Loe raamatut: «Розы для проститутки»

Зачин. О луне и розах

Мой душистый цветок, моя луна. Просыпаясь утром – я вспоминаю тебя. Днем мои мысли заняты тобой – а ночью я вижу тебя в волшебных снах. Твой ангельский образ – вытатуирован у меня на сердце.

Ты кажешься мне похожей на самую яркую розу из того букета, который я подарил тебе во вторую нашу встречу. Как разгоняющая тьму золотая луна, взошла ты на небо моей жизни…

Ты знаешь: лирика Навои и Саади заменяла мне хлеб и молоко. Будто пчела нектаром – питался я стихами персидских и тюркских классиков. Я и сам поэт. Так что позволь мне с долей витийства сказать: ты достойна без забот гулять по тенистому саду, срывая цветы и слушая трели пернатых; медленно потягивать сладкое багряное вино из хрустального кубка; полулежа на застеленном бухарским ковром инкрустированном самоцветами троне – принимать дары от бьющих поклоны воздыхателей.

К сожалению, на этом свете мало места для поэзии. Мир жесток – и люди тоже жестоки. Прямоходящими потомками обезьян движет жажда наживы и власти над ближним. Живя среди подобных «хомо сапиенсов» – невозможно не замараться. Я, пожалуй, атеист – и не верю в сказку о первородном грехе. Но не поспорить: каждый землянин старше четырнадцати лет – признается в этом или нет – верблюдом несет на себе груз своей вины.

Твои лепестки, о мой цветок, не могли не запачкаться пылью и грязью этого подлого мира. Но я каждый раз орошал тебя дождем своей любви – так что ты всегда была для меня чистой и свежей. Такими бывают весною на рассвете розы в цветниках твоей прекрасной родины – Восточного Туркестана.

Роза останется розой, даже если распустится на берегу зловонной – полной отходов – канавы. Тусклая луна, обложенная тучами – все равно луна.

Я это очень хорошо понимаю. И потому в моих глазах мы всегда были Фархадом и Ширин, Меджнуном и Лейли, Тахиром и Зухрой. Хотя я бросивший институт нервный юнец, убирающий туалет за кошками – а ты была проститутка и никогда по-настоящему не любила меня.

1.Неприкаянная душа

Мне только-только стукнуло девятнадцать лет. Возраст, в котором Чингисхан уже предводительствовал ватагой удалых багатуров. Но мне – как до неба – далеко было не то что до рыжебородого монгольского кагана, но и до любящего приложиться к бутылке сантехника дяди Васи. Потому что дядя Вася – в отличие от меня – обладал хотя бы толикой свободы.

А я был пушистым – не научившимся летать – птенцом под крылышком у энергичной и пышущей здоровьем (даром, что шестидесятилетней) бабушки. Бабушка была подлинная бизнес-вумен, деловая леди и современная барыня, посещавшая косметолога и массажиста. И даже перед походом в магазин за палкой колбасы не забывала опрыскать себя духами с ароматом лаванды. Занимала должность в офисе крупного банка. В другом банке имела счет с кругленькой суммой, на который регулярно капали проценты. Владела акциями транснациональной корпорации, производящей парфюмерию, и играла на бирже.

Реализовавшаяся – так сказать – «на поле общественной деятельности», бабушка была и суперской домохозяйкой. Любила вязать носок под мелодраматический сериал. Варила щи – борщи – уху и жарила котлеты. А коронным блюдом бабушки был пирог с мясом и грибами, которым я объедался до смачной отрыжки.

Бабушка опекала меня сильнее, чем могли бы папа и мама вместе взятые, если б были живы. На каждый праздник – включая день независимости республики – охотно дарила мне немаленькие денежные суммы. Но не позволяла мне самому заработать себе на карманные расходы хотя бы промоутером, раздающим рекламные листовки у японского кафе или пиццерии.

Подняв палец – на котором серебрилось кольцо – бабушка с многозначительным видом говорила: «Твоя работа, дитя – это учеба».

И я учился – я без дураков учился. Ломал ногти и крошил зубы о гранитные глыбы знаний на втором курсе юридического факультета Расейского столичного социального университета. Выплесни на меня ночью ведро холодной воды и спроси что-нибудь из римского права или шестой параграф кодекса Хаммурапи – и то я ответил бы без запинки.

Если быть откровенным: душа моя совсем не лежала к юриспруденции. Иногда, когда я открывал толстый, как Талмуд, учебник – напичканный терминами вроде «презумпция невиновности», «неустранимое сомнение» и «исковые требования» – на меня девятым валом накатывало запредельное отчаяние. Хотелось запустить фолиантом в стену – а потом топтать чертову книжищу ногами. Честное слово: святая инквизиция не снискала бы в веках недоброй славы, если б сжигала на кострах не труды ученых – а сочинения всяких законников.

Но на то, где мне учиться – я мог повлиять не больше, чем на политику инквизиции. Университет и факультет выбирала многоумная бабушка. Уж она-то знала, как обустроить будущее единственного внучка.

«Юрист – профессия, которая всегда будет востребованной», – бородатым Конфуцием внушала мне бабушка.

Она так и видела меня молодым преуспевающим адвокатом в безукоризненном сером пиджаке и в брюках со стрелками. С поблескивающей от геля прической. Арендатором комфортабельного офиса на двадцать пятом этаже делового центра в самом сердце мегаполиса.

Что мне оставалось делать?..

Не знаю, боялся ли я не оправдать бабушкиных надежд. Но я прилежно – утирая с лица пот – корпел над пыльными сводами законов. Просиживал штаны на лекциях. И даже отвечал что-то на семинарах. Так ишак под тяжелой кладью – хочет, не хочет, а бредет вверх по узкой горной тропе.

Замечали ли товарищи по студенческой скамье, что я чувствую себя не на своем месте – хуже рыбы в кастрюле?.. То ли им не нравились мои чуть взлохмаченные волосы цвета соломы, моя походка, моя привычка часто-часто моргать?.. Или дело – банально – было в моем неумении общаться?.. (Когда мне надо было к кому-нибудь обратиться – хотя бы попросить карандаш – я краснел и фыркал).

Так или иначе – на курсе меня (я мягко скажу)… не привечали. Я был мишенью для издевательств и ядовитых насмешек. Когда я появлялся под подпертым белыми колоннами потолком нашего университетского корпуса – обязательно находился весельчак, который выдавал: «Глядите: наш трубадур собственной персоной!..». Или: «Ого, сам беспокойный призрак отца Гамлета пожаловал!..».

Почему трубадур?.. Почему призрак отца Гамлета?.. Я понятия не имел. Я только сутулил спину и, как филер, втягивал голову в плечи.

Когда на семинаре я, задыхаясь, что-то мямлил в ответ на вопрос преподавателя – какой-нибудь одногруппник резко перебивал меня. И – на пальцах – доказывал, что я говорю несусветную чушь, цена которой не больше, чем срезанной с картофеля кожуре. Самое худшее, что учитель одобрительно кивал наглецу – а меня переставал замечать. Будто я становился прозрачнее родниковой воды.

На всем факультете ко мне хорошо относилась только бодрая, не обделенная вниманием парней девчонка Снежана – с рыжими и густыми, как лисий мех, волосами. Тоже из нашей группы. Стоя на заплеванном, засыпанном пакетиками из-под чипсов и фольгой от шоколадок дворе корпуса – Снежана курила тоненькую белую сигаретку (обычно, с ароматом манго), задумчиво глядела на меня и говорила:

– А ты ничего. Умный парень. Только малость зажатый.

Отдушиной для меня было поехать после занятий в парк, раскинувшийся на берегу реки. Там я стелил куртку на траве и сидел, любуясь синим потоком. Наслаждался своим горьким одиночеством. Со мной были баночка пива или коктейля «вертолет», томик стихов Навои или Джами, блокнот и ручка.

Тут я должен сказать о трех моих страстях.

Выпивка. Живя в расейском обществе, девятнадцатилетнему мальчику трудно не привыкнуть к алкоголю. Даже если речь идет о таком замордованном и, вдобавок, придавленном бабушкиной гиперопекой юнце, как я. Уже от половины литра восьмиградусного напитка мне делалось хорошо. Я пил аккуратно – так, чтобы ненароком не дыхнуть на бабушку перегаром.

Классическая персидско-таджикская и тюркская поэзия. Я запоем читал Низами, Саади, Хафиза, Рудаки, Омара Хайяма и еще целую плеяду выдающихся стихотворцев. Мне непросто сказать, как у меня началась эта любовь к восточной лирике. По-моему, еще школьником я откопал дома в книжном шкафу неизвестно откуда там взявшуюся книгу «Фархад и Ширин» Навои и сборник стихов Рудаки. Я был покорен!..

В связи с государственным курсом на традиционные русские ценности, которые признаются скрепами нашего общества – авторов с Востока если и издают, то микроскопическими тиражами. А многие произведения иранской и тюркской классики можно достать только в старых – времен Конфедерации – изданиях.

Я осаждал букинистические магазины. На «досках объявлений» в интернете отыскивал пенсионеров, распродающих свои библиотеки. Только на книги Саади, Лутфи, Зебуннисо я и тратил (ну еще, правда, на пиво и коктейли) деньги, которые так щедро дарила мне бабушка.

С чем сравнить удовольствие, испытываемое мною от чтения восточной поэзии?.. Пожалуй, с опьянением великолепным вином. Тонкие средневековые лирики Средней Азии и Ирана создали целый сказочный мир, в котором я забывал о серых буднях.

В этом волшебном мире влюбленный соловей пел над розой, а мотылек опалял крылья в огне свечи. Полный высокого чувства поэт мечтал занять место сторожевого пса у дверей прекрасной тюрчанки и только утреннему ветерку жаловался на жестокость красавицы. Возлюбленная сравнивалась с луной, нежным цветком, стройным кипарисом. Губы обворожительной пери – алые, как рубин, а волнистые косы – чернее ночи. Славя в песнях свою ненаглядную Лейли – несчастный Меджнун самумом мчался по пустыне. А царь всех ремесленников и строителей Фархад – во имя любви к ослепительной Ширин пробивал в граните русла, по которым потекут белое молоко и прохладная кристально-чистая вода.

Я и сам пытался писать стихи в подражание восточным лирикам. И это была моя третья страсть. Я всюду носил с собой блокнот. Туда я записывал рождающиеся у меня строчки. Но я должен был признаться себе: поэт из меня был… не блестящий.

Одно только следование метру и поиск рифмы представляли для меня неимоверные трудности. Я пыхтел, как самовар, чтобы выдавить из себя хоть одну складную строфу. Мои упражнения в жанре рубаи, газели и мухаммаса оборачивались только тем, что я беспощадно марал бумагу. У меня почти не было законченных стихотворений – только отдельные более или менее удачные строки. Когда стихосложение утомляло меня – я рисовал в своем блокноте солнце, луну, цветы, кошек, драконов и профили красавиц. По крайне мере – по моему замыслу это должны были быть красавицы.

Так я и жил. Тихий бабушкин внучок с неприкаянной душой. И, клянусь, так бы и жил долго-долго. Возмужал бы – то бишь, стал бы ездить не в университет, а на работу.

Вряд ли – вопреки мечтаниям бабушки – из меня получился бы полновесный адвокат. Но младший специалист юридической консультации – точно. Я бы протирал в офисе брюки, стаканами глушил капучино и латте, резался бы на компьютере в «Тетрис» и «Сапера» и иногда давал бы клиентам разъяснения, в каких случаях применима та или другая статья гражданско-правового либо семейного кодекса.

Моя жизнь была бы похожа на жизни других мелких клерков – как неотличимы друг от друга шоколадные конфеты из одной коробки. Меня выделяло бы (незаметно для всех окружающих – ха!..) только то, что я почитываю Низами и Лутфи, сам карябаю жалкие стишки да рисую змей и розы.

Казалось: такое будущее уготовано мне лукавыми богами. Закончив университет, я получу свой синий диплом. Пять дней в неделю буду кряхтеть на работе. В субботу – заливать глаза «вертолетом», «отверткой» или «кровавой Мэри». По воскресеньям – дрыхнуть до часу дня; а проснувшись – глотать аспирин от сверлящей голову боли.

Но поток моей жизни круто изменил русло, когда я увидел – да, просто увидел!.. – Малику.

2.Малика

Это была вторая неделя сентября. В университете нам только-только выдали учебники. По всему факультету были расклеены стенгазеты с «напутственным словом» господина ректора – и с огромными фотографиями сего дородного мужа, смахивающего на императора Нерона.

В тот день – после занятий – я, погруженный в меланхолию, бродил по окрестностям университета. Сегодня я получил от сокурсников долю колкостей и шпилек. Одна только Снежана разговаривала со мной, как с человеком. Домой абсолютно не хотелось. Не в меру сердобольная бабушка – считающая, что имеет право все обо мне знать – будет настойчиво у меня выспрашивать: «А все ли у тебя благополучно в университете, золотой мой?». А мне придется – не краснея – лгать: мол, мои делишки обстоят хорошо. Не стану же я признаваться, что для других «студиозусов» я моральная груша для битья. И что от юриспруденции – от всех этих параграфов и статей – мне хочется порою проблеваться.

Так что домой меня сейчас было не приманить даже бабушкиным мясным пирогом с пылу, с жару. Притом, что в моем пустом желудке урчало. Я собирался двинуться в парк – и засесть там под ветвистыми деревьями, расстелив куртку на траве, на моем любимом месте с видом на синюю реку, по которой иногда пробегают прогулочные теплоходы. Но сначала решил заморить червячка в каком-нибудь заведении общепита.

Ветер мел по асфальту фольгу, бумажки и шелуху от семечек. Серый мегаполис с громадинами многоэтажек сливался с таким же серым небом. Только на западе золотился тускловатый кусочек солнца. Унылый урбанистический пейзаж как нельзя лучше сочетался с моим невеселым настроением.

Я не долго мерил шагами улицу. Передо мною вырос белый параллелепипед с вывеской: «Закуски от дяди Вани» – на которой был грубо намалеван сияющий улыбкой повар в белом колпаке, держащий блюдо не то пирожков, не то пельменей. Не раздумывая – я дернул за ручку стеклянную дверь и переступил порог забегаловки.

Я попал в длинное и узкое помещение – точь-в-точь в склеп для анаконды. По одну сторону – витрины с горами разнообразной выпечки, пельменями и жареными куриными ножками на подложках; супами и салатами в пластиковых контейнерах; бутылочками кваса и морса. По другую – стойки, за которыми можно умять свой заказ. Звучала популярная эстрадная песенка – в куплетах которой рифма была еще более сомнительная, чем в моих, с позволения сказать, стихах.

Я подошел к кассе, чтобы купить салатик и выпечку. И… как жена Лота, застыл соляным столбом, встретившись глазами с продавщицей. Казалось: в это мгновение всколыхнулся мировой океан, громогласно расхохотался косматый Иегова, а индийский озорной бог любви Камадэва отпустил тетиву лука – метнув свою цветочную благоуханную стрелу.

Юная продавщица была… прекрасна. Я увидел ее нежно-смуглое лицо так близко!.. Как бы нырнул в омуты ее темных лучистых глаз. Сказать, что эта девушка была подобна весеннему солнцу, полной луне, распустившемуся цветку жасмина – значило ничего не сказать.

Я читал у Рудаки, Низами и Саади о прелестной тюрчанке – нежной пери, ангеле. Гурии, спустившейся на грешную землю из тенистых райских садов. А сейчас я увидел идеал восточной, тюркской красоты прямо перед собой. Точно сама поэзия – вспыхнув волшебным самоцветом – ворвалась в обыденную скучную реальность.

Как жадный шмель, прильнув к цветку, сосет нектар – так и я впитывал взглядом облик чудесной красавицы. Я не знал, чему больше поражаться. Черному, как вороново крыло, потоку густых волнистых волос – струящемуся до середины спины?.. Стройной точеной фигурке?.. Губам – напоминающим лепестки алой розы?.. Длинным ресницам?.. Похожему на серп полумесяца изгибу бровей?..

Я чаще задышал. Сердце – разгоняя бурлящую кровь по венам – гремело янычарским барабаном. Челюсть у меня отвисла. Я стоял глупым зайцем и без стыда (я забыл папу с мамой, не то что стыд) пялился на привлекательную продавщицу.

Этой тюрчанке быть бы наряженной в тонкое парчовое платье, перехваченное золотым поясом. Но наряд ее состоял из блузки и брюк. Что, конечно, не умаляло красоты девушки. На груди у продавщицы был приколот бейджик с именем: «Малика».

Малика!.. Нежную гостью из рая зовут Малика!.. Я знал: это популярное у тюрок и таджиков арабское имя переводится как «царица». Что ж. Такое имя вполне подходило обворожительной красавице!..

– Малика… – чуть шевельнув губами, прошептал я.

– Молодой человек, – чистым, как журчание ручейка, голоском, заговорила девушка. – С вами все в порядке?.. Вы окаменели, будто Медузу Горгону увидели. На вас напал столбняк?.. Будете что-нибудь заказывать?..

– Я.. Да… Извините… – беспомощно забормотал я, чувствуя, что краснею.

Слова красавицы насчет «Медузы Горгоны» и «столбняка» были хлесткими, даже язвительными. Но – как это и описано в персидско-таджикской и тюркской поэзии – горький яд с губ пери кажется сладким медом. Я будто примерил чалму и халат лирического героя стихов Низами или Джами. Безумец хочет целовать пыль у ног прелестной тюрчанки – дерзкой и невоздержанной на язык.

– Ну-у?.. – спросила девушка, приподняв полукружия своих черных бровей.

– Ах, да, это… я…

Я понимал, что выгляжу смешно – и оттого еще больше терялся. Дрожь проняла меня до корней волос. Я был точь-в-точь перебирающий лапками мышонок, который только глубже проваливается в вязкое желе.

Черт возьми, надо просто выпрямить спину и равнодушно отчеканить: «Мне, пожалуйста, два пирожка с капустой и крабовый салат». Боже, как я сейчас жалел о том, что я не развязный мачо и не вшивый пикапер, способный стрельнуть номерок телефона у понравившейся девушки. Зачем я только родился рохлей, лузером и задротом?.. Вот я закидаю себе в глотку пирожки и салат… и мне останется только вытереть рот салфеткой и отчалить.

Точно в насмешку, судьба не несколько минут столкнула меня с восхитительной красавицей – с которой мы разойдемся, как в море корабли. Возможно, я еще не раз заверну в это бистро – чтобы только бросить взгляд на милую тюрчанку. Но я никогда, никогда не заговорю с ней иначе, чем как покупатель с продавщицей. Потому что я не знаю, как должен вести себя юноша – который хочет привлечь внимание девушки. Свои представления о взаимоотношения полов я черпал только из поэтических книг.

– Дайте мне, пожалуйста… салат «мимоза» и… две сосиски в тесте… – наконец выдавил я.

Малика рассмеялась – как звенит маленький декоративный колокольчик. Подозреваю: дело было в том, что я имел чрезвычайно глупый вид. Моя тюрчанка из стихов Саади шустро собрала заказ. Мне оставалось только взять поднос и переместиться за стойку. Ковыряя вилкой салат и помаленьку откусывая от сосиски в тесте, я – нет-нет – да и поглядывал через плечо на Малику.

О, как странно!.. Посмотреть на меня со стороны – я просто парень с рюкзаком на спине, закусывающий в дешевой забегаловке. А на деле – мое сердце квакало лягушкой и рвалось по швам. Казалось: я факелом вспыхну от внутреннего огня.

Меня так и подмывало: утереть вымазанные в салате губы, пасть перед нежной тюрчанкой на колени, протянуть руки, процитировать строчку Джами и взмолиться: «Выходи за меня замуж!..».

Вот такой я пылкий Меджнун. Но прекрасная, как молодая пальмочка, Лейли – хотя бы отвечала своему страстному возлюбленному взаимностью. Малика же – в ответ на мой бурный порыв – только покрутит пальцем у виска. Время Фархада и Меджнуна прошло. В наш похабный век, чтобы завоевать девушку – нужно сводить ее в фешенебельный ресторан поесть хрустящих французских булок и суп из акульих плавников. Подарить абонемент в массажный салон, серебряное колечко и модные духи. Стишками не соблазнишь ни одну дурочку. Сегодня общество – это рынок. Всегда есть продавец и клиент. Когда юноша и девушка затевают шуры-муры – между молодыми людьми заключается сделка. Брак – тоже сделка, большей степени надежности.

Приходится признать: самая честная женщина – проститутка. Подобная конфете без ярко разрисованного фантика. Проститутка без лишних слов продает тебе свое тело, принимая наличные или перевод на карту. И не требует от тебя плясать вприсядку –выдумывать что-то с поездкой на море или с обедом в элитном кафе под сверкающими круглыми люстрами.

У меня задрожали веки и задергался кадык. Ну вот еще!.. Не хватало только расплакаться за поеданием «мимозы»!.. Мозг обожгла мысль: а если бы Малика и впрямь была… путаной?.. О, тогда бы я знал, куда потратить деньги, которые дарит мне на праздники бабушка!.. Я бы снял Малику на ночь. Забыв обо всем на свете, мы отдались бы пьянящей бесстыдной страсти. А под утро – когда усталая Малика уронила бы голову на подушку – я сказал бы, запустив пальцы в длинные черные волосы тюрчанки: «Тебе не обязательно заниматься проституцией. Будь моей женой».

Ха!.. Как будто моя энергичная бабушка – по пунктам и параграфам расписавшая мое будущее – спит и видит, чтобы я притащил в качестве невесты нерусскую девушку (очевидно, без расейского гражданства). Нет!.. Бабушка сразу же заверещит: мол, внучок, «это же невыгодная партия!..».

Я горько вздохнул. И подумал, комкая в кулаке жирную салфетку: я ухоженный и сытый, но несвободный. Гудящий муравейник мегаполиса – это царство тотального рабства. Каждый муравей при деле: один тащит хвоинку, другой – личинку, а третий – доит тлю. Людям-муравьям, с детства подчиняющимся тысяче условностей и заданным алгоритмам – просто некогда задуматься об утраченной вольной волюшке…

Стеклянная дверь раскрылась – в кафешку вошел новый посетитель. Мужчинка лет под сорок пять, ростом с пожарную каланчу. Длинный плащ мужчинки был распахнут – так что виден был черный пиджак с приколотой брошкой. Крючковатый нос придавал гостю сходство с хищной птицей – да и в выражении лица было что-то напоминающее о стервятнике. На носу – очки. Седые шевелюра и усы – аккуратно подстрижены. Ни один волосок не топорщился. От дядечки распространялся резковатый запах мужского одеколона. Казалось: этот аромат окутывал очкастого стервятника густым облаком.

«Метросексуал», – подумал я, косясь на серебряную брошку на груди мужчинки. Не знаю отчего – но дядечка мне сразу не понравился.

Маленькими шажками – стуча лакированными туфлями – метросексуал подошел к кассе и, что называется, через губу сказал:

– Девушка. Порцию пельменей по-нижегородски.

Потихоньку я наблюдал за Маликой и господином в плаще. Мне было неприятно уже оттого, что «господин» вообще обращается к моей тюрчканке. (Ха!.. Когда она успела стать моей?..).

– Минуточку.

Проворная Малика щипцами выудила с витрины – один за одним – пять здоровенных пельменей, сложила на одноразовую тарелку и поставила в микроволновку греться. Метросексуал торчал прямой, как трость – и корчил недовольную козлячью мину.

– Возьмите. С вас сорок червонцев.

Бодрая, ловкая Малика достала из микроволновки пластиковую тарелку с пятью жирными пельменями.

– Девушка… – грозно, как тигр Шерхан, прохрипел дядечка в плаще. За стеклами очков у «благородного господина» точно полыхнули молнии.

– Да-а?.. – поправляя длинные волосы, спросила Малика. Ее агатовые блестящие глаза смотрели без страха.

Забыв про свою «мимозу» и недоеденную сосиску в тесте, я – не скрываясь – наблюдал за разгорающимся конфликтом Малики и усатого мужчинки. Я горячо сочувствовал моей тюрчанке. В сердце закипал гнев против седого дурака. Что тебе надо от девушки?.. Расплатись – и жри свои пельмени. Желательно – где-нибудь в отдаленном месте. Хоть за полярным кругом.

– Девушка… Что… Что вы мне положили?..

Не прикрывая паскудный род ладонью – покрасневший, как перезрелый томат, мужчинка захлебнулся яростным кашлем.

– Я положила вам пельмени по-нижегородски, – не моргнула глазом храбрая Малика. – Блюдо такое. Пять пельменей. Стандартная порция.

– Де-ву-шка!.. – чуть не захлебнулся слюною «очкастый стервятник».

Противники стояли друг против друга, разделенные только прилавком. Малка – прекрасная, как цветок; с заколкой в виде бабочки в красиво вьющихся темных волосах; хрупкая и миниатюрная. И дядечка – длинный, как мачта, на которой модный плащ висел, как парус. Весь холеный, лощеный и прилизанный – аж с души воротило. И хоть бы волосок выбился у дядечки из щетинки аккуратно подстриженных усиков а-ля Эркюль Пуаро. Я подумал: не удивительно, что такой породистый крысеныш, заботящийся о своих волосах и коже не хуже иной дамочки – и ссору в дешевой кафешке затевает, как бешеная баба. «Хуже женщины, ведущей себя, как мужик – только женоподобный мужчина», – сказал кто-то из классиков мировой литературы.

– То, что вы мне даете – это что угодно, но не нижегородские пельмени!.. – со скрежетом зубовным выдал седоусый метросексуал. – Где вы учились кулинарии?.. Нижегородские пельмени подаются с зеленой веточкой укропа, кусочком сливочного масла и с несколькими горошинами черного перца. Пер-ца!.. Слышите, девушка?..

Мужчинка плевался словами, все повышая тон – пока не сорвался на отвратительный визг.

– Ой, вы только не кричите, уважаемый. Я же вас не режу, – рассмеялась дерзкая Малика. – Кулинарии я училась у своей мамочки – которая, пока не поддалась болезни, такие беляши жарила, что любой итальянский шеф-повар со своей пастой плакал бы от зависти… И что вы заладили: «девушка, девушка»?.. Я знаю, что я не парень – представьте себе. А по поводу перцев-укропов я вам так скажу: на каждое блюдо у меня есть технологическая карта. Я подаю вам пельмени не абы какими, а строго в том виде, какой прописан в карте. Так вот, дедуля: в рецептуре блюда «нижегородские пельмени» – про перец, масло и укроп не сказано ни полслова. Что делать: такие порядки в нашем кафе. А если вам принципиально уплетать пельмени по-нижегородски со всеми добавками – поищите более продвинутый ресторан или приготовьте эти пельмени сами дома!..

Малика оперлась маленькими ладошками о прилавок и чуть подалась вперед – с вызовом глядя в глаза прилизанному усачу. Ее нежно-смуглое личико лучилось боевым задором. Я отметил, как красива родинка у краешка губ кудесницы.

Мне хотелось смеяться и аплодировать. Настолько меня восхитила бойкая бесстрашная Малика. Речь шла о такой приземленной форме материи, как пельмени. Но мое пылкое воображение и сюда приплело сюжеты из персидско-таджикской поэзии. Вспомнились строчки Саади: красавица – даже одетая в рубище – притягивает взоры. Не будь я совсем бесталанным поэтом – сложил бы рубаи о том, что гурия остается гурией, даже если, волею судьбы, подает пельмени разным недовольным скотам.

Усач покраснел, как рак в кипятке. Затем пожелтел. Побледнел. Даром, что не позеленел. И – наконец – изрыгнул поток ругательств:

– Ах ты, тварь!.. Малолетка!.. У тебя давно-то мамкино молоко на губах обсохло?.. Азиятка понаехавшая!.. – (Метросексуал произнес именно так: «азиятка»). – Да как ты смеешь, уродка, оскорблять русского человека, который находится у себя в стране?.. Шлюха!.. Пиявка!.. Ползучая гадина!..

У меня уши в трубочку свернулись от забористой брани «интеллигента». Мелькнула мысль: надо бы заступиться за девушку – заткнуть разбушевавшегося «усатика». Даже окунуть его мордой в остатки салата «мимоза». Но, видимо, я трусливый зайчишка. Я только вдохнул, выдохнул… и остался на месте. Пальцы у меня тряслись.

Малика сначала отшатнулась от очкастого хама – как от ядовитого насекомого. Но затем снова подалась вперед. По ее красивым губам змеилась нервическая ухмылка. Глаза сверкали. Не было сомнений: своей площадной руганью дядечка в плаще только на несколько мгновений выбил красавицу из равновесия. Сейчас Малика соберется и даст «усам и плащу» достойный отпор; смешенный с грязью очкарик тысячу раз пожалеет, что переступил рамки приличия.

Но дело приняло неожиданный оборот.

Бросив взгляд на улицу – за стеклянную дверь – я увидел только что припарковавшуюся роскошную иномарку. Из авто вышел нестарый кавказской наружности мужчина в полосатом пиджаке и в брюках со стрелками. Через секунду кавказец уже вошел в бистро, со словами:

– Так-так-так. Что у нас здесь происходит?..

Я догадался: важный кавказец – хозяин заведения и работодатель Малики.

– Скандальчик тут у нас, Омар Османович, – доложила Малика. – У гражданина подгорает.

Омар Османович. Я мысленно окрестил хозяина забегаловки «два О».

– Вы владелец кафе? – пыхтя и щурясь, спросил усатый очкарик. – Что за сброд вы нанимаете?.. Ваша девушка – она…

Разве что горячий пар не вылетал из ушей «очков и плаща». «Два О» театрально поднял руку:

– Я вас понимаю. Сейчас во всем разберемся. Я хотел бы с самого начала послушать, что здесь произошло.

– Ну, в общем… – заговорила было Малика.

– Молчи. – Омар Османович прислонил холеный палец к губам. – Клиент всегда прав. Пусть рассказывает клиент.

Ободрившийся дядечка потеребил себя за ус. И – со страстью художника, густыми красками пишущего картину – принялся ябедничать на бедную Малику. «Очки и плащ» вдохновенно врал, как жестоко был оскорблен и растоптан хрупкой продавщицей. И конечно – гнал пенную волну возмущения по поводу того, что пельмени по-нижегородски должны подаваться с перцем, укропом и маслом.

– Простите нас. Простите, – покорным холопом отозвался «два О», опуская голову и прижимая руку к сердцу. – Мы ориентируемся на европейские стандарты обслуживания – и не потерпим дурного обращения с нашими дорогими покупателями. Задевшая вас сотрудница, – (Омар Османович скосил глаз под кустистой бровью на Малику), – будет уволена… Что же касается пельменей по-нижегородски – то в нашей рецептуре действительно не предусмотрено добавление масла, укропа и перца. Я понимаю: это ранит вас как тонкого ценителя, гурмана. Извините нас!.. В качестве компенсации я предлагаю вам большой стакан капучино. Уж по части напитков на основе кофе – нам равных нет.

– Что ж… – снова подергав себя за ус, очкарик в плаще издал фыркающий звук, который должен был обозначать удовлетворение.

Омар Османович повернулся к Малике и резко бросил:

– Ты слышала. Капучино «ноль пять» для господина.

– Ах, для господина?!.. – едко рассмеялась Малика.

Нервно покусывая губы и беспощадно комкая в кулаке салфетку, я наблюдал за безобразной сценой.

Какой-то дурак взбеленился оттого, что в пельмени не положили масла. Совсем некстати нарисовался то ли директор, то ли владелец заведения. Скользкий, как налим. Готовый стелиться перед денежным клиентом, как шакал перед тигром. И вот уже нежная смугляночка-продавщица – которую сделали во всем виноватой – лишается работы.

Я еще никогда не зарабатывал самостоятельно на кусок хлеба. Но имел достаточно воображения, чтобы уловить: потеря места в кафешке – страшный удар для Малики. У бедняжки явно нет продвинутой бабушки, щедро дарящей внучке деньги на карманные расходы. Малика – вдобавок – нерусская. По всему видать: иностранная гражданка откуда-нибудь из Восточного или Западного Туркестана. Это создаст девушке дополнительные трудности в поиске новой работы – при свойственной нашему обществу ксенофобии.