Loe raamatut: «Аквариум. Рассказы», lehekülg 5
Осенники
Я всегда недолюбливал осень. Ещё в детстве с приближением сентября меня начинала точить какая-то мутная тоска – гадкое ощущение сродни зубной боли. Раньше я считал, что это из-за школы, но вот, ученичество давно в прошлом, а тоска по-прежнему со мной.
Куда бы я ни шёл, что бы я ни делал, всюду меня преследует сладкий, мертвенный аромат осени, который старается усыпить мою бдительность хмельными нотками мёда и яблок. Но я постоянно настороже. А в последнее время из-за этих слухов об осенниках, я стараюсь обходить стороной большие парки и скверы.
По правде сказать, осенники существовали всегда. Но прежде их никогда не приходило так много. Первые осенники появлялись ещё в августе; те, ранние, были юркие и незаметные, шуршали себе в опавших листьях, словно какие-нибудь ёжики или мыши. Только самый внимательный мог разглядеть в листве их блестящие круглые глазки и вытянутые носы.
В сентябре они менялись, их становилось больше. Они кружились в маленьких смерчах вместе с берёзовыми листьями и бумажками от конфет и были прозрачными, почти невидимыми. Иногда, краем глаза, я всё же улавливал вкрадчивые серые тени, мелькавшие среди стволов и стелившиеся по тротуарам, будто слабый дымок. Я предчувствовал недоброе. Я даже пытался об этом сказать. Но кто разберёт моё невнятное мычание, кто поверит языку жестов? Остальные не думали об опасности, которую могли представлять эти странные, невесть откуда взявшиеся существа, – остальные даже находили их забавными.
В этом году, когда стали пропадать люди, всё изменилось. Поначалу никто не обвинял в этом осенников. Подумаешь: исчезла пара бездомных, постоянно обитавших на скамейках парка, да несколько старых алкоголиков не вернулись из булочной. Но когда в списках пропавших без вести оказались десятки весьма приличных и добропорядочных горожан, власти и пресса забили тревогу. Расследование не принесло особенных результатов, но дало повод для пересудов. Были найдены некоторые личные вещи пропавших – перчатки, зонты, бусы, даже пластыри – всё было смешано с пожухлой листвой, а вокруг кишели неугомонные шелестящие осенники.
Кого же, спрашивается, винить в исчезновении мирных граждан? Конечно, их, чужаков…
***
Я стоял на углу, возле кафе "Тирамису", и раздавал листовки. Было солнечно и студёно, из моего рта то и дело вылетали облачка пара, когда я пытался привлечь внимание прохожих и что-то мямлил им вслед.
Здесь, возле площади, было мало деревьев, и листву ежедневно убирали, поэтому осенники почти не появлялись. Но иногда какой-нибудь хилый осенник всё же залетал сюда из боковых улочек и начинал опасливо вертеться неподалёку.
Девушка в серо-голубом пальто поднялась по ступенькам перехода и направилась в мою сторону. За её спиной, словно панцирь черепахи, высился тёмный футляр виолончели.
Я разглядел лицо девушки – широкое, задорное, с ямочками на свежих щеках – и понял, что ни за что на свете не стану предлагать ей рекламку. Но девушка подошла сама и вытащила из моих озябших пальцев глянцевый листок.
– Новый магазин обуви? – сказала она, обращаясь то ли ко мне, то ли к своему мысленному двойнику. – Мне как раз нужны новые ботинки. Видишь, старые потрескались все! – и она потопала ногами в коротких поношенных ботах. – Ты мне покажешь, куда идти, ладно? А то у меня пространственный кретинизм с детства.
И она засмеялась довольно и радостно, будто сделала себе комплимент.
Её звали Настя. Даже не знаю, что она во мне нашла – в немом неказистом парне – но, тем не менее, мы стали почти неразлучны. Сейчас я думаю, что моё молчание и было тем заветным крючком, который её поймал: она могла часами рассказывать о своих мечтах, планах и, вообще, о разной ерунде, а я внимательно слушал.
Это немое участие мне ровным счётом ничего не стоило – наоборот, оно мне ужасно нравилось. Когда Настя говорила, она была похожа на птичку, торопившуюся удивить мир новой песней. Взъерошенная такая птичка, чирикающая без умолку. Она сидела за столиком в кафе, бросив полосатый шарф прямо возле тарелки с оладьями, и думала вслух:
– Здесь вкусно кормят, но дороговато. В "Кулебяке" за эти деньги можно съесть целую гору блинчиков. Ты там был, да? Пойдём туда в следующий раз. А неподалёку есть маленькая лавка с разными феньками. Я вот этого слоника там купила, вот, видишь? Из сандалового дерева, между прочим, и па-ахнет! Понюхай, нет, ты понюхай! Чувствуешь? Лучше всяких духов…
Она прервалась на мгновение, чтобы снова надеть медальон и продолжила:
– Ох, поскорее бы закончить училище! Я бы сколотила собственную группу. Нет, правда. Чего ты улыбаешься? Чего ты улыбаешься, лохматая твоя голова? А вот и сколочу. Будем играть джаз, я даже пианиста знаю классного – импровизирует парень, как бог! А из тебя барабанщика сделаем. Ты хорошо ритм чувствуешь. Ну-ка, постучи по столу!
Подошла официантка и принесла чай. Настя потеряла мысль и уставилась в окно – там огненно-рыжий, почти алый клён бился о запотевшее стекло.
Я смотрел на неё и любовался. Такая живая, счастливая, хорошенькая – и моя… Возможно, не навсегда, и даже ненадолго, но сейчас – моя.
Она сжала мне ладонь и сказала:
– Я тебя люблю. Завтра приходи после обеда, бабушка на дачу уедет, а на занятия я не пойду. Ты видел моих рыбок? Я для них новый аквариум купила, с подсветкой, – в темноте вместо ночника включаю. И ночнушку с грибочками, как в детстве почти. Я осень обожаю! Фрукты, овощи, грибы, красные листья… Прямо всё хочется понюхать и попробовать! А ты любишь осень?
Я послушно кивнул.
– Ну вот. Мы с тобой устроим осенний пир. Сделаем глинтвейн, каштанов пожарим. Будем спать прямо на полу, на матрасе, чтобы места было больше. Ты придёшь? Ты не брейся, щетина тебе идёт – ты дикий такой, и милый. Как большой ретривер. Видел ретриверов? Золотистые и вислоухие псинки…
Мы вышли из душного кафе в прохладную осень и сбежали вниз по ступенькам, занесённым листьями. На стоянке среди машин танцевали два осенника. Увидев их, Настя улыбнулась.
– Волчки… Такие милые! И откуда они берутся?
***
В октябре я бросил раздавать рекламки на улицах и перебивался случайными заработками. Иногда разгружал машины с овощами, а несколько раз в месяц оформлял афиши для кинотеатра – в нашем городе афиши до сих пор оформляют по старинке – при помощи кисточки и гуаши. В конце концов, мне крупно повезло: я устроился продавцом в крошечный букинистический магазин недалеко от центра. Магазин находился в подвале, и от царящей там сырости листы книг быстро покрывались зелёными кляксами плесени, но всё же эта работа нравилась мне куда больше, чем роль уличного дурачка, который всучивает прохожим бесполезные бумажки.
Магазин едва держался на плаву – книжки-то стоили гроши – но благодаря постоянным покупателям хозяин кое-как умудрялся сводить концы с концами. Я хорошо ладил с теми стареющими чудаками, которые спускались в наши катакомбы в поисках очередной завалявшейся на полках редкости. Большинство этих типов носили сильно поношенные пальто или куртки неопределённого цвета, а их волосы лоснились и неаккуратно топорщились на висках. Я не мешал им, когда они часами копались в пыльных стопах, почти упираясь в заглавия своими очками в толстых оправах; когда же они, наконец, находили то, что нужно, я писал цену на листке бумаги. Бывало, в магазин заглядывали студенты – этих я недолюбливал за выпирающую из них дурость. А возможно, просто завидовал: ведь я был немногим старше их, а корочки о высшем образовании так и не получил…
Одно в моей работе было плохо: идти домой приходилось через Городской парк, полный осенников. Настя часто заходила за мной в эти тёмные октябрьские вечера, и мы вдвоём неторопливо шагали по тротуарам, пугая асфальт огромной и неожиданной тенью виолончели.
В парке я всегда крепко держал Настю за руку, и ни за что не соглашался отпустить от себя. Однажды я закрыл магазин пораньше – солнце ещё пробивалось из-за углов зданий, нехотя угасая. Был конец октября, почти все деревья потеряли листву и одиноко тянули к небу скучные голые ветки. Зато внизу, возле корней, царило буйство красок. Жёлтые, оранжевые, багровые сугробы из листьев покрывали землю и давали убежище беспокойным осенникам. То здесь, то там что-то постоянно шелестело, взметались вверх разноцветные крылья и крылышки, рождались всё новые вихри, в середине которых крутились невидимые плясуны.
Штук десять осенников танцевали на деревянном помосте, где летом проходили концерты.
– Ой, как красиво! – воскликнула Настя и, воспользовавшись тем, что я невольно загляделся на волшебное зрелище, выдернула свою руку из моей и побежала на сцену.
Осенники тут же окружили её, весело забросав листьями. Теперь они заметно подросли: каждый вытянулся в полупрозрачный смерч высотой с половину фонарного столба. Настя танцевала в центре этого хоровода. Глаза её были закрыты, губы смеялись. Она растопырила в стороны руки и сама кружилась вместе со своими новыми знакомыми, ветер разметал её длинные русые волосы, словно осенние травы.
Я стоял у помоста и смотрел. Я не мог пошевелиться. Страх и восхищение не дали мне ничего предпринять. Я просто надеялся, что всё обойдётся. Я просто ждал.
Смерчи набирали силу. Они стали плотнее, казалось даже, что материальнее. Внезапно я с ужасом понял, что Настя стоит в кольце из сутулых пепельно-серых существ, которые печально и многозначительно обратили к ней свои острые, почти волчьи, морды. Вот оно! Наконец-то я смог разглядеть их как следует! Эти мерзкие твари в серых балахонах хорошо маскируются…
Я попытался вскарабкаться на помост, но шквал мозглого ветра сбил меня с ног. Стоя на четвереньках и жалко мыча, я увидел, как волчки в одно мгновение выросли до небес, закрыв от меня Настю. Она коротко и растерянно вскрикнула – и всё пропало… Ветер мгновенно стих, а листья тяжело упали на сцену.
Настя стояла там одна. Я поднялся, подобрал валявшуюся на земле виолончель.
– Пора домой, а то совсем темно становится, – сказала Настя, медленно и как бы задумчиво спускаясь по ступенькам. В её волосах запутались листья, щёки были бледны. Я обнял её за плечи, знаками поинтересовался, всё ли в порядке.
– Да, а почему ты спрашиваешь? – удивилась она и засмеялась. Смех получился натянутым. Настя вытащила из карманов перчатки и торопливо надела. На правой руке, чуть выше запястья, я заметил круглую, словно пуговка, капельку крови.
Я проводил Настю до подъезда и попрощался. Вернее, попрощалась она.
– Завтра отчётный концерт, мне надо выспаться, – сказала она как-то обречённо и обхватила меня за шею. Глаза её, обычно серые, в свете фонарей показались мне подёрнутыми рыжей паутинкой. Я долго стоял и смотрел на её окна, но она так и не зажгла лампу.
Сейчас, когда я вспоминаю тот вечер, меня охватывает дрожь. Но тогда я ещё не понимал, что случилось, я легкомысленно надеялся, что беда миновала. Чего только не померещится в сумерках – и те высокие согбенные фигуры могли быть плодом моей болезненной фантазии…
Осень незаметно, крадучись, подбиралась к зиме. По утрам я долго не выключал свет в своём сыром подвале, всё сидел за столом, обхватив ладонями кружку с горячим чаем, и, словно сомнамбула, следил за проходящими в окне ногами.
Настя стала реже заходить за мной после занятий. Сначала я боялся, что она встретила кого-то другого и просто стесняется мне об этом сказать, но потом понял, что дело куда серьёзнее.
Она больше ни с кем не встречалась, она гуляла одна. Часами ходила по аллеям парка, задумчиво глядя на осиротевшие деревья и чему-то улыбаясь. Однажды я нашёл её на скамейке: она сидела бок о бок с виолончелью и любовалась танцами осенников. Руки её совсем окоченели, но она, казалось, этого не чувствовала. Когда я дотронулся до её плеча, она подняла голову и посмотрела на меня так, словно и я был одним из них…
– Осень скоро кончится, – сказала она тихо. – И волчки уйдут. Как жалко…
Я хотел ей ответить, что это хорошо. Пусть кончается осень, и пусть заберёт с собой осенников и эту опустошающую хандру, и белый-белый снег наконец укроет озябшую землю и успокоит душу. Но я не умею говорить. Я просто крепко обнял свою Настю, а она была холодная, хрупкая и уже не моя…
Теперь она чаще молчала. Больше не хвалилась мне о том, что собирается перевернуть мир после окончания училища и создать новую, необыкновенную группу. Угас её интерес к разным талисманам и камешкам, системам гаданий и восточным танцам. Лежали непрочитанными модные романы, а две контрамарки на современную пьесу "Крылья", выпрошенные у подруги с таким трудом, провели вечер премьеры в ящике письменного стола.
Собственно, Настя потеряла интерес ко всему. Ко всему, кроме осени. Рыжая сладкая тоска поселилась в Настиных глазах, сделав её тихой и послушной служанкой увядания.
На меня эта тишина, опустившаяся на нас обоих, действовала угнетающе. Да, я сам немой, но я не глух. Я люблю слушать жизнь, ощущать её напряжённый ритм, улавливать мерный голос. Пусть он подчас звучит самонадеянно и глупо – но по крайней мере я знаю, что пока чуть-чуть отличаюсь от мертвеца.
– Почему ты больше не играешь джаз? – написал я на листке.
Настя пожала плечами и, завернувшись в плед, ушла на балкон.
Вечером мне не давали уснуть странные дрожащие звуки, которые она извлекала из виолончели. Будто какая-то большая птица прощально тенькала в лесных зарослях…
Она часто пропускала занятия. Вместо этого качалась на качелях во дворе или на весь день отправлялась в какой-нибудь парк. Если я находил её, то вёл обедать и отогреваться в ближайшее кафе – она совершенно забывала о таких простых и необходимых вещах, как еда и тепло.
Однажды я написал Насте письмо, где просил рассказать мне, что случилось, почему она грустит.
– Почему ты больше не радуешься жизни?
– Я радуюсь. Но не тому, чему радовалась прежде. Это было глупо.
– Ты не любишь меня?
– Люблю. Но это сильнее. Я не могу объяснить.
– Это апатия.
– Нет, это созерцание…
Её ставшие рыжими глаза выцветали по мере приближения зимы. Она не хотела расставаться с осенним миром и день ото дня становилась всё бледнее и печальнее. Одним воскресным утром, в середине ноября, она пропала.
Я проснулся один и обнаружил, что виолончели нет в её привычном углу возле окна. Исчезли из шкафчика Настино пальто и новые ботинки, но все личные мелочи и безделушки были на своих местах. Я быстро оделся и побежал в парк. Я почему-то чувствовал, что это не просто утренняя прогулка.
Я исходил все парки, скверы и городские улочки, но Насти не было. Напрасно я искал маленькую девушку с виолончелью за спиной – её не было. Не было в городе. Не было совсем.
В куче поблекших кленовых листьев я нашёл её шарф. Длинный, полосатый, словно змейка. Я намотал его на шею и уселся на холодную скамейку рядом с молодой женщиной, которая держала на руках трёхлетнего малыша. Мальчик и мама с одинаковым восхищением смотрели на крошечный вихрь, танцующий у их ног.
Я хотел им сказать: Бегите! Бегите из этого парка, от этих проклятых плясунов! Спрячьтесь в своих тёплых безопасных квартирах за грудой привычных вещей и забот! Не то вас отравят, впрыснут в вашу кровь сладкий дурманящий яд осени – и жизнь кончится…
Вместо этого я только замычал и замахал руками. Мальчик испугался и заплакал, и женщина возмущённо мне что-то ответив, увела ребёнка на соседнюю лавочку.
Я зло усмехнулся и пошёл домой.
***
Теперь, в конце ноября, осенников осталось совсем мало. Так, жалкие выцветшие волчки, которые никого не могут увлечь и удивить. Но людей с бледно-рыжими глазами на улицах стало гораздо больше.
Я часто встречаю их – потерянных, белокожих людей, бесцельно бродящих по улицам. Они ищут следы умирающей осени и, когда находят, слабо и не по-здешнему улыбаются. Они вдыхают запах сырой листвы и закрывают глаза от наслаждения. Бедные, отравленные люди…
Иногда я думаю, что сам отравлен с детства. Конечно, отравлен, – ведь я всегда ненавидел осень, и одновременно, искал её. Возможно, какой-нибудь маленький осенник укусил меня за палец много лет назад, когда мы с ребятами пекли картошку в лесу. С тех пор я болен. Я прятался от своей болезни за повседневными делами и даже любовью, но и любовь оказалась заражена смертельным вирусом забвенья…
Что мне терять? Она ушла с виолончелью, но забыла тёплый шарф. Ей будет неуютно без него. Один старичок-покупатель шепнул мне, что осенники уводят людей в свою страну. Там деревья утопают в алой листве, и яблоки с тихим стуком падают в мокрую траву. Там возле каждого дома дощатый причал, и лодка, спрятанная в камышах. Суетливо переговариваются галки, и шелестит ночной ветер. И так – всегда…
Я тоже отправлюсь в эту страну. Я готов смириться с вечной и неизменной осенью, если только найду там Настю.
Осенников сейчас мало. Но я знаю место, где они до сих пор водятся в изобилии. Я пойду туда завтра утром, когда в воздухе будет висеть туман. Возможно, я даже не увижу их из-за тумана – сутулых серых существ с печальными глазами – моих проводников…
Осень 2009 года
Там и здесь, или Где гуляют кошки
Кошка шла медленно, осторожно ступая мягкими лапами по взрытой кротами земле. Иногда она останавливалась, поводила пушистым ухом – слушала ночь. Где-то далеко, в лесу, задумчиво гукала сова, у гаражей затеяли возню собаки, медленно, с гудками и тарахтеньем полз по железной дороге товарный состав. Здесь, в поле, было спокойно – лишь отчаянно стрекотали последние сентябрьские кузнечики, и шелестели под лапой сухие стебли травы. Большая полная луна, похожая на желтую оладью, освещала золотистым светом все травяное царство, только лес возвышался впереди темной непроницаемой стеной. К нему-то и направлялась кошка.
В то время как она приближалась к лесу, ее облик странно менялся: то вытягивался смешной загогулиной нос, то пропадал и исчезал хвост, то, откуда не возьмись, появлялась у нее длинная, клоками, борода.
Вот и знакомая тропинка, вот и мостик через болото… Топ-топ – стучат по доскам лапки с коготками – втягивать так до сих пор и не научилась. Около железной дороги кошка остановилась и прислушалась: нет ли поблизости страшного черного змея с горящими глазами? Нет, все тихо, далеко змей – она успеет перелезть через пути… Ну вот, теперь и до дома рукой подать. Лапой, то есть.
Пыхтя и отдуваясь, Алексей Макарыч ввалился в свою избушку, приютившуюся в корнях старой мшистой сосны. Первым делом зажег огарок свечи, аккуратно сложил кошачью шкурку и спрятал ее среди сплетенных корешков. Потом сел на табуретку, перевел дух. Борода ужасно чесалась – видно, принес с собой блох из подвала, будь они неладны! Нелегка она, кошкина доля: животина хоть и неприметная, да всякий обидеть может, даже малявки эти приставучие.
Алексей Макарыч порылся в берестяном сундучке, нашел свою заветную трубку, задымил, задумался. Как же это получилось, что он, потомственный лесовик, ведет теперь двойную жизнь, принимает пищу из рук людей, которых он всегда презирал и сторонился? Уже два года он в облике кошки обитает в двухкомнатной квартире N 25 в старом блочном доме на улице Туризма, обитает, в целом, очень недурно: его кормят, поят, тискают (чего, он, впрочем, терпеть не может) и даже временами пытаются вывести блох. Днем он блаженно спит на шерстяном пледе, свернувшись калачиком и закатив желтые косящие глаза, ночью спешит в лес, к старому, пахнущему сухими травами, жилищу, к знакомым лягушкам, болтливым белкам, любопытным ежикам. Сидит с ними у костерка, жарит грибы на прутике, рассказывает о человеческом житье-бытье. Оправдывается: мол, жизнь в лесу пошла тревожная, то грибники, то туристы нагрянут, мусорят, ягоды, грибы и орехи подчистую собирают – прошлой зимой чуть с голоду не умер. Пришлось к людям податься: колдовство старое вспомнил, кошкино обличье принял. Да только не в простую кошку превратился: прознал он, что Дуська, мохнатая коротколапая кошка из 25 квартиры в бега подалась – в степи, мышковать, – вот он ее место и занял. Уже два года, как Дуська мышкует, а Алексей Макарыч за нее рыбку ест. Сначала, правда, совсем тошно было сырую рыбу есть, а потом привык и даже пристрастился. А если молочка или сметанки дадут, или колбаски с жирком, то просто мяу-у… Эх, если Дуська вернется, кончится его покойная жизнь – придется снова в лес перебираться.
Алексей Макарыч пыхнул трубкой, оглядел свою уютную норку. Пламя свечи, стоящей на сухом трухлявом пеньке-столике, отбрасывало таинственные отсветы на древесные стенки, выхватывало из темноты пышные букеты трав под потолком, играло на разноцветных бусах сушеных грибов и ягод, тревожило заснувших на зиму бабочек и божьих коровок, приютившихся между корней. Были здесь и трофеи, добытые Алексеем Макарычем у людей: синяя треснутая чашка с кукушкой, перламутровая пуговица от старого пальто, свечные огарки, поломанный будильник, жестяная банка из-под чая, рваный плед, – все вещи старые, выброшенные хозяевами в помойное ведро. Алексей Макарыч был честной кошкой и никогда не позволял себе красть; исключение составлял лишь маленький томик Есенина – очень уж понравились ему стихи о природе, не раз он душевно читал их вслух двум своим ручным лягушкам – те, не моргая, слушали, задумчиво оттопыривая блестящее горлышко.
Трубка погасла, и Алексей Макарыч начал собираться: надо было подобрать мусор, которого всегда хватало на Круглой поляне. Место это было живописное, облюбованное отдыхающими, к сожалению, не всегда симпатичными и аккуратными. Лесовик покопался в кладовой и нашел пустой пакет. Задул свечу и, тихонько открыв дверь, выскользнул наружу, в прохладный осенний сумрак.
На Круглой поляне, против обыкновения, мусора оказалось немного, видимо туристы попались совестливые: Алексей Макарыч обнаружил лишь забытую банку с рассолом, в которой еще плавали два соленых огурца, смятую консервную жестянку и маленький брелок – плюшевого мишку в розовом комбинезоне.
Старичок уселся на поросший трутовиками пень, захрустел огурцом. Глаза его прекрасно видели в темноте, различали пушистые лапы елок, желтевшие на черных ветках березовые листочки, похожие на золотые монетки.
Ему вспомнилось, как когда-то, очень давно, среди сумрачных деревьев, кольцом окружавших поляну, праздновал лесной народец Свадьбу Лета и Осени. Болотные огоньки и гнилушки мерцали в руках танцующих лисунок и зеленух, отражались в их изумрудных глазах; ангелуши сидели на ветках и, болтая ножками, играли на деревянных дудочках; болотные пузыри помешивали осиновой ложкой сонный отвар в котелке, чтобы сладко спалось Лету в его подземном жилище много долгих месяцев. Осень расчесывала гребнем его длинные травяные кудри, готовила жениху постель из душистого сена, тихо напевала…
Алексей Макарыч вздохнул. Все прошло, все растаяло как утренний туман. Лесные духи потеряли свою силу, забыли эти места. Неверие оказалось самым страшным врагом: холодными серыми щупальцами обвило оно стволы деревьев и усыпило древесных духов; ядовитым облаком прогнало в неизвестные края всех леших, кикимор и русалок, лишило ветра его голоса… Один он, Алексей Макарыч, почему-то остался, да и то вынужден теперь вести постыдную двойную жизнь, а ведь оборотнем никогда прежде не был.
Уходить, видно, пора. Одна старая белка ему рассказывала, будто далеко на востоке еще остались его родственники: вот весной туда и отправится, как снег растает. Может, и Дуська к тому времени домой придет, – хозяевам не скучно будет.
Лесовик вернулся в свою избушку, попил горячего мятного чаю. Начало светать, лес вокруг стал серо-голубым, проснулись первые птицы. Настало время снова превращаться в кошку. Дело это пустяковое: нужна лишь наколдованная шкурка, мышиный хвост и пара заклинаний. Обратное же превращение с каждым днем давалось все труднее и труднее, иногда вместо слов заклинания получалось лишь жалобное мяуканье. Глядишь, так навсегда кошкой и останешься! Да и к жизни кошачьей он привык: к сборищам в подвалах, к весенним концертам, к людям, злым и добрым…
Ну что ж, вот и шкурка. Пора… Эхэ-хе-хе-хе…
…Дуся-дуся-дуся! Кыс-кыс-кыс-кыс… Где же ты бродишь? Десять часов уже… А, вот ты где, под лестницей пряталась! Ждала! Ну иди, маленькая, иди! У-у-у, пушистик, тушка бегемотья! Пойдем, я тебе рыбки дам! Любишь рыбку?
