-о-о с ни-и-им? Скажите мне по секре-е-ету-у?
Конечно, это уже было дурачество. По поведению Медведя, по его настроению и даже по выбритым щекам, я видела – чувствовала! – что Денис жив. Эта уверенность проникала в меня постепенно, но прочно и дарила лёгкость, от которой хотелось идиотски улыбаться. Но я же не могла сдаться вот так просто!
– Ну скажи-и-ите! Пожа-а-алуйста!
– Кстати! – он неожиданно остановил бег ножа, – это твоё? – и, вытерев руки об кухонную тряпку, достал из заднего кармана джинсов коробочку обтянутую синим бархатом. – В машине на заднем сиденье нашёл.
Я взяла её, открыла. Золотой ключик мирно торчал из мягкой прорези – такой маленький, скромный, даже жалкий… Но такой родной! Сразу вспомнился предутренний сон. Память, верная союзница, играла со мной этой ночью во взрослые игры – не пускала куда не надо, ретушировала, что не товарно. Я невольно улыбнулась. Лёшка во сне был прям красавчик! Куда делись и подростковая худоба, и дурацкие усики из трёх-с-половиной волосин? А угри? Он ведь, когда пришёл в нашу школу, был сплошной ходячий прыщ! Это потому уже, к середине одиннадцатого класса кожа его очистилась, и стало понятно, что этот румянец на щеках не воспаление, а целых полкило фирменного изюма и обаяния…
– Ну? Чего не достанешь, не проверишь – цел ли?
– А что с ним станется-то…
Но сама послушно подцепила ключик ногтями. Он выскользнул из прорези в бархате, и за ним вдруг потянулась витая золотая цепочка. Я замерла на мгновенье, глянула на Медведя… Он улыбнулся – так мило, словно даже немного сконфужено:
– Ну… От души. Подносить тебе шубы и бриллианты, это мне не по статусу, кто я такой? Поэтому, вот так, простенько. А уж всё остальное – это Дёня расстарается, за ним не протухнет.
Я запищала и повисла у него на шее. Он, смеясь, похлопал меня по спине.
– Нормально с ним всё. Ни одного нового синяка, расслабься.
– А почему он не приехал?
– Так! – Михал Потапыч легонько отстранил меня от себя, назидательно качнул пальцем: – Я тебе и так много сказал. Удача барышня капризная, не любит когда её отвлекают, поэтому давай-ка, закрываем тему.
Я опешила.
– В смысле? Нет, ну правда, почему?
Он посмотрел на меня многозначительно, покачал головой, словно говоря: «ну-у-у, думай, думай…», но, так и не дождавшись результата, разочарованно хмыкнул:
– По кочану. Я тут это, привёз тебе… – взял с подоконника пакет, сунул мне. – Не знаю, каким ты пользуешься, поэтому взял тот, которым жена моя моет. Наверное, хороший.
Я заглянула в пакет – зубная щётка и шампунь «Зелёное яблоко».
– Всяких там фенов у меня, сама понимаешь, нету, поэтому, если надо купаться – иди сейчас. Высохнешь, и домой тебя отвезу.
Я шлёпнулась на табурет.
– В смысле? Как домой? Зачем?
Медведь тоже посмотрел на меня с недоумением.
– Что значит, зачем? Вчера, одетая в один халат и тапочки, ты уехала из дома с незнакомым мужиком, ночевала не понятно где… И спрашиваешь зачем? Ничего у тебя не ёкает? Совесть, там, например?
Я упрямо нахмурилась.
– Никуда я не поеду. Пока Дениса не увижу – никуда не поеду.
– Он, может, к ночи только освободится. Потому, что мало бумажки подписать, надо всё сто раз перепроверить, чтобы в этот раз наверняка… – Осёкся, покачал головой: – Ну вот что ты… Говорю же, удача – барышня капризная. Плохая примета о делах поминать, пока они в процессе.
– Пфф! Взрослый дяденька, а в приметы верите!
– Так, ты знаешь что, взрослый дяденька… Про мать свою лучше подумай – ей каково? Сейчас в милицию пойдёт, ещё чего доброго – фоторобот мой составят и что? Зачем мне это?
– Не составят. А заявление вообще только через три дня принимают.
– Хех! Грамотейка. Я как отец троих детей тебе заявляю, что ты сейчас едешь домой. А Денис и сам тебя найдёт, если надо будет. И вообще, это моя берлога, здесь один единственный диван и тот, если ты заметила, не раскладывается. А я уже третьи сутки не сплю.
– Не поеду я. Идите сейчас спите, а я пока тесто замешу, фарш доделаю. Хотите, даже пельменей налеплю? Ну пожалуйста!
– Нет. Даже не проси. У тебя там мать с ума с ходит.
– Вовремя вы вспомнили, ага… – надувшись, буркнула я. – Вчера, когда на криминал меня посылали, почему-то не думали об этом…
Он поднял на меня задумчивый льдистый взгляд, и я, схватив пакет, вскочила с табурета:
– Вы как хотите, а я никуда не поеду!
Заперлась в ванной, уставилась на себя в зеркало – ну мышь! Глаза припухшие, губы обветренные, волосы грязные, лохматые. На лбу пока ещё не вылез, но уже заметно болит будущий прыщ, вечная моя беда при переохлаждении. Распаковала зубную щётку, вспенила пасту… И вдруг вспомнила! Каждый день, во время утренней чистки зубов я пью противозачаточные таблетки! А сейчас уже два часа дня… Да и таблетки-то дома остались!
Суетливо вымыла голову, залетела на кухню:
– Мне надо домой! Срочно!
Медведь только руками развёл, хотел что-то сказать, но я его опередила.
– Только при условии, что туда и обратно! Я говорю маме, что у меня всё нормально, собираю вещи, и мы возвращаемся.
– Условия ставишь? Хм… – Он насмешливо дёрнул бровями и сгрёб с доски последнюю порцию мелко изрубленного мяса. – Слушай, а с чего ты вообще взяла, что Денис сюда приедет? У него вообще-то своя нора имеется.
– Михаил Потапьевич, ну пожалуйста. Ну хотя бы часов до десяти вечера, а? А потом, если Денис не появится, я обещаю – уеду домой. Пожалуйста!
***
Ни матери, ни Толика дома не отказалось. Ключ – как всегда в щели за плинтусом.
Не запивая, проглотила таблетку, пробежалась глазами по инструкции: «…если вы пропустили очередной приём дольше, чем на… примите, как только вспомнили… следующие сутки – применяйте дополнительные методы защиты…» Отлично!
Собрала свои самые лучшие шмотки, бельё, косметику. На всякий случай кинула учебники на понедельник и библиотечные книжки. Оглядела комнату: какая-то она махонькая, словно я вдруг разом стала взрослой тётей залезшей в детский уголк… Немного грустно. И тут же тревожное чувство в груди, побуждающее бежать отсюда без оглядки, словно любая секунда задержки могла бы обернуться очередными долгими годами. Ой, Боже, только не это!
Взяла листочек, написала, что-то вроде «У меня всё хорошо, я переехала»… Задумалась. Переехала? Хм… Самонадеянно. Если учесть, что могу вернуться уже сегодня после десяти вечера. А если и не сегодня, то завтра-послезавтра, после дежурного: «Будет время, я тебя найду».
Скомкала лист, взяла новый. «Мам, привет! У меня всё хорошо, не переживай. На днях зайду, всё расскажу» Можно было бы дописать – живите с Толиком долго и счастливо, но и так сойдёт.
Когда закрывала за собой дверь, из соседней комнаты выплыла тётя Зина с бутылью в руках. Вытаращила на меня глаза, деловито приосанилась.
– О, заявилась! А я ведь Танюхе так и сказала – наблядуется и вернётся, никуда не денется. Ты чё ж так? Кто ж так делает, Люд?
– Тёть Зин, не лезли бы вы куда вас не просят!
– Не просят? – она, кажется, аж подпрыгнула. Сивуха тяжело булькнула в бутыли, обдавая стенки непонятными, отвратного вида ошмётками жмыха. – Да я вчера весь свой Корвалол матери твоей споила! А сегодня с утра кто, думаешь, в милицию с ней ходил?
– Куда?!
– Ага! Ты чё ж, думаешь, вильнула хвостом и свободна? А мать как же? Её ж чуть сердечный приступ не накрыл! Она ж ревела чуть не до утра, всей общагой её отхаживали!
– Чего-о-о? – я невольно заозиралась. В коридорах никого кроме нас не было, но зная слышимость и охочесть местных до сенсаций… – Серьёзно, что ли?
– А то! Ну к, пошли со мной!
Завела меня в кухню, прикрыла дверь. Встала – руки в бока, смерила строгим взглядом.
– Ты, Людка, дура здоровая выросла, сиськи, вон, отрастила, а одного так и не поняла – мать, она и есть мать! Ты думаешь, Андрюшка мой по зонам мотается, а я тут живу в своё удовольствие? Да каждый суд – как нож в сердце, поняла? – Выставила перед собой указательный палец и принялась помахивать им, словно градусник стряхивать: – Заруби. Себе. На носу! Мать – это мать! Какая бы ни была! И нет у тебя права в душу ей плевать!
Я опешила. Этот разговор был настолько неожиданным. И ещё более неожиданно было слышать это всё от тёти Зины.
– Вот родишь своего, тогда только поймёшь, о чём я тебе толкую! Но, блядь, Танюху мне не обижай! Это ж мать твоя, Людка! Самый родной человек. Ни один кобель с нею не сравнится. Никогда!..
Забралась в ожидающее кварталом дальше такси.
– Михал Потапыч, а мы можем в одно местечко завернуть по пути?.. Там, возле площади Столетова магазины есть…
Мать была сердита, а может, просто делала вид, я так и не поняла. Она без конца поджимала губы, поправляла косынку на голове. Избегала прямого взгляда. Говорила коротко и с надрывом вздыхала. Я не собиралась просить у неё прощения, ещё чего! Но почему-то и не заехать не смогла. Тягомотный, сложный визит – зачем он вообще был нужен? Но после того как я сказала ей лично, что возможно не приеду сегодня ночевать, что нет причин для волнения и вообще, хотелось бы уже свободы, в обмен на обязательство со своей стороны держать её в курсе – мне стало легче. И если честно, думаю, что и ей тоже.
***
Пока ехали обратно, задавала Медведю вопросы: А где он сейчас? А с кем он? А как вы узнаете, что он освободился? А если я уеду домой, а он заявится через пять минут после этого?.. Но ответов не получала. Часом позже и вовсе – лепила дурацкие пельмени, пока Медведь спал на своём диване и периодически бегала к зеркалу, чтобы посмотреть – не вылез ли уже тот прыщ на лбу. Он волновал меня сейчас гораздо больше, чем слова тёти Зины о том, что, якобы, вся общага видела мамкину истерику, чем мысль о том, что Барбашина не преминет рассказать об этом Лёшке. Пофиг вообще! Где-то в солнечном сплетении словно безумный волчок крутилось нетерпение. Волнение. Я представляла себе нашу с Денисом встречу, прокручивала в голове возможные диалоги и, чего уж там скрывать, мечтала о близости. Такой же сумасшедшей, как тогда в поезде…
Когда в оглушающей тишине квартиры внезапно раздался звонок – вздрогнула и бестолково заметалась по кухне. Фартук сначала снять или руки помыть, или так бежать?.. И потом только до меня дошло, что это телефон.
Прокралась вслед за тяжёлыми шагами Медведя, прислушалась. Он говорил резкими междометиями, замешанными на отрывистом отбороном мате, и я даже не понимала о чём речь, но сразу же стало тревожно. Настолько тревожно, что я даже не озаботилась вернуться в кухню когда он положил трубку и почему-то долго ещё неподвижно молчал в плотном сумраке коридора. Потом пошёл на кухню, и, увидев на пути меня, просто подцепил лапой под спину и подпихнул вперёд себя.