Лучшее в нас: Почему насилия в мире стало меньше

Однако теорию о том, что бум тюремных заключений привел к спаду насилия, нельзя назвать неоспоримой^[334]. Во-первых, больше сажать начали в 1980-х, а насилие снизилось лишь десятилетие спустя. Во-вторых, в Канаде число тюремных заключений не выросло, но уровень насилия упал и там. Эти факты не опровергают мысль, что лишение свободы – важный фактор, но требуют дополнительных допущений, а именно: эффект от тюремных заключений со временем нарастает, достигает критической массы и выплескивается за границы государства.

Массовые посадки, снижая насилие, порождают свои проблемы. Когда самые агрессивные индивидуумы оказываются за решеткой, увеличение числа посадок быстро достигает точки падения эффективности, потому что каждый следующий арестант теоретически оказывается все менее агрессивным и удаление его с улицы все меньше влияет на уровень насилия^[335]. К тому же с годами склонность к насилию понижается, и поэтому содержание мужчин в тюрьмах после достижения ими определенного возраста мало способствует снижению преступности. С учетом всех этих аргументов число тюремных заключений имеет оптимальный уровень. Маловероятно, что американская система уголовного правосудия его отыщет, поскольку электоральная политика накручивает счетчик посадок, особенно в местах, где судей выбирают, а не назначают. Любой кандидат, заявляющий, что слишком много граждан отбывают слишком длительные сроки, подвергнется обвинениям в «мягкотелости» и получит под зад коленом. В результате в США заключают под стражу гораздо больше людей, чем следовало бы, причем эта политика приносит непомерный вред именно афроамериканским сообществам: они лишаются огромного количества мужчин.

Вторым инструментом повышения эффективности Левиафана в 1990-х стало повышение численности полиции^[336]. В приступе политической гениальности президент Билл Клинтон в 1994 г. подорвал позиции своих конкурентов-консерваторов, поддержав законодательную инициативу, обещавшую привлечь для службы в полиции дополнительно 100 000 человек. Усиленная таким образом полиция не только ловила больше преступников – ее ставшее более заметным присутствие само по себе удерживало население от правонарушений. Полицейские, как раньше, пешком патрулировали окрестности, а не только сидели в машинах в ожидании вызова на место происшествия. В некоторых городах, например в Бостоне, полицейские наряды сопровождал инспектор по условно-досрочному освобождению, хорошо знающий главных бузотеров и способный вернуть их за решетку за малейший проступок^[337]. В Нью-Йорке Главное полицейское управление пристально отслеживало уровень преступности в жилых районах и нещадно давило на офицеров, если преступность на их участках ползла вверх^[338]. Присутствие полиции стало еще более заметным после разрешения пресекать незначительные правонарушения вроде рисования граффити, выбрасывания мусора в неположенном месте, назойливого попрошайничества, распития спиртного, отправления естественных нужд на публике и вымогания денег у остановившихся на светофоре водителей под предлогом «протирания» ветрового стекла грязной мочалкой. Смысл этих действий, первоначально озвученный Джеймсом Квинном Уилсоном и Джорджем Келлингом в известной теории разбитых окон, таков: аккуратность и чистота как бы напоминают, что полиция и местные жители следят за порядком, а грязь и разрушения – это сигнал, что тут никому ни до чего нет дела^[339].

Верно ли, что более многочисленная и лучше организованная полиция стала движущей силой спада преступности? Исследования по этому вопросу представляют собой привычную для социологии путаницу переменных, но общая картина приводит к мысли, что правильный ответ: «Да, отчасти», даже если мы не можем точно определить, какое именно нововведение сработало. Это предположение подтверждено не только несколькими исследованиями, но и практикой: город Нью-Йорк, где приложили максимум усилий к совершенствованию методов работы полиции, демонстрирует самое значительное сокращение преступности. Некогда олицетворение урбанистического упадка, сегодня Нью-Йорк – один из самых безопасных американских городов. Уровень преступности там снизился в два раза больше, чем в среднем по стране, и продолжил падать в 2000-х, когда по стране в целом тренд сошел на нет^[340]. Криминолог Франклин Цимринг в книге «Великий спад насилия в Америке» (The Great American Crime Decline) писал: «Тот факт, что с помощью увеличения числа полицейских, агрессивных методов охраны правопорядка и благодаря управленческой реформе удалось снизить число преступлений в Нью-Йорке более чем на 35 % (что дало сокращение преступности в стране вдвое), можно назвать крупнейшим достижением в истории городской полицейской службы»^[341].

Что же касается теории разбитых окон, то в академических кругах ее не жалуют, потому что она, как кажется, доказывает правоту консерваторов (в том числе бывшего мэра Нью-Йорка Руди Джулиани): уровень насилия регулируется скорее законом и порядком, чем «искоренением» бедности и расизма. С помощью обычных методов было практически невозможно доказать, что теория разбитых окон работает, поскольку города, придерживающиеся этой стратегии, нанимают и большее количество полицейских^[342]. Но в остроумном исследовании, о котором недавно писали в журнале Science, теорию разбитых окон подтвердили, не отступая от золотого научного стандарта – практического эксперимента с контрольной группой.

Трое ученых из Голландии выбрали переулок в Гронингене, где жители города паркуют свои велосипеды, и приклеили по рекламному проспекту к рулю каждого из них. Чтобы воспользоваться велосипедом, его хозяину нужно было избавиться от флаера, но хитрые экспериментаторы убрали все урны, так что велосипедистам нужно было или забрать проспект с собой, или бросить его на землю. На стене над припаркованными велосипедами висело приметное объявление о запрете граффити. Сама стена была или сплошь покрыта граффити (для экспериментальной группы) или же абсолютно чиста (для контрольной группы). При наличии граффити на земле оказывалось в два раза больше рекламных проспектов – в точности так, как предсказывает теория разбитых окон. В других исследованиях было показано, что люди мусорят больше, если в поле их зрения попадают брошенные магазинные тележки или если они слышат вдалеке взрывы запрещенных петард. Подобные обстоятельства влияют не только на мелкие правонарушения вроде выбрасывания мусора на улицах. Еще в одном эксперименте прохожих соблазняли почтовым конвертом с надписанным адресом: он торчал из почтового ящика и сквозь бумагу просвечивала банкнота в пять евро. Если почтовый ящик был покрыт граффити или окружен мусором, четверть прохожих решалась на воровство; если же ящик был чистым, число воришек уменьшалось вдвое. Исследователи утверждают, что окружающая среда, которую содержат в порядке, возбуждает чувство ответственности не столько силами сдерживания (поскольку полиция Гронингена редко наказывает за выбрасывание мусора), сколько оповещая о социальных нормах: здесь принято соблюдать правила^[343].

~

Следовательно, чтобы объяснить спад преступности в 90-х, мы должны посмотреть, какие нормы и как изменились в это время (точно так же, как именно изменение норм помогло объяснить рост числа преступлений тремя десятилетиями ранее). Хотя полицейская реформа почти наверняка внесла свой вклад в стремительное снижение насилия в США, в частности в Нью-Йорке, не стоит забывать, что Канада и Западная Европа тоже увидели спад насилия (хотя и не такой значительный), а они не переполняли свои тюрьмы и полицейские участки. Даже самые упрямые специалисты по криминальной статистике сдались и согласились, что основное объяснение следует искать в культурных и психологических изменениях, с трудом поддающихся подсчету^[344].

Великий спад насилия в 1990-х – одно из проявлений эволюции общественной морали, которую вполне можно назвать процессом повторной цивилизации (рецивилизации). Начать с того, что некоторые из наиболее безумных идей 1960-х потеряли свою привлекательность. Крах попыток построения коммунизма и осознание вызванных им экономических и гуманитарных катастроф лишили революционное насилие романтического флера и заронили сомнения в разумности перераспределения богатства под дулом пистолета. Широкая осведомленность об изнасилованиях и сексуальных домогательствах сделала идею «Если тебе нравится, сделай это!» в глазах людей отталкивающей, а не освобождающей. Чудовищную безнравственность насилия в бедных районах – детей, попавших под случайные пули, церкви, заполненные вооруженными гангстерами на похоронах убитых подростков, – уже нельзя было объяснить естественной реакцией на расизм и бедность.

Результатом стала волна цивилизационных наступлений. Как мы увидим в главе 7, позитивным наследием 1960-х гг. стали революции гражданских прав – прав женщин, детей, гомосексуалов, консолидировавшихся в 1990-е, когда беби-бумеры сами стали истеблишментом. Их нетерпимость к изнасилованиям, избиениям, преступлениям на почве ненависти, преследованию геев и жестокому обращению с детьми способствовала переосмыслению идеи закона-и-порядка на прогрессивных основаниях, а усилия по превращению жилых районов, рабочих мест, школ и улиц в безопасные для уязвимых групп места (как в феминистической кампании протеста «Вернем себе ночь»^[345]) сделали жизнь безопасней для всех.

Одно из наиболее впечатляющих цивилизационных наступлений 1990-х было предпринято афроамериканскими сообществами, поставившими перед собой цель заново цивилизовать своих молодых людей. Как и при усмирении Американского Запада 100 лет назад, больше всего усилий приложили женщины и церковь^[346]. В Бостоне группа священников, возглавляемая Рэем Хаммондом, Юджином Риверсом и Джеффри Брауном, вела работу по снижению уровня бандитизма в сотрудничестве с полицией и социальными службами^[347]. Они использовали свое знание местных сообществ, чтобы выявить самых опасных членов банд и дать им понять, что полиция и соседи за ними наблюдают. Для этого проводились встречи с самими участниками банд и с бабушками и матерями. Лидеры местных общин тоже помогали останавливать круговорот мести: они брали на особый контроль любого члена банды, если он недавно подвергся оскорблению, и принуждали его отказаться от мести. Вмешательство было эффективно не только из-за угрозы ареста, но и из-за внешнего давления, обеспечивающего считавшему себя оскорбленным выход из ситуации. Он мог отступить, не потеряв лица, – так два сцепившихся драчуна позволяют тщедушным свидетелям растащить их в разные стороны. Эти усилия увенчались «Бостонским чудом» 1990-х: уровень убийств в городе упал в пять раз и с тех пор, с некоторыми флуктуациями, остается на низком уровне^[348].

Полиция и суды, в свою очередь, стали использовать уголовные наказания не только как жесткое средство сдерживания и лишения прав, но для подтверждения и укрепления легитимности власти – второй стадии процесса цивилизации. Система уголовного правосудия работает исправно не потому, что «рациональные агенты» знают, что Большой Брат следит за ними в режиме 24/7 и в случае чего набросится и наложит взыскание, превышающее любую незаконно приобретенную выгоду. Ни у одной демократии нет ни ресурсов, ни желания превращать общество в подобие ящика Скиннера^[349]. Преступления в принципе можно выявить и наказать только выборочно, и отбор образцов должен быть достаточно справедлив, чтобы граждане считали легитимным режим в целом. Человек верит в легитимность власти, если чувствует, что система устроена так, что он сам и, что важнее, его противники имеют все шансы понести наказание в случае нарушения закона, так что все они могут научиться подавлять свои побуждения к хищничеству, упредительным ударам и самочинной мести. Но во многих юрисдикциях США наказание было столь непредсказуемо, что представлялось скорее невезением, чем закономерным последствием запрещенного поведения. Преступники безнаказанно нарушали испытательный срок, проваливали проверку на наркотики, видя, что их приятелям все это тоже сходит с рук, но однажды ни с того ни с сего становились жертвами злого рока и отправлялись за решетку на долгие годы.

Теперь судьи в сотрудничестве с полицией и лидерами местных сообществ меняли стратегию борьбы с преступностью. Они отказывались от суровых, но непредсказуемых наказаний за крупные преступления в пользу скромных, но адекватных наказаний за более мелкие нарушения, гарантируя, например, что неявка на слушания по прохождению испытательного срока будет стоить обвиняемому нескольких дней в тюрьме^[350]. Такие меры опирались на два свойства психологии человека (которые я исследую в главе, посвященной нашим добрым ангелам). Первое: люди, особенно те, кто часто имеет проблемы с законом, не думают о будущем и больше реагируют на конкретные и немедленные наказания, чем на вероятные и отложенные^[351]. Второе: люди оценивают отношения с другими людьми и организациями с точки зрения морали – либо как игру в победителей и побежденных, либо как справедливый и взаимно соблюдаемый договор^[352]. Стивен Альм, судья, придумавший программу «испытательный срок с обеспечением исполнения», резюмировал: «Когда система непоследовательна и непредсказуема, когда людей наказывают случайным образом, они думают: “Инспектор по надзору меня невзлюбил” или “Кто-то затаил на меня зло”, а должны бы видеть, что со всеми нарушителями закона обращаются одинаково, точно так же, как с ними»^[353].

Новое наступление с целью умерить насилие стремилось укрепить и навыки эмпатии и самоконтроля – внутренних стражей процесса цивилизации. Бостонская программа была названа «Коалицией десяти пунктов» в честь манифеста, формулирующего десять целей, например: «Продвигать и популяризировать культурные изменения, помогающие снизить физическое и вербальное насилие среди черной молодежи, инициируя обсуждения, самоанализ и размышления о своих мыслях и действиях, которые тормозят наше развитие – личное и общественное». Коалиция также объединяет усилия с программой «Операция “Перемирие”», разработанной Дэвидом Кеннеди как воплощение кредо Иммануила Канта: «Нравственности, основанной только на внешнем принуждении, никогда не достаточно»^[354]. Журналист Джон Сибрук описал одно из мероприятий по формированию эмпатии:

Однажды я наблюдал страстное, почти осязаемое желание создать переживание, способное изменить членов банды. Бывший ее член по имени Артур Фелпс, которого все звали Попс, выкатил в центр комнаты инвалидную коляску с 37-летней женщиной. Ее звали Маргарет Лонг, и ее тело ниже груди было парализовано. «Семнадцать лет назад я выстрелил в эту женщину, – сказал Фелпс, рыдая. – И мне приходится жить с этим каждый божий день». А Лонг воскликнула: «А мне приходится испражняться в пакетик!», вытащила калоприемник из кармана инвалидного кресла и подняла. Молодые люди смотрели на нее в ужасе. Последним выступал социальный работник Аарон Пуллис, и, когда он закричал: «Ваш дом в огне! Все здание горит! Спасайтесь! Вставайте!» – три четверти присутствующих вскочили на ноги, словно их дернули за веревочку^[355].

 

Цивилизационное наступление 1990-х гг. преследовало еще одну цель – подчеркнуть важность ответственности. Именно последнего качества лишена жизнь члена банды. В столице страны прошли два широко освещавшихся в прессе мужских марша, участники которых подтверждали обязательства по поддержке собственных детей. В организованном Луисом Фарраханом^[356] «Марше миллиона мужчин», участвовали черные мужчины, в «Марше верных обещанию» под эгидой консервативного христианского движения – белые. Хотя оба движения носили неприятный оттенок этноцентризма, сексизма и религиозного фундаментализма, с исторической точки зрения они были частью более масштабного процесса – возврата к процессу цивилизации. В книге «Великий разрыв (The Great Disruption) политолог Фрэнсис Фукуяма заметил, что, когда уровень насилия в 90-х снизился, то же самое произошло и с другими приметами социальной патологии – разводами, зависимостью от социальных пособий, подростковыми беременностями, исключениями из школ, венерическими заболеваниями, ДТП и перестрелками с участием подростков^[357].

~

Процесс повторной цивилизации, наблюдаемый в последние два десятилетия, – это не только возвращение в русло, по которому Запад двигался со времен Средневековья. Исторически процесс цивилизации зародился как побочный продукт укрепления государства и развития торговли, в то время как недавний спад насилия по большей части стал результатом цивилизационного наступления, намеренно предпринятого для улучшений условий существования людей. Еще одно новшество – разрыв между внешними приметами цивилизации и привычкой к эмпатии и самоконтролю, которые для нас важнее всего.

Не все тренды децивилизации 1960-х развернулись вспять в 1990-х – исключением стала поп-культура. На фоне популярных исполнителей новой музыки – панка, металла, готического рока, гранжа, гангста и хип-хопа – участники The Rolling Stones выглядят как ячейка Женского христианского союза трезвости. В голливудских фильмах кровь льется обильнее, чем когда-либо, любая порнография – на расстоянии клика компьютерной мыши от интересующегося. Наконец, популярным стал новый вид жестоких развлечений – видеоигры. И все же, несмотря на все эти приметы культурного разложения, количество насилия в реальной жизни уменьшилось. Процессу повторной цивилизации каким-то образом удалось повернуть вспять волну социальных проблем, не переставив культурные часы назад, на семейные ситкомы. Однажды вечером в переполненном вагоне бостонского метро я ехал с жуткого вида парнем в грубых ботинках и черной кожаной одежде – он был изукрашен татуировками и пирсингом. Другие пассажиры моментально вскочили с сидений, когда он прорычал: «А никто не хочет уступить место этой пожилой женщине? Она могла бы быть вашей бабушкой!»

Поколение Х, повзрослевшее в 1990-х, считают жаждущим внимания, ироничным и постмодернистским. Его представители ломают комедию, пробуют разные стили и увлекаются старыми культурными жанрами, не принимая ничего всерьез. В этом отношении они умнее юных беби-бумеров, считавших болтовню рок-музыкантов серьезной политической философией. Сегодня подобная проницательность свойственна большей части жителей западного мира. В вышедшей в 2000 г. книге «Бобо в раю. Откуда берется новая элита» (Bobos in Paradise) журналист Дэвид Брукс заметил, что многие представители среднего класса стали «буржуазной богемой»: они могут выглядеть как маргиналы и жить при этом совершенно обывательской жизнью.

Каз Воутерс, беседовавший с Элиасом в конце его жизни, предположил, что мы проживаем новую фазу процесса цивилизации. Это долгосрочный тренд деформализации, о котором я упоминал выше, и он ведет к тому, что Элиас назвал «контролируемым освобождением от эмоционального контроля», а Воутерс – третьей натурой^[358]. Наша первая натура состоит из сформировавшихся в ходе эволюции побуждений, управляющих жизнью в ее первозданном виде, вторая – из укоренившихся привычек цивилизованного общества, а третья – из сознательной рефлексии над этими привычками: именно с ее помощью мы оцениваем, каких культурных норм стоит придерживаться, а в каких больше нет необходимости. Столетия назад нашим предкам приходилось подавлять всякую спонтанность и индивидуальность, чтобы цивилизовать себя, но сейчас нормы ненасилия укоренились и мы можем отказаться от некоторых запретов, ставших лишними. Согласно этой точке зрения, то, что женщины не скрывают тело под одеждой полностью, а мужчины сквернословят на людях, не есть признаки культурного упадка. Напротив, это знак, что мы живем в обществе настолько цивилизованном, что не приходится бояться оскорблений или нападения в ответ. Как сказал писатель Роберт Говард, «цивилизованные люди более бесцеремонны, чем дикари, потому что знают, что за невежливость никто не проломит им череп». Может, пришло время и мне разрешить себе закатывать горошину на вилку с помощью ножа.

Глава 4
Гуманитарная революция

Тот, в чьей власти заставить вас верить в нелепость, волен и заставить вас поддерживать несправедливость^[359].

ВОЛЬТЕР

В мире существует множество странных музеев. В калифорнийском городе Берлингеме есть музей «Сувениры Pez», где выставлены пять сотен дозаторов для мятных конфет, увенчанных головами героев мультфильмов. В Париже туристы часами стоят в очереди, чтобы попасть в музей, посвященный устройству городской канализации. «Веревка дьявола» – Музей колючей проволоки в техасском Маклине «представляет каждую деталь и аспект» этого ограждения. Токийский музей паразитологии Мегуро приглашает гостей «попытаться подумать о паразитах без чувства страха и потратить время на знакомство с чудесным миром паразитов». Есть еще и Фаллологический музей в Рейкьявике с «коллекцией из более чем сотни пенисов и их частей, принадлежащих почти всем земным и морским млекопитающим, встречающимся в Исландии».

Но музей, в котором я меньше всего хотел бы провести денек, – это Музей пыток и средневековой криминологии в итальянском Сан-Джиминьяно^[360]. Сайт TripAdvisor извещает: «Цена билета €8,00. Дороговато для маленького музея из десятка комнатушек, в которых выставлено около 100–150 экспонатов. Но если вы фанат зловещих кошмаров, не проходите мимо. Копии и оригинальные инструменты пыток и казней размещены в мрачно освещенных комнатах с каменными стенами. Каждый экспонат сопровожден исчерпывающим описанием на итальянском, французском и английском языках. Не упущено ни одной детали, в том числе – для какого телесного отверстия был предназначен механизм, какую конечность призван был вывернуть, кем были его типичные жертвы и как они страдали и умирали».

Я думаю, даже читатели, утомленные зверствами современной истории, были бы шокированы этой демонстрацией средневековой жестокости. Вот «Колыбель Иуды», которую использовала испанская инквизиция: обнаженную жертву подвешивали за руки и за ноги, надевали для тяжести железный пояс и опускали анусом или вагиной на заостренный угол приспособления. Как только жертва расслабляла мышцы, орудие пытки проникало внутрь и разрывало ткани. А вот «Нюрнбергская дева» – разновидность «Железной девы»: острия внутри были расположены так, чтобы не проткнуть жизненно важные органы и не прекратить мучения жертвы раньше времени. Серия гравюр демонстрирует, как жертву подвешивали за лодыжки и распиливали на две части от промежности вниз; табличка объясняет, что такая казнь широко использовалась в Европе как наказание за бунты, колдовство и неподчинение приказам в армии. Вот «Груша» – надколотый деревянный набалдашник, усеянный заостренными шипами. Ее вставляли в рот, анус или вагину и раздвигали с помощью винтового механизма, разрывая тело жертвы изнутри. «Грушу» использовали для наказания за содомию, прелюбодеяние, инцест, ересь, богохульство и «плотский союз с Сатаной». «Кошачья лапа», или «Испанский щекотун», – связка крючков, которыми раздирали плоть жертвы. «Маска позора» в виде свиной или ослиной головы служила как публичному унижению жертвы, так и для причинения мучений с помощью лезвия или круглой ручки, которую запихивали жертвам в нос или в рот, чтобы заглушить их стоны. «Вилка еретика» – палка с двумя острыми шипами с каждой стороны; один конец упирался в челюсть жертвы, второй – в основание шеи, так что, когда мышцы несчастного больше не выдерживали напряжения, шипы протыкали его с двух сторон.

Выставленные в Музее пыток инструменты отнюдь не редкие экспонаты. Подобные коллекции можно увидеть в Сан-Марино, Амстердаме, Мюнхене, Праге, Милане и в лондонском Тауэре. Изображения сотен видов пыток украшают подарочные фотоальбомы с названиями типа «Инквизиция» или «Пытки в искусстве» – некоторые представлены на рис. 4–1^[361].

Пытки, конечно, не ушли в прошлое. И в наше время к ним прибегают полицейские государства, разъяренные толпы во время этнических чисток и геноцида и демократические правительства при проведении допросов и антитеррористических операций, ставших печально известными при администрации Джорджа Буша-мл. после террористической атаки 11 сентября. Но единичные, тайные и повсеместно осуждаемые в наше время случаи пыток не идут ни в какое сравнение с веками узаконенного садизма в средневековой Европе. Пытки в Средние века не были тайной, их не отрицали и не маскировали эвфемизмами. Они не были тактикой, с помощью которой репрессивные режимы запугивают своих политических противников, а режимы демократические выбивают информацию у подозреваемых в терроризме. Это не был внезапный взрыв бешенства в толпе, разъяренной ненавистью к дегуманизированному врагу. Нет, пытки были вплетены в саму ткань жизни общества. Подобные виды наказаний развивались и поощрялись, давая выход художественному и техническому творчеству. Пыточные инструменты были тщательно сделаны и украшены. Они должны были не только причинять физическую боль, как, скажем, побои, но внушать животный ужас, проникая в чувствительные органы, нарушая телесную целостность, представляя жертв в унизительном виде, помещая их в позы, в которых их собственная ослабевающая выдержка увеличивала боль и вела к увечьям и смерти. Заплечных дел мастера были лучшими в своем веке знатоками анатомии и физиологии и использовали свои знания, чтобы продлить агонию, избежать повреждения нервов, чтобы боль не притупилась и жертва оставалась в сознании до самой смерти. Если пытали женщину, садизм приобретал эротическую окраску: перед пытками ее раздевали догола, и главной мишенью были грудь и гениталии. Страдания жертв были поводом для шуточек. Во Франции «Колыбель Иуды» называли «ночным дозором», поскольку она не позволяла жертвам заснуть. Людей зажаривали живьем внутри железного быка, так что их вопли, словно мычание, доносились изо рта железного зверя. Обвиняемого в нарушении общественного порядка могли заставить носить «дудку гуляки» – копию флейты или трубы с прикрепленным к ней железным ошейником и клещами, ими сдавливали пальцы, ломая кости и суставы. Многие пыточные механизмы были сделаны в виде животных, им давали причудливые имена.

Средневековый христианский мир был культурой жестокости. Пытки применялись властями по всей Европе, они были закреплены законодательно. Мелкие преступления карались ослеплением, клеймением, ампутацией рук, ушей, носов и языков и другими увечьями. Казни были садистическими оргиями, затяжными убийствами: сжигание на костре, колесование, четвертование лошадьми, сажание на кол через анус, потрошение, когда кишки жертвы медленно наматывали на катушку, и повешение, которое было скорее постепенным удушением, чем быстрым переломом шеи^[362]. Садистские пытки применялись и Церковью при допросах, охоте на ведьм и религиозных войнах. Пытки были санкционированы папой римским с неподходящим именем Иннокентий IV (Innocent – невинный) в 1251 г., и орден монахов-доминиканцев осуществлял их с наслаждением. Как отмечается в альбоме «Инквизиция», в правление папы Павла IV (1555–1559) инквизиция была «совершенно ненасытна – Павел, сам доминиканец и бывший Великий инквизитор, был страстным мастером пыточных дел и жестоким массовым убийцей – таланты, за которые в 1712 г. он был причислен к лику святых»^[363].

Пытки не были просто жестоким правосудием, грубой попыткой сдержать насилие угрозой еще большего насилия. Большинство проступков, за которые человека отправляли на костер или виселицу, были ненасильственными, сегодня многие из них вообще не считаются правонарушением: например, ересь, богохульство, богоотступничество, критика правительства, сплетни, брань, прелюбодеяние и нетрадиционные сексуальные практики. И христианская, и светская системы правосудия, основанные на римском праве, использовали пытки, чтобы добиться признания и, таким образом, объявить подозреваемого виновным, несмотря на тот очевидный факт, что под пытками человек скажет что угодно, лишь бы остановить боль. Пытки ради признания были еще более абсурдны, чем пытки ради сдерживания, запугивания или получения объективной информации, например имен соучастников или мест, где спрятано оружие. Но никакие несообразности не должны были мешать делу. Если огонь сжег жертву и не случилось никакого чуда ради ее спасения, это считалось доказательством вины. Подозреваемую в колдовстве связывали и бросали в озеро: если выплыла – значит, она ведьма и ее нужно повесить; если же утонула – ну что ж, значит, была невиновна^[364].

Пытки и казни не скрывали в темницах, это было массовое развлечение, привлекавшее толпы зевак, упивавшихся муками и криками жертвы. Тела, сломанные на колесе, болтающиеся на виселицах или разлагающиеся в железных клетках, в которых жертв оставляли умирать от голода и холода, были привычной частью пейзажа. Некоторые из этих клеток до сих пор свешиваются с общественных зданий в Европе, например с церкви Святого Ламберта в Мюнстере. Часто пытки становились коллективной забавой: закованную в колодки жертву щекотали, били, калечили, забрасывали камнями, пачкали грязью или фекалиями, иногда несчастные от этого задыхались.

Систематическая жестокость европейцев была не уникальной. Сотни видов пыток, которым подвергались миллионы людей, задокументированы и другими цивилизациями: ассирийцев, персов, селевкидов, римлян, китайцев, индийцев, полинезийцев, ацтеков; они были обычным делом у американских племен и во многих африканских королевствах. Жестокие убийства и расправы описаны у евреев, греков, арабов и оттоманских турок. И, как мы видели в конце главы 2, все первые развитые цивилизации были абсолютистскими теократиями, наказывавшими ненасильственные преступления пытками и увечьями^[365].

~

Эта глава посвящена впечатляющей исторической трансформации, которая заставляет нас сегодня ужасаться подобным обычаям. На современном Западе и в большинстве регионов мира смертная казнь и телесные наказания отменены, право государства на применение насилия к гражданам серьезно ограничено, рабство под запретом, и люди не жаждут крови с прежней силой. Все изменилось за короткий промежуток времени: началось в Веке разума в XVII в., а достигло кульминации в конце XVIII в., в эпоху Просвещения.

Кое в чем этот прогресс (а если это не прогресс, тогда что вообще можно назвать прогрессом?) подтолкнул новые идеи – прямо сформулированные аргументы, убеждавшие, что узаконенное насилие следует минимизировать или отменить. Ускорило дело и изменение порога чувствительности. Люди стали сочувствовать все большему числу других людей и уже не могли оставаться равнодушными к их страданиям. Из этих предпосылок выросла новая идеология – она поставила в центр системы ценностей жизнь и счастье, а в основание концепции общественных институтов – здравый смысл и рациональные обоснования. Эту новую идеологию можно назвать гуманизмом или идеей прав человека, а ее стремительное воздействие на жизнь Запада во второй половине XVIII в. – Гуманитарной революцией.