Loe raamatut: «Уборщица. История матери-одиночки, вырвавшейся из нищеты»

Font:

Stephanie Land

Maid: Hard Work, Low Pay, and a Mother’s Will to Survive

* * *

Мие:
Спокойной ночи
Я тебя люблю
Увидимся утром
Мама

Я поняла, что зарабатывать на жизнь не то же самое, что жить.
Майя Анджелоу

Предисловие. Добро пожаловать в мир Стефани Лэнд

Прежде чем приступать к чтению книги, вам придется отбросить стереотипы в отношении помощниц по хозяйству и матерей-одиночек, равно как и созданный прессой образ низшего класса, которые могут у вас быть. Стефани трудолюбивая и «сообразительная» – слово, которое представители элиты используют по отношению к людям без образования, внезапно проявляющим свой интеллект. Ее мемуары – это книга о матери, пытающейся обеспечить достойную жизнь и дать надежный дом своей дочке, Мие, выживая при этом на крохи, перепадающие ей в виде нескольких пособий, и прискорбно низкий заработок уборщицы.

Мысль о домработницах и помощницах по хозяйству до сих пор вызывает в памяти нечто аристократическое – чайные сервизы, накрахмаленные передники, Аббатство Даунтон. Но на самом деле эта работа полна грязи и дерьма. Уборщики вычищают из стоков лобковые волосы, копаются в нашем грязном белье – в буквальном и переносном смысле. При этом они остаются невидимыми – в том числе и для государства, либо же на них смотрят свысока. Я знаю об этом, потому что на короткое время примерила на себя их жизнь, когда писала книгу Nickel and Dimed («Те, на ком экономят»). В отличие от Стефани, я всегда могла вернуться к своей гораздо более приятной жизни писательницы. И, в отличие от нее, не должна была на те микроскопические заработки содержать ребенка. Мои дети к тому времени уже выросли и не собирались жить со мной в трейлерах ради какого-то сумасшедшего писательского эксперимента. Поэтому я хорошо знаю, что это за работа – убирать чужие дома. Я знакома с отчаянной усталостью, знакома с неодобрительными взглядами окружающих: их не раз на меня бросали, если я появлялась в форменной рубашке с логотипом «Уборка Интернэшнл» на публике. Но мне все равно не постичь степени тоски и отчаяния, которые испытывали мои коллеги. Как Стефани, многие из них были матерями-одиночками, убиравшими в чужих домах, чтобы как-то выжить, которые целый день волновались за своих детей, оставленных не в лучших условиях, потому что им надо было идти на работу.

Надеюсь, вам повезет никогда не оказаться в мире Стефани. В ее книге отлично описано, что правит этим миром – нищета. Там никогда нет денег, а порой даже еды; основу рациона составляют арахисовое масло и быстрая лапша; выход в «Макдоналдс» приравнивается к празднику. В этом мире нет ничего надежного – ни машин, ни мужчин, ни жилья. Продуктовые купоны – важнейший фактор выживания, но по последнему законодательству человек должен работать, чтобы их получать, что только осложняет ситуацию. Без правительственной поддержки этим людям, в одиночку растящим детей, просто не выжить. Это не подачка. Как и все мы, они тоже хотят иметь надежную опору.

Пожалуй, самым болезненным в этом мире является враждебность со стороны обеспеченных кругов. Классовые предрассудки, особенно касающиеся представителей физического труда, заставляют людей верить, что они уступают, в моральном и интеллектуальном плане, тем, кто сидит за офисным столом в элегантном костюме. В супермаркете другие покупатели с осуждением заглядывают к Стефани в тележку, когда она платит продуктовыми купонами. Пожилой мужчина едко замечает: «Не благодарите!» – как будто он лично оплатил ее покупки. И это – не единичный случай, потому что такой менталитет глубоко укоренился в нашем обществе.

История Стефани вполне могла бы закончиться полным крахом. Только представьте себе физическое истощение, наступающее после шести-восьми часов работы, когда тебе приходится сдвигать мебель, пылесосить и мыть полы. В клининговой компании, где работала я, у всех моих коллег в возрасте от девятнадцати лет и старше были те или иные нейромышечные проблемы: боли в спине, травмы запястий, повреждения колен или щиколоток. Стефани борется с болью, принимая лошадиные дозы ибупрофена. В какой-то момент она с завистью смотрит на флакон с опиумным обезболивающим, стоящий в ванной у клиента, но лекарства по рецепту ей недоступны, как и массаж, физиотерапия или консультация у специалиста по болям.

Ну и, конечно, к физическому истощению, вызванному работой, присоединяется истощение психологическое, обусловленное эмоциональными трудностями. Она – пример той самой «гибкости», которую психологи рекомендуют беднякам вырабатывать в себе. Столкнувшись с препятствием, она придумывает, как его преодолеть. Но иногда количество этих препятствий превышает ее возможности. Единственное, что заставляет Стефани держаться, – это безграничная любовь к дочери, любовь, являющаяся единственным светлым пятном в ее истории.

Я вряд ли разрушу интригу, если скажу, что у книги – хороший конец. За годы борьбы, о которой рассказывается на ее страницах, Стефани не утратила желания стать писательницей. Мы познакомились с ней несколько лет назад, когда она только начинала писательскую карьеру. Я являюсь, помимо прочего, основателем Проекта по наблюдению за экономическими проблемами общества – организации, поддерживающей журналистов, которые пишут об экономическом неравенстве, в особенности людей, которые сами борются за выживание. Стефани направила нам запрос, и мы тут же ухватились за нее, начав разрабатывать ее идеи, править черновики и публиковать ее статьи в лучших СМИ, где только могли, включая Нью-Йорк Таймс и Книжное обозрение. Она – именно тот человек, для которого создавался наш фонд: писательница из рабочего класса, которая нуждалась лишь в некоторой поддержке, чтобы начать свою карьеру.

Если эта книга произведет на вас впечатление – что практически неизбежно, – вспомните, как близка она была к тому, чтобы никогда не увидеть свет. Стефани могла сдаться перед лицом отчаяния и физического переутомления, могла получить тяжелую травму на работе и стать инвалидом. Вспомните о женщинах, которые по схожим причинам никогда не расскажут свою историю. Стефани напоминает нам, что их – миллионы, и каждая из них – героиня. И все они ждут, что мы их услышим.

Барбара Эренрейх

Часть первая

Домик

Моя дочь сделала свои первые шаги в приюте для бездомных.

Это случилось в июне, за день до ее первого дня рождения. Я присела на протертый диванчик со старенькой цифровой камерой в руках, чтобы снимать, как она пойдет. Спутанные волосы и полосатая пижамка контрастировали с выражением сосредоточенного упорства в ее карих глазах, пока она то поджимала, то расправляла пальчики на ногах, стараясь удержать равновесие. Я старалась заснять все: перевязочки у нее на щиколотках, пухлые ножки и кругленький животик. Что-то лепеча, она двинулась мне навстречу, босиком по плиточному полу. В плитку намертво въелась многолетняя грязь. Сколько я ее ни скребла, мне не удавалось оттереть пол дочиста.

Это была последняя неделя нашего трехмесячного пребывания в поселении на севере Порт-Таунсенда, построенного местными властями для бездомных. Дальше нам предстояло переехать в «переходное жилье» – старый, обветшавший многоквартирный комплекс с цементными полами. Домик, хоть мы и жили в нем временно, мне как-то удалось обустроить, хотя бы ради дочки. Диванчик я застелила желтым покрывалом, чтобы немного разбавить белизну стен и серые полы и привнести хоть что-то яркое и радостное в наше унылое существование.

Возле входной двери у нас висел небольшой календарь. Там я отмечала даты встреч с социальными работниками из разных организаций, у которых могла попросить помощь. Я готова была рыть носом землю, обращаться в какие угодно учреждения, стоять в бесконечных очередях с другими такими же людьми, таскавшими за собой потрепанные папки с документами, чтобы доказать, что у них нет денег. Удивительно, сколько требовалось бумаг, чтобы подтвердить простой факт: я – нищая.

Нам нельзя было принимать гостей и загружать домик вещами. Все наше имущество умещалось в одну сумку. У Мии была корзинка с игрушками. У меня – тонкая стопка книг, которые я расставила на шатком стеллаже, отделявшем жилую зону от кухни. В кухне стоял круглый стол, к которому я прикрепила подвесное детское сиденье для Мии и стул, на котором я сидела, глядя, как она ест, и пила кофе, чтобы заглушить голод.

Наблюдая за тем, как Мия делает свои первые шаги, я старалась не обращать внимания на зеленую коробку у нее за спиной: там хранились судебные бумаги, копившиеся в ходе тяжбы за опеку с ее отцом. Я старалась сосредоточиться на дочери: улыбалась ей, словно все у нас было в порядке. Разверни я камеру, я не узнала бы сама себя. На редких фото, где я попадала в кадр, был словно кто-то другой: я исхудала, как никогда в жизни. Я работала садовником, сдельно – по нескольку часов в неделю подрезала живые изгороди, сражалась с разросшейся ежевикой и выдергивала стебельки травы оттуда, где ей расти не полагалось. Иногда я мыла полы и туалеты в домах моих знакомых, знавших, насколько отчаянно я нуждаюсь в заработке. Они не были богаты, но в смысле финансов имели «подушку безопасности», в отличие от меня. Месяц без работы мог доставить им определенные трудности, но не стал бы причиной переезда в приют для бездомных. У них были родители или другие родственники, которые могли выручить деньгами и предотвратить подобное развитие событий. У нас не было никого. Мы остались вдвоем – Мия и я.

В заявлении на предоставление бесплатного жилья, в графе о целях на следующие несколько месяцев, я написала, что постараюсь наладить отношения с отцом Мии, Джейми. Мне казалось, если я приложу усилия, мы сможем помириться. Иногда я представляла себе, что мы будем нормальной семьей – мать, отец и хорошенькая дочка. Я цеплялась за эти мечты, как за веревку, привязанную к воздушному шару. Этот шар должен был перенести меня через воспоминания о побоях Джейми и о тяготах жизни матери-одиночки. Если как следует за него держаться, я взлечу выше всего этого. Если постоянно представлять, какую семью я хочу, можно сделать вид, что ничего плохого не случилось, как будто эта жизнь – лишь временный этап, а не все наше будущее.

На день рождения я подарила Мие новые туфельки. Деньги на них пришлось откладывать целый месяц. Они были коричневые, с вышитыми голубыми и розовыми птичками. Я разослала всем приглашения на праздник, как обычная мама, и позвала Джейми, будто мы были обычными родителями. Мы расположились за столом для пикника с видом на океан, на травянистом холме в парке Четземока в Порт-Таунсенде, городке в штате Вашингтон, где тогда жили. Улыбающиеся гости сидели на пледах, которые принесли с собой. Я купила лимонад и кексы, потратив на них продуктовые купоны, которые оставались у меня до конца месяца. Мой отец и дед ехали по два часа из разных концов штата, чтобы присутствовать на празднике. Пришли мой брат и еще несколько друзей. Один захватил гитару. Я попросила подругу сфотографировать нас с Мией и Джейми, поскольку нам очень редко случалось оказаться вместе вот так, втроем. Я хотела, чтобы у Мии было что вспомнить о своем детстве. Но Джейми на снимках выглядел скучающим и раздраженным.

Моя мать с нынешним мужем, Уильямом, прилетела из Лондона, или из Франции, или еще откуда-то, где они жили на тот момент. На следующий день после праздника они явились – нарушив запрет на прием гостей в приюте для бездомных, – чтобы помочь мне с переездом в «переходное» жилье. При виде их нарядов я разве что покачала головой: Уильям облачился в обтягивающие черные джинсы, черный пуловер и черные ботинки, а мама в черно-белое полосатое платье, подчеркивавшее ее внушительный зад, черные легинсы и кеды «Конверс». Они выглядели так, будто пришли выпить кофе, а не заниматься переездом. До этого никто не видел, в каких условиях нам приходится жить, но при этом вторжении британского акцента и европейских мод наш домик – наше скромное пристанище – показался мне еще более жалким.

Уильям не смог скрыть своего удивления при виде моей единственной спортивной сумки, с которой мы переезжали. Он взял ее и вышел на улицу, мама последовала за ним. Я обернулась, чтобы в последний раз окинуть взглядом наш пол, наши тени – вот я читаю книгу, сидя на протертом диванчике, а Мия копается в корзинке с игрушками, вот она сидит в выдвижном ящике двуспальной кровати… Я радовалась тому, что уезжаю. Но на короткий момент мне вспомнилось все, что мы пережили здесь, и я со смешанным чувством горечи и счастья попрощалась с местом, с которого начался наш путь.

Половина обитателей нашего нового дома, построенного по программе «Переходного жилья для малообеспеченных семей», переехала, как мы, из приютов для бездомных; вторую же половину составляли те, кого только-только выпустили из тюрьмы. Считалось, что по сравнению с приютом это шаг вперед, но я сразу же затосковала об уединенности нашего домика. Здесь, в многоквартирном здании, мое печальное положение было очевидно для всех, включая меня саму.

Мама и Уильям стояли у меня за спиной, пока я возилась с дверью. Я билась с замком, вставляя ключ то так, то эдак, пока он, наконец, не повернулся. «Зато так просто не взломаешь», – пошутил на это Уильям.

Мы вошли в узкий коридорчик; входная дверь располагалась точно напротив ванной. Я увидела ванну, в которой мы с Мией смогли бы мыться вместе, – роскошь, которой до этого мы были лишены. Справа находились две спальни. В каждой имелось окно, выходившее на дорогу. Кухня была настолько крошечной, что дверца холодильника, когда ее открывали, задевала шкафчик, стоявший напротив. Я прошла по белой плитке, напомнившей мне полы в приюте, и распахнула дверь на небольшой балкончик. Его ширина едва-едва позволяла сесть и вытянуть ноги.

Джули, социальный работник, показывала мне квартиру в ходе короткого осмотра два месяца назад. Семья, занимавшая ее последней, прожила там два года, максимально возможный срок. «Вам повезло, что квартира освободилась, – сказала Джули. – Особенно с учетом того, что из приюта вам пора выезжать».

При нашей с ней первой встрече я сидела напротив Джули, по другую сторону стола, и, запинаясь, пыталась отвечать на вопросы о том, каковы мои планы на будущее и как я собираюсь организовать жизнь, свою и ребенка. Как я обеспечу нам финансовую стабильность? Какой работой могу заниматься? Джули, похоже, понимала мое замешательство и предлагала свои варианты. Единственной возможностью, по сути, являлся переезд в социальное жилье. Проблема заключалась в том, чтобы найти что-то свободное. Юристы из Центра по защите жертв домашнего насилия и преступлений на сексуальной почве держали свой приют для пострадавших, которым некуда было идти, но мне повезло, что власти смогли изыскать для меня отдельное жилье и решение относительно финансов.

В ту нашу первую встречу мы с Джули прошлись по четырехстраничному списку жестких правил, которые я должна была принять, чтобы заселиться.

Постояльцы согласны, что это временное убежище, а НЕ постоянный дом.

АНАЛИЗ МОЧИ может быть затребован в любое время без предварительного уведомления.

Посещение гостями НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

НИКАКИХ ИСКЛЮЧЕНИЙ.

Джули ясно дала понять, что ко мне в любой момент могут наведаться проверяющие, чтобы убедиться, что я соблюдаю «гигиенический минимум», то есть мою посуду, не бросаю еду на столе и протираю полы. Я дала согласие на анализы мочи и проверки без предупреждения, а также на комендантский час с десяти вечера. Проживание гостей без предварительного согласования категорически запрещалось; при согласовании оно допускалось не более чем на три дня. О любых переменах в моем материальном положении мне следовало немедленно уведомить социальную службу. Каждый месяц я должна была в деталях отчитываться, откуда ко мне поступают деньги и как и на что я их трачу.

Джули всегда держалась приветливо и улыбалась мне, пока мы разговаривали. Мне повезло, что она не напускала на себя равнодушный утомленный вид, свойственный другим социальным работникам в государственных организациях. Она относилась ко мне по-человечески и, сидя напротив, время от времени поправляла выбившуюся из-за уха прядку медно-рыжих волос. Однако у меня не шли из головы ее слова о том, что мне «повезло». Я, честно говоря, так не считала. Конечно, я испытывала благодарность. Безусловно. Но о везении речь все-таки не шла. Нет, раз мне предстояло переехать в дом, правила которого так и кричали о том, что я – наркоманка, грязнуля и так опустилась, что мне не обойтись без принудительного комендантского часа и анализов мочи.

Нищета, жизнь в бедности сильно смахивали на досрочно-условное освобождение – а преступление мое состояло в отсутствии средств к существованию.

Уильям, я и мама не торопясь носили по лестнице вещи из грузовичка, который мне пришлось арендовать, к дверям моего нового жилища на втором этаже. Мы забрали их из хранилища, которое снял для меня отец, когда я переселялась в домик. Мама и Уильям выглядели такими нарядными, что я предложила им футболки, чтобы переодеться, но они отказались. Мама всегда, сколько я ее помню, была очень полной, за исключением периода развода с моим отцом. Она утверждала, что похудела благодаря диете Аткинса. Отец, однако, позднее обнаружил, что причиной ее внезапного увлечения спортзалом были не тренировки, а новый роман, в сочетании с непреодолимым желанием избавиться, наконец, от обязанностей матери и жены. Мамино преображение стало своего рода освобождением, переходом к жизни, о которой она всегда мечтала, принося себя в жертву ради семьи. Мне же казалось, что ее подменили на какую-то незнакомку.

Той весной мой брат Тайлер закончил школу, родители развелись, и мама переехала в отдельную квартиру. Ко Дню благодарения она сократилась примерно вполовину и отпустила длинные волосы. Мы с ней пошли в бар, где она у меня на глазах целовалась с парнями примерно моих лет, а потом вырубилась на диванчике между столами. Мне было ужасно неловко, но со временем это чувство переродилось во что-то вроде ощущения утраты, с которым я никак не могла справиться. Я хотела, чтобы мама вернулась назад.

Папа на некоторое время полностью растворился в новой семье. Женщина, с которой он начал встречаться сразу после развода, оказалась крайне ревнивой; у нее было трое сыновей. Она не хотела, чтобы я у них появлялась. «Поступай как знаешь», – сказал мне отец, когда мы с ним встретились за завтраком в ближайшей к их дому закусочной.

Мои родители продолжали жить; я же эмоционально осиротела. Я поклялась никогда настолько не отдаляться от Мии – ни физически, ни душой.

Теперь, глядя на маму, замужем за англичанином всего на семь лет старше меня, я обратила внимание, что она располнела гораздо сильней, чем когда-либо, так, что испытывала явственный дискомфорт от нахождения в собственном теле. Я не могла удержаться и не рассматривать ее, пока она, стоя передо мной, что-то вещала с наигранным британским акцентом. Прошло, наверное, лет семь с тех пор как она переселилась в Европу, и за эти годы я видела ее считаные разы.

Примерно на половине процесса разгрузки мама начала поговаривать о том, что не отказалась бы от гамбургера. «И стаканчика пива», – добавила она, когда мы в следующий раз столкнулись с ней на ступеньках. Время едва перевалило за полдень, но она чувствовала себя «на каникулах», а это означало, что выпить можно и пораньше. Она предложила пойти в «Сирену», бар с террасой, расположенный неподалеку. Я сглотнула слюну. Уже много месяцев я не могла себе такого позволить.

– Мне потом работать, но я сходила бы с вами, – сказала я. Раз в неделю я убирала детский сад, где работала моя знакомая, получая за это сорок пять долларов. Еще мне предстояло вернуть грузовичок и забрать Мию у Джейми.

В тот день мама решила избавиться от кое-каких собственных вещей: старых фотографий и сувениров, которые хранила у друзей в гараже. Она притащила их мне – в качестве подарка. Я приняла коробки радостно, охваченная ностальгией, как свидетельство нашей прошлой общей жизни. Мама сохранила все мои школьные портреты и все фото в костюмах на Хеллоуин. Вот я с моей первой пойманной рыбой. С букетами после школьного мюзикла. Мама неизменно присутствовала в зрительном зале – поддерживала меня, улыбалась и снимала на камеру. Теперь, находясь в моей квартире, она обращалась со мной просто как с еще одним взрослым, равным себе, а я чувствовала себя потерянной, как никогда. Мне нужна была семья. Нужно было, чтобы меня обнимали, утешали, говорили, что все будет хорошо.

Когда Уильям отошел в туалет, я присела рядом с мамой на пол.

– Привет! – улыбнулась я.

– Что? – ответила она, словно я что-то у нее попросила. Мне всегда казалось, она боится, что я обращусь к ней за деньгами, но я ни разу не обратилась. Они с Уильямом вели безбедное существование в Европе: его квартиру в Лондоне сдавали, а сами жили в коттедже близ Бордо, во Франции, часть которого превратили в отельчик.

– Я подумала, может, нам стоит больше времени проводить вместе? – спросила я. – Только вдвоем?

– Стеф, думаю, это будет немного неуместно.

– Почему? – Я инстинктивно выпрямилась.

– Потому что, если ты хочешь проводить время со мной, тебе придется принять тот факт, что и Уильям будет с нами тоже, – ответила она.

В этот момент Уильям как раз вышел из ванной, громко сморкаясь в носовой платок. Она схватила его за руку и поглядела на меня, многозначительно вздернув брови, словно гордилась тем, как успешно установила между нами границы.

Ни для кого не являлось секретом, что мне не нравится Уильям. Когда пару лет назад я навещала их во Франции, мы с ним поссорились, из-за чего мама так расстроилась, что пошла плакать в машину. В этот раз я решила попытаться наладить между нами отношения. И дело было не в том, что я нуждалась в ком-то, кто помог бы мне растить Мию; в первую очередь, мне хотелось снова иметь маму – человека, которому я могла доверять и который любил бы меня, несмотря на то, что я живу в приюте для бездомных. Если бы у меня была такая мать, с которой можно поговорить, она объяснила бы, что со мной происходит, облегчила бы мою ношу, помогла бы не винить себя во всех смертных грехах. Очень сложно – с учетом всей степени моего отчаяния – добиваться внимания от собственной матери. Вот почему я смеялась, когда Уильям отпускал свои шуточки. Улыбалась, когда он язвил насчет американской речи. Никак не комментировала мамин вновь приобретенный британский акцент и тот факт, что она держалась аристократкой, как будто ее мать, моя бабушка, не вываливала ей в детстве на тарелку консервированные фрукты, полив их сливками из баллончика.

Мама с папой выросли в разных частях округа Скаджит, известного своими тюльпановыми полями – примерно в часе езды к северу от Сиэтла. Их семьи испокон века жили в бедноте. Папина родня обитала на лесистых берегах озера Клир. Ходили слухи, что многие из них подпольно гнали виски. Мама родилась немного дальше, в долине, где фермеры растили на полях горошек и шпинат.

Бабушка с дедушкой были женаты больше сорока лет. Я до сих пор помню их дом – бывший трейлер, стоявший в лесу близ речки. Пока родители работали, они присматривали за мной. Дедушка делал нам на обед бутерброды с майонезом и маслом. Денег у них совсем не было, но мои воспоминания о родителях матери наполнены любовью и теплотой: вот бабушка помешивает на плите консервированный томатный суп, держа в руке банку с газировкой; она стоит на одной ноге, а второй упирается в колено, как фламинго, и рядом в пепельнице дымится очередная сигарета.

Позднее они переехали в город, в старый дом в предместьях Анакортса, который с годами пришел в такой упадок, что стал практически непригоден для жизни. Дедушка работал агентом по недвижимости и заскакивал домой между деловыми встречами: он врывался в дверь с непременной игрушкой для меня, подобранной где-нибудь или выигранной в автомате.

В детстве, если я не гостила у них, то звонила бабушке по телефону. Я болтала с ней часами, и среди фотографий, где мне четыре-пять лет, попадается немало таких, на которых я стою в кухне с большой желтой телефонной трубкой возле уха.

Бабушка страдала параноидной формой шизофрении, и со временем разговаривать с ней стало невозможно. Она впала в помешательство. В последний раз, когда мы с Мией их навещали, я принесла большую пиццу, которую купила на продуктовые купоны. Бабушка, с подведенными черным глазами и ярко-розовой помадой на губах, весь этот визит продержала нас на пороге, где она стояла, куря сигарету за сигаретой. Только когда вернулся дед, мы смогли зайти в дом и поесть. Однако тут бабушка объявила, что не голодна, и обвинила деда в том, что он крутит романы у нее за спиной – и даже флиртует со мной, их внучкой.

Однако к Анакортсу относятся мои лучшие детские воспоминания. Хотя связи с семьей становились все слабее, я всегда рассказывала Мие о бухте Боуман и перевале Десепшн – расселине в океане, отделяющей Фидальго от острова Уиндбей, куда мы с отцом выбирались в походы. Этот маленький уголок штата Вашингтон, с вековыми хвойными и земляничными деревьями, был единственным местом, которое я могла считать своим домом. Я знала в нем каждую тропку, помнила особенности океанских течений, вырезала свое имя на красно-оранжевом стволе земляничного дерева и могла точно указать, где оно растет. Приезжая в Анакортс навестить родных, я обязательно отправлялась на пляж под мостом Десепшн и возвращалась домой по длинной дороге, через Розарио-Роуд, мимо больших вилл на утесах.

Я скучала по семье, но утешалась тем, что мама и бабушка продолжали неизменно созваниваться каждое воскресенье. Мама звонила отовсюду, где бы ни находилась. Меня радовал тот факт, что она, хоть больше мне и не принадлежала, все-таки помнила о нас, оставленных где-то позади.

Когда в «Сиренах» нам принесли счет, мама заказала еще одно пиво. Я посмотрела на время. Надо было заложить два часа на уборку в детском саду, прежде чем забирать Мию. Понаблюдав еще минут пятнадцать за тем, как мама и Уильям развлекаются, пересказывая друг другу сплетни об их соседях во Франции, я решила, что мне пора.

– О, – воскликнул Уильям, вздернув брови. – Мне позвать официантку, чтобы ты заплатила за ланч?

Я уставилась на него.

– Вообще-то нет.

Мы смотрели друг на друга в каком-то ступоре.

– У меня нет денег. Мне нечем платить.

Конечно, мне стоило бы угостить их ланчем, раз уж они приехали и помогли мне с вещами, но они, вроде как, считались моими родителями. Мне захотелось им напомнить, что они только что перевезли меня из приюта для бездомных, но я не стала – вместо этого я с умоляющими глазами повернулась к маме.

– За пиво я могу заплатить своей кредиткой, – предложила она.

– У меня на счету всего десять долларов, – сказала я. В горле у меня разрастался ком.

– Бургер стоил дороже, – отрезал Уильям.

Он был прав. Бургер стоил 10 долларов 59 центов. Я заказала еду, заплатив за которую, осталась бы с двадцатью восемью центами на карте. Мне стало ужасно стыдно. Ощущение торжества, с которым я жила весь этот день, когда покинула приют, растаяло как дым. Я не могла себе позволить чертов бургер!

Я посмотрела на маму, на Уильяма, потом извинилась и пошла в туалет. Нет, мне не хотелось писать. Мне хотелось плакать.

Я взглянула на свое отражение в зеркале: тощая, как скелет, в футболке детского размера и джинсах в обтяжку, которые я подвернула на щиколотках, чтобы не было видно, что они мне коротки. Я была этой женщиной в зеркале – выбивавшейся из сил на работе, но все равно без денег, женщиной, не способной заплатить за обед. Часто я уставала так, что не могла есть, и много раз, сидя за столом, просто смотрела, как Мия подносит ложку ко рту, благодаря Бога за то, что она не останется голодной. Я выглядела иссохшей, жилистой, и все, что мне оставалось, – рыдать в туалете.

Много лет назад, когда я размышляла о своем будущем, бедность казалась мне немыслимой, совершенно чуждой моей реальности. Я никогда не думала, что дойду до такого. Но теперь, после разрыва с Джейми и рождения ребенка, моя реальность стала именно такой, и я не знала, как выбраться из нее.

Когда я вернулась, Уильям по-прежнему сидел с раздутыми ноздрями, как миниатюрный дракон. Мама, наклонившись к нему, что-то шептала, а он неодобрительно качал головой.

– Я могу заплатить десять долларов, – сказала я, садясь за стол.

– Хорошо, – согласилась мама.

Я не ожидала, что она примет мое предложение. До зарплаты было еще далеко. Я покопалась в сумочке и достала кредитку. Подписав чек, я поднялась и сунула карточку в задний карман джинсов, на ходу обняла маму на прощание и пошла к выходу. Стоило мне отойти на пару шагов, как Уильям воскликнул:

– Это же надо, так нами распоряжаться!