На следующий день Александр выглядел подозрительно молчаливым и даже задумчивым. Подпирая кулачками подбородок, он щепетильно косился на свои ногти и жмурился всякий раз, как солнце царапало его нежные щёки. Он всегда вкусно пах, был красиво одет и внешне учтив. Елена любила это. Не существовало в их жизни полного отчуждения, граничащего с ненавистью и отречением. В порыве сильной духовной борьбы Елена подвергала его опале и, разжигая себя, представляла, как он противен ей. Но по истечении времени она уже не думала о нём с пренебрежением – не могла ненавидеть, как ни старалась. Всё её существо тянулось к свету и процветанию, хоть и слишком глубоко воспринимало каждый нанесённый ему укол. Период гадливости сменился в ней умилением и даже соболезнованием Саше, такому убеждённому непонятно в чём, незащищённому. Елену раздражали яркие краски в описании тяжелейшего материала – отношений между людьми, она соглашалась, что «никогда ничего описать нельзя». К своему удовольствию она заметила, что муж больше не обязывает её нестись за ним в Петроград.

Утром госпожа Жалова вышла на крыльцо, и, держа руки на животе, наслаждалась текущим цветением воздуха, хотя мысли её были далеки от безмятежности. В его распускающихся нотах тонко слышалось близкое присутствие воды.

– Саша, ты болен? – спросила она у сидящего рядом Александра, с безразличной заботой оглядывая его. – Вчера ты был неосторожен и переволновался. С твоими ранами… – она опасалась говорить о дуэли.

«Идиоты!» – думала она ночью и воображала, как накажет их обоих за такие вопиющие игры. Но на практике всё, как обычно, встало на свои места.

– Ах, оставь, – с внезапной досадой на то, что она испортила выдумки, пекущиеся в его пушистой голове, отрезал Александр.

Он думал о себе и не находил, как прежде, богатейший источник для восторга самим собой и своими занятиями. Впрочем, избыток шампанского вчера ночью мог выбить его из колеи не меньше рассудительности. Атмосфера одиночества и опустошенности, неизбежности, присущая многим мыслящим людям его поколения едва ли глубоко въедалась в него. Он участвовал в увеселениях, поэтических вечерах, любил престиж и свободу, но всегда скучал в одиночестве, не представляя, что может открыть наедине с собой.

Супруги не вспоминали о прошедшем разговоре и не стремились вновь раскрывать ящик Пандоры. «Пусть идёт как идёт», – решили оба и остались при своих мнениях. Вспышки страсти и желания доказать своё прошли. В тишине они продолжали дышать. Елене непонятно было состояние Александра, никогда не восхищавшегося природой.

– Ты считаешь, что моя честь уязвлена? – неожиданно прервав благоуханное молчание, спросил он.

Елена удивлённо взглянула на него. Вечные дворянские кодексы и приличия теперь как никогда ослабели. Елена прекрасно знала, что нельзя считать человека порядочным только из-за его происхождения, хотя, как и многие, отдавалась стереотипам. Предрассудки, ханжество и гнёт среды в высших кругах так тесно сплелись с пороками, что любой удивлялся разносторонности среды, в которую попадал.

– Нет, отчего же?

– Мы с Нестеровым не дали друг другу сатисфакции уже второй раз. Тогда я подумал, что это недоразумение… Почему мы не довели дело до конца? Ах, если бы вы не помешали!

– Потому что нет более глупого способа лишиться жизни.

– А кодекс? Мы – люди долга, женщинам не понять этого!

– Куда уж нам. Не мы ведь из-за долга лишаем семью единственного кормильца, а порой и наследства. Это так самолюбиво несмотря даже на то, что вы сами рискуете собой. Ваша жизнь для вас – игрушка, но вы обязаны думать (вернее, не думать) не только о ней.

– То есть, по – твоему… Этот Нестеров прав, что может высмеивать мои принципы и не бояться отмщения?

– Саша, сейчас нужно думать о чём-то более важном. Времена Пушкина прошли, не бредь ими, мало кто сейчас действует так, как ты призываешь. Поберегите свой пыл для борьбы с чужаками. Мы между собой более жестоки, чем с ними.

«Всегда какая-то ерунда кажется им важнее настоящего, вечного!» – подумала она с шелестом в сердце.

В тот же день вечером Алексей впервые после своего приезда постучал в дверь степановского дома. Елена не успела ещё испугаться, что Нестеров и Жалов вновь затеют перебранку, продолжив начатое накануне, ведь они не могли не сойтись вместе, чтобы не повздорить, как Александр предложил нежданному гостю распить с ним коньяк, а тот с учтивой, хоть и несколько наигранной улыбкой согласился. Прежде чем оба скрылись в кабинете Елены, опасаясь смотреть на неё саму, героиня романа расслышала:

– Я лишь хотел выразить вам благодарность и уважение за ваш вчерашний поступок, – миролюбиво, хоть тяжело, сказал Нестеров.

– Не думал, что вы поведёте себя как джентльмен, – последовал ответ Жалова. – Не ожидал, что вы пойдёте на поединок чести.

Неужели это действительно сказал её муж?! Елена оторопела, слегка даже, кажется, раскрыв рот.

– Вот видите, как полезно иногда слушать других. Не то чтобы интересен тот вздор, что они несут, но всё же… – насмешливо отвечал Алексей.

– Разумеется, это только в этот раз. Вас же я по-прежнему считаю изменником.

– Это ваше право, – послышался из-за запираемой двери совсем уж добродушный и почти перекрывающийся смехом ответ Алексея. – А, что ни говорите, безмерная удача, что до сих пор мы оба живы.

Уходя спустя несколько часов, затуманенный Алексей не видел Елену. Она играла с Павлом и даже из вежливости не почла нужным спуститься. Сверху доносился только заливистый смех обоих. «Так она, должно быть, счастлива, – невесело подумал он. Муж её не такое уж ничтожество… Тогда почему она так смотрит? Или у всех женщин это принято? А, может быть, она смеётся надо мной?» Впервые мысль, что Елена находится рядом с другим мужчиной, любит его, рожает ему детей, произвела в Алексее что-то похожее на ревнивое нетерпение. Должно быть, не так – то просто искоренить в себе подлое это тление любви!

Разумеется, он и раньше подозревал, чем оборачивается брак, но только теперь представил это во всех омерзительных подробностях. Эта мысль чётко выскочила перед ним ощущением почти физической боли и негодования, что без его участия она произвела на свет этого красивого мальчика. А он так мило наблюдает за движениями матери со щенячьей преданностью… Нестеров уже готов был умилиться, но вовремя одумался. «Не следует мне пить, – нечетко подумал Алексей, для верности опираясь на перила. – А то сорвусь и наговорю с три короба, да так, что уважение к себе потеряю. Не дело распинаться и самоуважение топтать».

Пока он потерянно стоял у двери, на лестнице раздались её торопливые шаги. Что это, она перепрыгивает через ступеньки? Алексею стало смешно. Елена спустилась вниз и в ужасе замерла, приняв Алексея за чужого.

– А, это вы! Вы всё ещё здесь… – с облегчением и досадой проговорила она, переводя дух.

– Да, я искал…

– Что же Александр не проводил вас? – перебила его Елена, не желая слушать, что соединяет Алексея и её мужа. Это само по себе казалось оскорблением лучших побуждений.

– Он ушел куда – то, – Алексей словно оправдывался за Жалова.

Он развёл руками и только тогда заметил за приотворившейся сквозняком дверью в небольшую комнатку застеленную кровать с разбросанными на нём мужскими принадлежностями. Это зрелище внезапно наполнило его душу таким порывом воодушевления, что он против воли улыбнулся. Елена не заметила этого, поглощённая своими невесёлыми соображениями. К досаде на мужа добавлялась теперь уязвлённая гордость и ревнивое непонимание, что они вообще могли делать вместе.

Физическая тяга к Елене никогда не занимала центральное место в отношении Алексея, напротив, была слабее, чем к другим женщинам, с которыми его не связывала неуловимая нить общности взглядов и скрытого, не безоговорочного понимания. Но сейчас Нестерову трудно стало удержаться от того, чтобы не погладит её по щеке. Он отверг как непристойное то, что может последовать за этим вопиющим порывом. И слегка испугался растущего чувства стыда за то, что возможно творить такое в доме человека, с которым только что уладил недоразумение.

Больше Нестеров не сказал ничего, поскольку не имел похвального свойства вести пустяковые разговоры, попрощался и удалился. По пути к Астафиным он чуть было не последовал примеру ранних весенних пташек, но опомнился и нахмурился, поневоле растягивая губы в улыбке. Угрюмость и думы о судьбах родины на время затмило эгоистичное сладкое чувство.

***

Деревья готовились опериться нежной листвой, бледно-голубое небо наивно смотрело вниз, на землю, готовящуюся стать не менее величественной, чем оно само. На фоне коричневых деревьев, застывших в ожидании очередной жизни после нескончаемых смертей яркими клоками задорно зеленели берёзки. Природа очнулась от скучной зимы, и вот-вот готова была залить мир зеленью и синевой.

Всю ночь что-то шептал дождь, так что утро Елена не надеялась застать ясным. Но оно оказалось вымытым, с приветливым, чуть занавешенным облаками солнцем, размытая улыбка которого тихим светом будила глаза. И Елена, улыбнувшись новому дню, с опытом сельской жительницы поняла, что он будет жарче всех предшествующих.

«Завтра уже май. Боже, как летит время!» – подумала она, как кошка жмурясь от солнечных лучей, любовно светящих прямо ей в глаза. Раньше Елена, подобно многим дворянкам, опасливо прятала бледность под кружевными зонтами и вообще старалась не прикасаться к солнцу. Но, гуляя бесконечными русскими равнинами и отрадно чувствуя, как внутри медовыми мотивами разливается гротескная и лиричная музыка Чайковского, она поняла, чего лишалась. У неё возникла неприятная мысль, что она и не жила вовсе, пропуская простые человеческие радости, составляющие счастье.

Начав утро завтраком, Жаловы избегали смотреть друг на друга. То ли им было стыдно, то ли каждый понял что-то важное. Разговор вспыхивал, но сразу прекращался, затронув какую-то надорванную струну. Струну, которой лучше не касаться, иначе она с треском разорвётся. После того, как слуги унесли все приборы, Елена и Павлуша устроились на полу и рассматривали книгу со сказочными картинками, а Александр остался сидеть на изящном стуле. Украдкой посмотрев на него, Елена ожидала увидеть в них нежность к ребёнку, который сейчас тихо кряхтел, пытаясь стереть краску с платья Золотого. Но выражения лица Александра неприятно удивило её. В нём были тревога и страх. Но страх не за жену и сына, а прежде всего за себя. Елена и Павел всегда существовали для него раздельно с ним, и единения в семье не предвиделось. «Идиллия», – улыбнулась себе Елена. То ли так распорядился хозяин – случай, то ли Елена сама упустила главную нить, родным был для неё только сын, только ради него она готова была на безумие. И в то же время она не чувствовала себя обязанной навек остаться подле мужа ради ребёнка.

Елена предпочла не заметить, как в холе тихо скрипнула входная дверь, и сразу почувствовала себя титаном, с плеч которого свалился небесный свод. Немногочисленные слуги, зевая, отправлялись отдохнуть от утренней беготни, и дом постепенно затихал. К Павлу с опаской приблизилась гувернантка, понимая, что сейчас начнутся его вечное ворчание и жалобные гримасы. Но Павел, наигравшись с матерью и получив от неё прикосновение поцелуя, устал и послушно поплёлся в личную спальню.

Проводив всех подданных на покой и оставшись номинальной хозяйкой дома, Елена, всё ещё чувствуя на губах тепло светлых павлушиных волос, решила пройтись по лесу. На природе ей всегда думалось легче, а оглушительные лягушачьи арии неизменно веселили так же, как чавканье сына. Его немецкая гувернантка, порекомендованная Елене Фридрихом, конечно, не разделяла материнского восторга и поджимала губы за столом.

Елена долго шла по влажной ярко-зелёной траве, источающей непередаваемый терпкий аромат. Мысли о жизни, о судьбе жужжали в голове ещё громче, чем улей ос на чердаке дома. Елена, постоянно отвлекаясь на пейзаж, чувствовала, как думы в ней тают, и не могла ничего определить для себя. Единственное, что четко очерчивалось, так это истовая жажда свободы.

Подойдя к искрящейся белым золотом реке, Елена заметила у самого берега высокого молодого мужчину, раздетого по пояс. Внезапно её настигла мысль, что она пересекла границу, отделяющую Степаново от деревеньки Астафиных, и тут же, ещё не видя лица купающегося, поняла, с кем столкнулась. Совсем близко, в десяти метрах. Что-то обжигающее отравило её бродящую кровь и бешеной волной разнеслось по телу.

Так было часто при встречах с Алексеем, и Елена догадывалась, что её кожа окрашивается в тона июньских пионов. И, хоть она и знала, что он где-то близко, в любой момент может оказаться за спиной, справлялась с собой только через несколько минут после приветственного обмена взглядами.

Что он думает о ней, она не знала, а, став матерью, потеряла безрассудство и уже не могла напрямик спросить его. Елена, конечно, попыталась освободиться от противных предрассудков, но уж никак не от уважения к себе. Она умерла бы от стыда, получив в ответ его саркастический смех и безразличный взгляд. Так что день за днём она героически молчала и только старалась присесть к нему ближе, борясь со сладким желанием прикоснуться к его величественности.

Сегодня они были одни, не нужно было стесняться даже любимой всеми Оленьки, и Елена не умчалась, горя страстью невысказанной привязанности, терзая себя градом самобичевания, а нетвёрдо пошла вперёд. Алексей, морщась от холода, обливал водой своё упругое тело (вряд ли изнеженные вояки, сидящие в салоне какой-нибудь Орловой, могли похвастаться таким силуэтом) и был так увлечён, что заметил заведённую Елену только тогда, когда она подошла к его купальне вплотную.

– Здравствуйте, Алексей, – она почувствовала трусливую гордость за попытки придать голосу непосредственность.

Он вскинул голову, отчего густые тёмно-каштановые волосы, чуть влажные от речной воды, встряхнулись.

– Добрый день, Елена, – сказал он растерянным голосом, забыв прибавить отчество.

«Может, и он боится?» – мелькнула у неё льстивая мысль.

И они просто смотрели друг на друга. Оба прекрасные своей молодостью, мыслями, полными надежд и неизменной человеческой борьбы с собой.

Она зачарованно созерцала его обнаженное тело, только смущённо, не так, как в музее. Перед высеченной из камня красотой преклоняешься, дивишься мастерству художника, но понимаешь, что это – мрамор. Совсем другие чувства захватывают перед живым человеком с тёплой бархатистой кожей. Елена, словно не смотрела на него месяц вырванных свиданий, отметила, что Нестеров приобрёл больше лёгкости в движениях, хотя скованным не был никогда. При этом из его взгляда не исчезало прятавшееся беспокойство, хотя в целом, как ни странно, это придавало ему больше мужественности, которую так ценила Елена.

Алексей в тот момент вдруг подумал, что не смог победить в себе главного врага – собственное сердце, и обожание, кем бы оно не оборачивалось эти годы, всплыло из зарослей сознания. А эта женщина, смотрящая на него сейчас своими изумительного цвета глазами, окажется причиной многих неприятностей и многих радостей в его жизни, с этим ничего не поделать. В весну их любви Елена была просто хорошенькой девочкой с проблесками здравого смысла, покорившей его, как Наташа Ростова когда-то покорила Андрея Болконского, неиссякаемой любовью к жизни и открытостью. Но Нестеров не был настолько глуп, чтобы полюбить свою Наташу только за глазки и непосредственность. У него, ко всему прочему, хватило фантазии и проницательности, чтобы увидеть за её закомплексованностью, как он до сих пор оценивал сдержанность, проблески рассудительности. Все люди, которых он любил или хотя бы уважал, были наделены этим редкостным в его понимании качеством. Восхищаться женщиной только за надушенное платье и перспективу стать отцом двенадцати её детей он был не в силах.

Сейчас перед ним стояла уверенная женщина, мудрая и чувственная. Не стань она такой, призрак их любви давно уже развеялся над лесом, оставшись только сладковато-грустным воспоминанием о лучших днях. Из её черт исчезла мягкость, но появилось нечто более ценное – стойкость и уважение к себе. Наверное, это было именно то, чего ему не хватило тогда, то, из-за чего он простился с ней, не понимая, сколько горя принёс.

Как можно предпочесть принципиальной борьбе женщину, пусть даже такую?! Алексей чувствовал, что возненавидит себя, если позволит ей завладеть им. Тогда, в первый раз, он смог разорвать узел, и сейчас должен… Мысль, что он сможет совместить и то, и другое, не озарила его.

В первый раз он исследовал её тем взглядом, которым обычно оценивают земную богиню любящие мужчины, в первый раз видел перед собой не хрупкий образ девушки в белом, наивной и опасающейся всего. С той Еленой было немного страшно, но хотелось узнать, чем обернётся обычная семейная тяжба. С этой хотелось поддаться искушению.

Она слегка пополнела, что шло ей бесподобно. Из призрачной фигуры ушла надломленность, и новые женственные очертания будили что-то кроме умиления и гордого покровительства. Теперь-то она не нуждалась в покровительстве, слишком стойко смотрела на него, сама того не понимая.

– Что вы делаете здесь? – сдался первым он, стараясь загородиться от неё поднятой с мерцающей травы рубашкой.

Угадав его мотив, Елена едва не прыснула. Её остановил его странный взгляд и слабые блики на плечах, аккуратно очерченные линии рук, глаза… Близкие, знакомые, по-прежнему непонятные. Буря в душе, борьба с собой, с последними пуританскими отзвуками воспитания. Елене стало невероятно страшно, что теперь, когда она почти сдалась и вот-вот готова совершить непоправимое, то, что разделит жизнь на «до» и «после», Алексей оттолкнёт её.

Выгоревшая тёмно-русая позолота, лучами солнца запутавшаяся в её небрежно заплетённых волосах, изгибы тела, глаза… Близкие, манящие. Стоит только протянуть руку…

– А помните тот вальс? Первый и единственный.

Она подумала, что допустила роковую промашку. Не нужно всех этих глупостей! Она попыталась выудить из него признание женскими полунамёками и хитростью, но с Алексеем Нестеровым это не помогло бы, скорее, наоборот, оттолкнуло своей пошлостью. Он был слишком прямолинейным, чтобы любить кокетство.

Но он не посмотрел на неё с вызовом, не рассмеялся и не взвёл глаза к небу.

– Помню. Я всё помню.

В душе её поднималось что-то стихийное, первобытное. Что-то гораздо сильнее слабого влечения к мужу или той юношеской влюблённости – идеологии, которую она испытывала к человеку, стоявшему теперь перед ней. «Я ведь не могу как девка…» – мелькнула у неё последняя разумная мысль, но быстро растворилась, как безмерно пустое. Всё тело жгло пламенем невысказанных слов. Уже плохо сознавая происходящее, она сделала смехотворную попытку повернуть назад, но размякшее тело тянулось обратно. Прежде, чем Елена осознала, что происходит, она уже чувствовала чьи-то руки на своей талии и в пьяном восторге помогала им развязывать ленты на своей блузке.

Взрыв. Ослепительная вспышка всепобеждающего счастья. Щедрая награда за годы тоски и одиночества. Отказ верить, что столько драгоценных часов потрачено впустую. Казалось, что только сейчас жизнь предстала по-настоящему многогранной, что прошедшее не имеет никакого веса. Его бесчувственное тело рядом с ней. Бесконечная зелень земли на фоне коричневых ветвей и новорожденной листвы. Тихое дыхание. Слёзы.

Глава 12

Алексей понимал, что пребывание любовником аристократической дамочки для его мятежной души унизительно. И опасался, что теперь, когда Елена набралась опыта, она научится манипулировать им. Не из-за убеждения, что прелюбодеяние – грех он решил заморозить то драгоценное между ними, оставить его летящими воспоминаниями. Скорее, из страха за себя, хоть ему непросто было признавать это. Елена, точно нежный рассвет, была близка и понятна ему, но, как любая незаурядная натура, загадочна и не анализируема. Предугадывать её поступки он не мог, хоть и пробовал. Что творится в душе другого, какие тайные мотивы влияют на модификации его личности, понять зачастую совершенно невозможно. Порой не понимаешь даже себя.

Алексей стоял на перроне небольшой станции и благодушно говорил о чём-то с молодыми парнями, латающими старый паровоз. Рабочие эти были до того закоптелые, загорелые и измазанные, что прохожие, зашитые в своё мировоззрение, снисходительно – заинтересованно оглядывали их. Алексей же, как всегда при встречах с людьми, которых считал лучше себя, искренне улыбался. Он смотрел на чопорных прохожих гораздо более недружелюбно, чем те исследовали его новых знакомых.

– И сколько же он продержится? – свободно спросил Алексей, щурясь от яркого солнца и бликов, отскакивающих ему в глаза от блестящего железа.

– А чёрт его знает, – отвечал юный трудяга, скаля небывало белые зубы, между которыми развязно всовывалась папироса. – Хоть бы год. На леченой – то далеко не уедешь.

– Они думают, – принял участие в беседе второй рабочий – что для пригорода и такой поезд сойдёт, ан нет, сволочи. Мы – то здесь лучше любой столицы живём!

Дух сговора раскрепостил их, а явное дружелюбие Алексея располагало к грубой откровенности.

Алексей рассмеялся ярко, легко, и повернулся в сторону окошка с кассами. Ему показалось, что чей-то знакомый стан мелькнул возле него, пронёсся по платформе и замер неподалёку. Он увидел платье, извивающееся бутонами шёлковых цветов. Юбка, существенно укороченная и упрощенная благодаря Первой мировой войне, открывала свои тускло поблёскивающие лепестки навстречу свободе, смешанной с прохладой и спрятанным зноем. Складки одеяния распрямлялись, точно живые, и это зачаровало Алексея. Утро было прекрасно, ему не хотелось прерывать положение, позволяющее быть свободным от приветствий и разговора. Он не старался скрыться, но продолжал стоять, не сменив даже позы. «Не понравится – не моё дело», – растянул он и блаженно отдал лицо ветру, сырому, разжигающему жажду и внушающему надежду.

Елена мало обрадовалась такому приёму, но приняла правила и не спешила подходить к сборищу мужчин, обсуждающих что-то неинтересное.

Елена и Алексей молчали, но чувствовали присутствие друг друга. Оба молчали, но то, что происходило внутри них, было схоже. Начни они говорить о том, что рождалось внутри, выглядели бы нелепо и дали возможность позлословить словоохотливым купчихам и огрубевшим мужикам, презрительно мерившим их своими суровыми глазами из-под косматых бровей.

Люди неохотно раскрывают сердце. Да и могли ли тяжеловесные слова выразить хоть толику лавины, срывающейся внутри при виде дорогого существа? Любящим комфортнее было молчать. Молчать и понимать (или фантазировать) о том, что чувствовал другой. Взгляды – смущённые, нежные, насмешливые или просто жадные, способны были выразить больше.

Алексей посмотрел, наконец, на Елену и поспешно кивнул, затем вновь, только уже удовлетворённо отвёл глаза, посмеиваясь про себя. Елена показалась ему изумительной. Впрочем, так было почти всегда за исключением их ссор и моментов, когда он не знал, чего ждать от её приглушённого и одновременно строптивого характера. Почему-то ни одна женщина, с которой он проводил время, не могла зажечь в нём это чувство преклонения, обожания и глубочайшей нежности, граничащей с покровительственным желанием оберегать. Потому ли, что она была олицетворением всего лучшего в мире, от которого он старательно прятался, который обжигал его, но уязвимо манил снова и снова? Ведь он скучал по роскоши и красоте, хоть и не любил признавать этого. Потому ли, что она чем-то напоминала ему мать?

Елена после долгих месяцев заточения в поместье не могла привыкнуть к шумной деятельности станции, её запахам и возне. Новы были эти размалёванные сажей и маслом лица, смело, но играючи ругающиеся и неодобрительно глядящие на стройность особняков с их раздражающим пафосом и пренебрежительной настороженностью к тем, кто не входит в привилегированный круг властелинов жизни. За редким исключением дельцов с огромным сердцем дворяне пытались замаскировать в снисхождении и жалости к низам безразличие и недоумение. Стало модой разглагольствовать о народе и делать вид, что любишь его, имея в душе пустоту. Но поголовно все кричали: «Русский дух!» и оскорблялись, стоило кому-нибудь указать на огрехи в стране.

Чувствуя чуть ли не в первый раз пульс рабочей России, Елена прислушивалась к нарастающим в груди позывам то ли убежать, то ли нервно рассмеяться, а может, подойти к Алексею и развязно показаться его собратьям. Она часто грезила о том, что начнёт держаться смело и вызывающе. Алексей, краем глаза следя за ней, был развеселён её стушёванным видом и нерешительностью. Елене не слишком хотелось выносить шуточки и двусмысленные комментарии, поэтому она оставалась на месте, делая вид, что занята рассматриванием пейзажа. Вокруг станции пышно и лениво раскинулись леса.

«Издевайся надо мной сколько хочешь, но я не отпущу тебя снова, друг мой», – подумала она, а вслух осветилась многозначительной улыбкой, за что понравилась себе.

После случая на реке они не виделись. Теперь всё стало слишком слоёно, ей мерещилось, что их судьбы оказались спаянными, но рок преследовал их и мешал соединиться.

Из-за своей застенчивости и сдержанности, от которых хотела, да не могла избавиться, вытравить из себя брезгливую дворянскую сущность, Елена не могла сломить надуманную, но осязаемую грань между собой и этими полуобразованными людьми, на которых додерживалось величие Российской Империи. Алексей же чувствовал себя прекрасно, она знала это, и окунулся в мир, который звал его столько лет. Это была его свобода. Он улыбался совсем не гадко – отстранённо, чтобы его метафоры не понял кто-то нежелательный, шутил. Это была его стихия, его мир. Её это лишь настораживало.

Но она решила уже идти на компромиссы, поняла, насколько мудро поступают женщины, не отдавая всю себя, но уступая. Правда, и он по её разумению должен пойти на них, иначе одностороннее соглашение быстро изотрётся и оставит двух людей опустошёнными.

Он ждал и рад был её появлению. Постоянно, когда они пытались разыграть между собой романтику, он не мог отказать себе в удовольствии немного подразнить её. Алексею отрадно было видеть, как грациозно Елена раздражается, обижается и пытается казаться бесстрастной. Он будто и дразнил её своим кругом, и стеснялся, что она видит его таким, и боялся, что рабочие начнут шутить о них, и даже досадовал, что она обнаружила их причастность друг к другу. А больше всего он злился на самого себя, что чувствует всё это. Ему казалось, что все видят его беспомощность перед женщиной и смеются за спиной, хотя его собеседники не подали к этому ни малейшего повода. Даже за внешней непринуждённостью он ругал себя и Елену заодно. Зачем она пришла, зачем полюбила его, зачем вовсе родилась? Перед дворянами он мог вытворять всё, что угодно, не цепляясь душой за их мнение. Этих людей он уважал, поэтому дорожил их мыслями.

Её запах всё ещё чудился ему на собственной коже. То, что произошло, казалось теперь ещё прекраснее, и Алексей охотно, с каким – то новым ощущением бьющего изнутри света балагурил с рабочими мальчишками. Он понимал, что она ждёт с трогательной детской застенчивостью, но не мог почему-то отойти к ней, боясь, может быть, разрушить хрустальную тайну, воцарившуюся сегодня между ними.

Ей необычно было наблюдать за тем, как он, разнузданно поставив ногу на паровоз, громко объясняет что-то работающим. Одеждой он мало отличался от простого люда. Подпоясанная синяя рубаха существенно открывала шею, на которую Елена засмотрелась и сегодня. Таким оживлённым она видела его редко, но именно бесёнок, проскальзывающий сейчас в нём, покорял больше всего. Этого она ждала всегда в сдержанности Алексея и его оскорбительном безразличии к человеческому роду. Сейчас, как у реки, он был живым. Это состояние наиболее подходило ему, как мечтателям больше всего подходит одиночество. С этим Алексеем, а не с тем чопорным непримиримым мужем, сурово давшим ей понять, насколько она несовершенна, она согласна была с громким треском оторвать от себя кусок старинной материи. Хотя, в сущности, она уже сделала это ещё до его появления. Алексей подоспел вовремя и озвучил то, что уже плавало в океане её соображений, но не было понятно.

Наконец, Алексей вытер запачканные руки о сальную тряпку и приблизился к ней. Не успев поприветствовать её, он услышал заготовленную заранее речь, произносимую тихим твёрдым голосом.

– Подари мне месяц здесь, никуда не выезжая. Потом я поеду с тобой, куда захочешь. Не то, чтобы я вдруг решила положить свою жизнь на твою, – добавила она с полуулыбкой. – Просто моя жизнь стала вдруг, не сразу, конечно, казаться мне недостаточно деятельной… Одно из немногих светлых пятнышек – мой сын. Я долго жила в уединении, и теперь хочу в гущу событий. Во мне как будто растаял снег, и весенние ручьи зовут на подвиги.

Оказавшись в эпохе, где каждый был либо консерватором, либо ратующим за прогресс, поскольку тех, кто стоял в стороне от разрывающих Россию деяний, не принимали в счёт, Елена не могла определить своего отношения к революции. Её привлекали решительные личности, но то, что они говорили, порой смутно не нравилось ей, избегающей всяких гипербол и неприятностей, «нечистоплотностей». Едва ли она даже перед замужеством, общаясь с определённо настроенной молодёжью, всерьёз задумывалась над тем, что может включиться в ту пожирающую умы игру, ведущуюся в беспокойной и пристыженной Российской империи испокон века. В ней бродили осколки волнующих опрокидывающих мыслей, но мешало, наверное, сугубо консервативное воспитание, отрицающее всё, что противоречило нормам. А нормой было свято верить в нерушимость церкви и самодержавной власти, молчать о том, что выбивалось из понятия о законе и нравственности, и ни при каких обстоятельствах не верить никому кроме своей семьи, пусть даже она собственноручно использовала тебя во имя «высших» целей. Честь, совесть и терпение были в почете, несмотря на огромное количество появившихся из-за реакции противодейственных группировок. Официально по-прежнему дворяне продолжали считать себя столпами, кушать икру и недоумевать, отчего ропщут низы. Если бы кто-то встряхнул её, схватил за руку и повёл, она, окрылённая, знающая, что так надо и так суждено, пошла бы. А пока что она забыла все прежние откровения, после которых чувствовала небывалый прилив мудрости и сил.

– А муж? – спросил Алексей, стараясь выглядеть сурово.