Лучшее в нас: Почему насилия в мире стало меньше

Рабство

В истории нашей цивилизации рабство скорее правило, чем исключение. Его одобряют Ветхий и Новый Завет, Платон и Аристотель оправдывали его как естественное установление и неотъемлемую черту цивилизованного общества. Так называемые демократические Афины в правление Перикла обратили в рабство 35 % своего населения, так же поступала и Римская республика. Рабы всегда были основным военным трофеем, и человек любой расы, принадлежащий к «варварскому» племени, рисковал быть угнанным в рабство^[439]. Слово «раб» по-английски звучит как slave, потому что, как утверждает этимологический словарь, «в Средние века славян часто захватывали и угоняли в рабство». Государства и их вооруженные силы использовались или как инструмент порабощения, или как средство предотвращения порабощения, о чем напоминают нам слова гимна «Правь, Британия»: «Правь, Британия, волнами! Британцы никогда не будут рабами». Задолго до того, как европейцы превратили в рабов жителей Африки, тех порабощали другие африканские и исламские государства Северной Африки и Ближнего Востока. Некоторые из них законодательно запретили рабство совсем недавно: Катар в 1952 г., Саудовская Аравия и Йемен в 1962-м, Мавритания в 1980-м^[440].

Для военнопленных рабство часто было участью лучшей, чем смерть, а во многих обществах оно со временем выродилось в более мягкие формы: крепостничество, наемный труд, военная служба и профессиональные гильдии. Но по определению неотъемлемая черта рабства – насилие. Если человек выполняет все обязанности раба, но в любой момент может отказаться их выполнять и не подвергается принуждению или физическому наказанию, мы не называем его рабом: к рабам насилие применялось на регулярной основе. Библия указывает: «А если кто ударит раба своего, или служанку свою палкою, и они умрут под рукою его, то он должен быть наказан; но если они день или два дня переживут, то не должно наказывать его, ибо это его серебро» (Исход 21:20–21). Тело раба не принадлежало ему, и даже те, с кем обращались хорошо, подвергались безжалостной эксплуатации. Женщины в гаремах были жертвами постоянных изнасилований, а охранявшим их евнухам отрезали ножом тестикулы (чернокожим евнухам – гениталии целиком) и прижигали рану кипящим маслом, чтобы они не умерли от кровопотери.

Торговля африканскими рабами – одна из самых жестоких глав человеческой истории. Между XVI и XIX вв. на борту трансатлантических рабских кораблей погибло как минимум 1,5 млн африканцев, скованных друг с другом в душных, заполненных нечистотами трюмах. Как писал один наблюдатель, «те, кому удалось пережить путешествие, представляли собой зрелище настолько душераздирающее, что не описать словами»^[441]. Еще миллионы сгинули, пока их гнали через джунгли и пустыни на рынки рабов Ближнего Востока. Работорговцы обращались со своим грузом по принципу торговцев льдом, принимая как данность, что определенный процент товара будет утрачен в процессе транспортировки. Как минимум 17 млн, а по некоторым оценкам, все 65 млн африканцев расстались с жизнью по вине работорговцев^[442]. Работорговля не только убивала людей в процессе перевозки, но, обеспечивая постоянный приток свежих тел, поощряла рабовладельцев морить рабов непосильным трудом, а потом заменять их новыми. Но даже те рабы, которых держали в сравнительно хороших условиях, жили под вечной угрозой порки, изнасилования, получения увечий, насильственного разлучения с членами семьи и казни.

Рабовладельцы порой даровали своим рабам свободу, часто в завещаниях, потому что между ними завязывались личные отношения. Иногда, например в средневековой Европе, становилось выгоднее брать с людей налоги, чем держать их в оковах, или, если слабое государство не могло гарантировать рабовладельцам права собственности, рабство заменялось крепостным правом и барщиной. Но массовое движение против системы рабского труда зародилось только в XVIII в. и быстро подтолкнуло рабство к почти полному исчезновению.

Почему же человечество в итоге отказалось от такой сверхвыгодной организации труда? Историки долго спорили, была ли отмена рабства вызвана экономическими или же гуманистическими мотивами. Одно время экономическое обоснование казалось самым веским. В 1776 г. Адам Смит пришел к выводу, что рабство должно быть менее эффективным, чем наемный труд, поскольку только наемный труд представляет собой игру с положительной суммой:

Работа, выполняемая рабами, хотя она как будто требует расхода только на их содержание, обходится дороже всякой другой. Человек, не имеющий права приобрести решительно никакой собственности, может быть заинтересован только в том, чтобы есть возможно больше и работать возможно меньше. Только насильственными мерами, а не его собственной заинтересованностью можно заставить его работать больше того, что достаточно для оплаты его собственного существования^[443].

Как заметил политолог Джон Мюллер, «точка зрения Смита нашла поддержку, но, как водится, не среди рабовладельцев. Так что или Смит был не прав, или рабовладельцы были плохими бизнесменами»^[444]. Некоторые экономисты, например Роберт Фогель и Стэнли Энгерман, считают, что Смит был по крайней мере частично не прав в отношении довоенного Юга, экономика которого была для своего времени несомненно эффективной^[445]. И южное рабство, конечно, не сменилось более экономически целесообразными технологиями производства само по себе – его пришлось уничтожать войной и законами.

Да и в остальных регионах мира потребовались оружие и законы, чтобы остановить рабство. Британия – страна, некогда сильнее многих запятнавшая себя работорговлей, – запретила торговлю людьми в 1807 г. и полностью рабство на территории империи в 1833-м. К 1840-м гг. Британия начала оказывать жесткое давление на другие страны, заставляя их отказаться от работорговли, подкрепляя свою позицию экономическими санкциями и силами четверти Королевского военно-морского флота^[446].

Большинство историков приходят к выводу, что британскую политику отмены рабства определяли гуманистические мотивы^[447]. Труд Локка «Два трактата о правлении» (Two Treatises on Government, 1689) поставил под сомнение нравственные основы рабства. И хотя сам автор, как и многие его последователи, наживались на работорговле, их выступления в защиту свободы, равенства и всеобщих прав человека выпустили джина из бутылки. Оправдывать рабство становилось все сложнее. Многие писатели эпохи Просвещения, из гуманистических соображений яростно осуждавшие пытки, например француз Жак-Пьер Бриссо, применяли ту же логику, чтобы заклеймить рабство. К ним присоединились квакеры, в 1787 г. основавшие влиятельное Сообщество против рабства, а также проповедники, ученые, политики, свободные чернокожие и бывшие рабы^[448].

В то же время многие политики и проповедники защищали рабство, ссылаясь на авторитет Библии, настаивая на неполноценности африканской расы, разглагольствуя о важности сохранения южного стиля жизни, высказывая отеческую озабоченность, что освобожденные рабы не смогут жить самостоятельно. Эти аргументы не выдерживали никакой интеллектуальной и нравственной критики. Доводы разума гласили: непростительно разрешать одному человеку владеть другим, своевольно исключая того из числа участников общественного договора, лишая его возможности делать выбор и отстаивать свои интересы. Как сказал Джефферсон, «как никто не появляется на белый свет с седлом на спине, так никто не рождается и со шпорами на ногах, чтобы погонять других на законных основаниях»^[449]. Чувство отвращения к рабству подогревалось свидетельствами из первых рук о том, каково это – быть рабом. Увидели свет автобиографии: «Занимательное повествование о жизни Олауды Эквиано, африканца, написанные им собственноручно» (The Interesting Narrative of the Life of Olaudah Equiano, the African, Written by Himself, 1789) и «Рассказ о жизни Фредерика Дугласа, американского раба» (Narrative of the Life of Frederick Douglass, an American Slave, 1845). Еще сильнее на общественное мнение повлиял роман «Хижина дяди Тома, или Жизнь среди униженных» (Uncle Tom’s Cabin, or Life Among the Lowly, 1852), написанный Гарриет Бичер-Стоу. Повесть содержала душераздирающий рассказ о том, как у матерей отбирают детей, и еще один эпизод, в котором добрый Том был избит до смерти за отказ пороть других рабов. Книга разошлась тиражом более 300 000 экземпляров и стала искрой, воспламенившей аболиционистское движение. По легенде, Авраам Линкольн, в 1862 г. встретившись со Стоу, сказал: «Так это вы та маленькая женщина, которая начала великую войну».

В 1865 г., по окончании самой разрушительной войны в американской истории, рабство было запрещено Тринадцатой поправкой к Конституции. Многие страны запретили его еще раньше, а Франции принадлежит сомнительное достижение двойного запрета: в первый раз страна отменила рабство после Французской революции в 1794 г., а повторно – во времена Второй республики в 1848 г., потому что в 1802-м Наполеон Бонапарт его восстановил. Весь остальной мир быстро последовал их примеру. Хронология отмены рабства представлена во многих энциклопедиях – годы слегка разнятся в зависимости от того, как проводятся границы государств и что считается «отменой», но везде усматривается один и тот же сценарий: всплеск деклараций о запрете рабства в конце XVIII в. На рис. 4–6 можно видеть общее количество стран и колоний, официально отменивших рабство начиная с 1575 г.

В близком родстве с институтом рабства состоит практика долговой кабалы. В библейские и античные времена люди, не выплатившие долга, могли быть обращены в рабство, посажены в тюрьму или казнены^[450]. Слово «драконовский» произошло от имени греческого законодателя Драконта, который в 621 г. до н. э. издал закон, предписывающий порабощать должников. Право Шейлока отрезать кусок плоти у Антонио в «Венецианском купце» – еще одно напоминание об этом обычае. Но уже в XVI в. банкротов больше не обращали в рабов и не казнили, вместо этого их тысячами бросали в долговые тюрьмы. Порой им выставляли счета за питание, несмотря на то что они были полностью разорены и должны были выживать на подаяние, которое удавалось выпросить у прохожих через окна тюрьмы. В долговых тюрьмах Америки в начале XIX в. томились тысячи людей, в том числе женщин; причем половина из них из-за долга, не превышавшего 10 долларов. В 1830-х гг. зародилось движение за реформы, которое, подобно аболиционистскому, взывало как к разуму, так и к чувствам. Комитет Конгресса США заявил, что идея «давать кредитору в каком бы то ни было случае власть над телом должника» противоречит принципам справедливости. Комитет заметил, что, «если бы пред нами предстали сразу все жертвы этого притеснения в сопровождении жен, детей и близких, вовлеченных в их разорение, это было бы зрелище, поражающее все человеческие чувства»^[451]. Долговая кабала была отменена почти всеми американскими штатами между 1820 и 1840 гг., а большинством европейских правительств – в 1860-х и 1870-х.

История нашего обращения с должниками, замечает Пейн, иллюстрирует загадочный процесс сокращения насилия во всех сферах жизни. Западные общества прошли путь от порабощения и убийства должников до заключения в тюрьмы и затем до лишения их ценностей в уплату долга. Но даже конфискация имущества, замечает он, это своего рода насилие. «Если Джон покупает продукты в кредит, а потом отказывается за них платить, он не применяет силу. Но когда бакалейщик идет в суд и заставляет полицию отобрать у Джона машину или банковский счет, именно он сам, вместе с полицией, инициирует применение силы»^[452]. А так как это все же насилие, даже если люди обычно так о нем не думают, эта практика тоже изживает себя. Законы о банкротстве теперь не требуют наказания должников или конфискации их имущества, они предоставляют им возможности начать сначала. Во многих странах дом, машина, пенсионные накопления должника, имущество его супруга защищены, и, когда человек или организация заявляет о банкротстве, большую часть долгов они могут списать без последствий. Во времена долговых тюрем люди посчитали бы, что подобная мягкость приведет к гибели капитализма, который опирается на соблюдение договорных обязательств. Но экономическая экосистема, потеряв этот рычаг воздействия, создала новые: проверка кредитной истории, рейтинги кредитоспособности, страхование займов, кредитные карты – вот лишь некоторые из способов выживания экономики в условиях, когда заемщика больше нельзя приструнить угрозой правового принуждения. Целая категория насилия испарилась, а на ее месте возникли механизмы, выполняющие те же самые функции, – и никто даже не понял, что именно произошло.

Разумеется, рабство и другие формы закрепощения не исчезли с лица земли. Сегодня, когда проблемы торговли людьми, обрекаемыми на рабский труд и проституцию, широко освещаются, приходится слышать статистически неграмотные и безнравственные заявления, что с XVIII в. ничего не изменилось: как будто нет никакой разницы между нелегальной деятельностью, имеющей место кое-где в мире, и повсеместно узаконенной практикой прошлого. Более того, современную торговлю людьми, как бы чудовищна она ни была, нельзя приравнять к ужасам торговли черными рабами. Дэвид Фейнгольд, в 2003 г. инициировавший создание рабочей группы ЮНЕСКО по проблемам торговли людьми, сказал про сегодняшние очаги траффикинга:

Уравнивание современного траффикинга с системой рабского труда, в частности с трансатлантической работорговлей, в лучшем случае малоубедительно. В XVIII–XIX вв. африканских рабов похищали или брали в плен на войне. Их переправляли на кораблях в Новый Свет – в пожизненное рабство, вырваться из которого не могли ни они, ни их дети. И хотя некоторые жертвы современного траффикинга тоже были похищены… большая его часть – это миграция, в которой что-то ужасным образом пошло не так. Жертвы покидают свои дома добровольно, хотя порой их к этому подталкивают обстоятельства: они уезжают в поисках лучшей жизни, более благополучной или более интересной, и попадают в ловушку, где им угрожают и их эксплуатируют. Тем не менее это положение дел редко длится всю их жизнь, и жертвы траффикинга не передают свой статус раба по наследству^[453].

Фейнгольд также замечает, что цифры жертв траффикинга, цитируемые активистами, журналистами и неправительственными организациями, обычно высосаны из пальца и в пропагандистских целях завышены. Тем не менее даже активисты осознают, какого фантастического прогресса достигло человечество. Заявление Кевина Бэйлса, президента организации «Свободу рабам», хоть и начинается с сомнительной статистики, позволяет увидеть ситуацию в перспективе: «В то время как абсолютное количество рабов сегодня больше, чем когда бы то ни было, оно составляет, вероятно, меньшую, чем когда бы то ни было, долю населения мира. Сегодня нам не нужно выигрывать битвы в судах: рабство повсеместно запрещено законодательно. Нам не нужно приводить экономические обоснования: ни одна экономика не основана на рабстве (в отличие от XIX в., когда с отменой рабства целые отрасли могли прийти в упадок). И нам не нужно выигрывать моральные споры: никто больше не пытается оправдать рабство»^[454].

~

Век разума и эпоха Просвещения положили конец многим жестоким установлениям. Но два из них оказались невероятно стойкими и просуществовали в большей части мира еще 200 лет: тирания и войны между крупными государствами. Хотя первые организованные движения за уничтожение этих явлений были практически задушены в колыбели, а их влияние начало сказываться только в наше время, их происхождение – в той же великой интеллектуальной и эмоциональной перемене, которую мы называем Гуманитарной революцией. Поэтому я расскажу о них здесь.

Деспотизм и политическое насилие

Согласно известному определению социолога Макса Вебера, правительство – это институт, которому принадлежит исключительное право на законное применение насилия. Собственно говоря, правительства созданы, чтобы применять насилие. В идеале это насилие держится в резерве как инструмент усмирения преступников и агрессоров, но тысячелетиями правительства в массе своей не могли похвастаться подобной сдержанностью и предавались насилию с восторгом.

Все первые великие цивилизации были деспотиями в буквальном смысле: «правитель пользовался правом убивать подчиненных произвольно и безнаказанно»^[455]. Приметы деспотизма, как показала Лора Бетциг, обнаруживаются в Вавилоне, Израиле, в Римской империи, у самоанцев, жителей Фиджи, кхмеров, индейцев натчез, ацтеков, инков и в девяти африканских королевствах. Деспоты использовали свою власть, чтобы получить эволюционное преимущество: жить в роскоши и наслаждаться плотскими утехами в огромных гаремах. Вот свидетельство очевидца, относящееся к началу британской колонизации Индии: «Праздник, устроенный правителем Сурата из династии Великих Моголов… был грубо прерван хозяином, который внезапно разгневался и приказал обезглавить на месте всех танцовщиц, к полному ошеломлению английских гостей»^[456]. Гости могли себе позволить изумляться, поскольку их родина уже оставила в прошлом собственный деспотизм. Будучи время от времени не в духе, Генрих VIII казнил своих двух жен, несколько их предполагаемых любовников, множество собственных советников (включая Томаса Мора и Томаса Кромвеля), переводчика Библии Уильяма Тиндейла и десятки тысяч других людей.

Право деспотов убивать по собственному капризу маячит на заднем плане историй, которые рассказывают по всему миру. Мудрый царь Соломон предложил разрешить спор о материнстве, разрубив ребенка пополам. За сказками «Тысячи и одной ночи» стоит фигура персидского шаха, убивающего по невесте в день. Легендарный владыка индийской Ориссы Нарасимха повелел, чтобы ровно 12 сотен строителей построили собор ровно за 12 лет, иначе все будут убиты. А в сказке Доктора Сьюза «Бартоломео и пятьсот его шляп» главного героя чуть не обезглавили за то, что он не смог снять свою шляпу в присутствии короля.

Кто с мечом приходит, от меча и гибнет, и на протяжении всей истории человечества основным механизмом передачи власти были политические убийства – устранение действующего лидера с целью занять его место^[457]. Политические убийцы прошлого – не то же самое, что современные террористы, которые хотят таким образом сделать политическое заявление, или попасть в учебники истории, или просто находятся не в своем уме. Как правило, претендент на власть принадлежал к политической элите, убивал лидера, чтобы занять его место, и рассчитывал, что его восшествие на престол будет признано законным. Цари Саул, Давид и Соломон все были или жертвами, или исполнителями заговоров с целью убийства, а Юлий Цезарь стал одним из 34 римских императоров (всего до разделения империи их было 49), убитых собственной охраной, высокопоставленными сановниками или членами семьи. Историк-криминолог Мануэль Эйснер подсчитал, что между 600 и 1800 гг. каждый восьмой европейский монарх был убит, находясь у власти. При этом убийцей, как правило, был аристократ, а трети претендентов удалось занять трон^[458].

Политические лидеры не только убивают друг друга, но и рутинно применяют массовое насилие и к своим гражданам. Они могут их пытать, лишать свободы, казнить, морить голодом или загонять в могилу тяжким трудом на гигантских стройках. Руммель подсчитал, что до XX в. правительства убили 133 млн человек, а общее число их жертв может превышать 625 млн^[459]. Так что, когда набеги и усобицы уже взяты под контроль, чтобы значительно снизить уровень насилия, надо сократить насилие государственное.

В XVII и XVIII вв. многие страны пошли по пути смягчения тирании и отказа от политических убийств^[460]. Эйснер подсчитал, что в период между ранним Средневековьем и 1800 г. число цареубийств в Западной и Северной Европе уменьшилось в пять раз. Хорошо иллюстрирует этот сдвиг судьба двух королей из династии Стюартов, вступивших в борьбу с английским парламентом. В 1649 г. Карла I обезглавили, но уже в 1688-м его сын Яков II был свергнут в результате бескровной Славной революции. Даже после попытки устроить государственный переворот его всего лишь отправили в изгнание. К 1776 г. американские революционеры считали деспотизмом уже всего-навсего расквартирование британских войск и налоги на чай.

По мере того как правительства постепенно становились менее деспотичными, философы искали принцип, который позволил бы свести государственное насилие до минимально необходимого. И начали они с изменения понятий. Вместо того чтобы принимать государство как данность, неотъемлемую часть общества или земное воплощение божественной власти, люди начали думать о нем как об инструменте – о технологии, изобретенной людьми, чтобы укрепить их общее благосостояние. Конечно, правительства никогда не создавались целенаправленно, они существовали задолго до письменной истории, так что такой подход требует значительных усилий воображения. Спиноза, Гоббс, Локк и Руссо, а позже Джефферсон, Гамильтон, Джеймс Мэдисон и Джон Адамс пытались представить, какова была жизнь в первобытные времена, и ставили мысленные эксперименты в поисках ответа на вопрос, каким образом группа рациональных агентов могла бы улучшить свою жизнь. Возникающие при этом институты определенно не имели бы ничего общего с теократиями или наследственными монархиями того времени. Трудно представить себе правдоподобную модель, в которой рациональные агенты в естественных условиях выбрали бы такое устройство общества, которое наделяло бы королей божественной властью типа «Государство – это я» или возводило на трон десятилетних наследников, рожденных в кровосмесительных браках. Вместо этого государство служило бы интересам тех, кем оно правит. Его власть «держать их всех в страхе», как формулировал Гоббс, была бы не лицензией на издевательства над гражданами ради собственных интересов, но только правом следить за выполнением общественного договора: «Человек должен согласиться, как и все остальные… отказаться от права на все вещи и довольствоваться такой степенью свободы по отношению к другим людям, которую он допустил бы у других людей по отношению к себе»^[461].

Надо сказать, что сам Гоббс недостаточно глубоко продумал свою идею. Он воображал, что люди каким-то образом наделят полномочиями суверена или некий комитет раз и навсегда и с того момента власть будет представлять их интересы настолько безупречно, что у них никогда не будет повода в ней сомневаться. Но стоит только подумать о типичном американском конгрессмене или о члене британской королевской семьи (не говоря уже о генералиссимусах и комиссарах), чтобы увидеть, что это прямой путь к катастрофе. Левиафаны реального мира – человеческие существа, со всей алчностью и глупостью, какую можно ожидать от представителя Homo sapiens. А вот Локк понимал, что люди у власти подвергаются соблазну «сделать для себя исключение и не подчиняться созданным ими законам и использовать закон как при его создании, так и при его исполнении для своей личной выгоды; тем самым их интересы становятся отличными от интересов всего сообщества, противоречащими целям общества и правления»^[462]. Он призывал к разделению законодательной и исполнительной ветвей власти и настаивал, что граждане сохраняют за собой право сбросить правительство, которое больше не выполняет своих обязательств.

Этот ход мысли был развит последователями Гоббса и Локка, которые в результате многолетних размышлений и дебатов выработали проект американской конституционной власти. Они были одержимы вопросом, как правящий корпус, состоящий из несовершенных людей, может сосредоточить в своих руках силу, достаточную для того, чтобы помешать гражданам губить друг друга и при этом не стать самым опасным хищником из всех^[463]. Как писал Мэдисон, «будь люди ангелами, ни в каком правительстве не было бы нужды. Если бы людьми правили ангелы, ни в каком надзоре над правительством – внешнем или внутреннем – не было бы нужды»^[464]. Поэтому идеал Локка – разделение властей – был воплощен в проекте нового правительства, ведь «честолюбию должно противостоять честолюбие»^[465]. Результатом стало разделение исполнительной, законодательной и судебной ветвей власти, федеральная система, распределяющая власть между правительствами штатов и страны, а также регулярные выборы, цель которых – заставить правительство уделить некоторое внимание интересам граждан и передать власть мирным путем. И самое важное: чтобы обезопасить жизнь, свободу и стремление граждан страны к счастью, правительство должно было подписать программное заявление, ограничивающее его свободу действий, – «Билль о правах», очерчивающий границы, которые государство не имеет права преступить, применяя насилие против своих граждан.

Еще одной новинкой американской системы управления стало безусловное признание умиротворяющего эффекта игр с положительной суммой. Идеал мирной торговли был воплощен в Конституции: Пункт о регулировании торговли, Пункт об обязательной силе договоров и Пункт об изъятии не позволяют правительству слишком активно вмешиваться во взаимовыгодный обмен между гражданами^[466].

Формы демократии, опробованные в XVIII столетии, можно сравнить с внедрением новой сложной технологии, так сказать, в бета-версии. Английский вариант демократии был похож на жидкий чай, французский полностью провалился, а в американском обнаружился дефект, лучше всего подмеченный рэпером и актером Айс-Ти в пародии на Томаса Джефферсона, читающего черновой вариант текста Конституции: «Дайте-ка взглянуть… свобода слова, свобода вероисповедания, свобода печати, можно иметь в собственности негров… Мне нравится!» Но важнейшим свойством ранних версий демократии была возможность апгрейдить новинку. Бета-версии не только создавали зоны, пусть и ограниченные, однако свободные от инквизиции, жестоких пыток и деспотической власти, но и содержали средства к собственному совершенствованию. Каким бы лицемерным ни выглядело тогда утверждение: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными», оно стало инструментом расширения прав, к которому оказалось возможным прибегнуть 87 лет спустя, чтобы отменить рабство, а еще 100 лет спустя – и другие формы расовой дискриминации. Идея демократии, однажды выпущенная в мир, со временем распространялась все шире и, как мы увидим, оказалась одной из величайших технологий снижения насилия с момента появления государства как такового.